Все началось с духоты. Буквально. В три ночи я проснулась от того, что в горле пересохло, а воздух в спальне был густой и сладкий, как в оранжерее. Эти чертовы «умные» батареи, которые Дима месяц назад устанавливал с таким важным видом, снова сошли с ума.
Я потянулась к стакану на тумбочке — пусто. Рядом на подушке — вмятина, но его не было. «Наверное, внизу, воды попить», — мелькнула мысль. Я накинула халат и вышла в коридор.
Дом был погружен в ту особенную, густую тишину, которая бывает только под утро. И тут я увидела свет. Неяркую щель под дверью на кухню. И услышала голос. Его голос. Но не тот, которым он говорил со мной или с деловыми партнерами.
Это был тот голос. Тот самый, из самого начала, из девяностых. Бархатный, интимный, с легкой хрипотцой. Этим голосом он когда-то читал мне Вознесенского, когда мы жили в общаге.
Я замерла. Нога сама по себе сделала шаг вперед, к двери. А рука... рука не стала ее открывать. Она прижала меня к косяку, как вкопанную.
Из-за двери доносилось:
— ...ну не ной, лапочка. Все идет по плану. Через месяц эта цирковая программа с юбилеем закончится, и мы начнем действовать.
Пауза. Он слушал. Потом тихий, гаденький смешок. От этого смешка у меня похолодела спина.
— О чем ты? Конечно, люблю. Ты же моя девочка. А эта... Ну, сама понимаешь, двадцать пять лет — не шутка. Просто так не разбежишься. Там же все документы, имущество... Да, на ней висит. Я ж тебе объяснял. Нужно аккуратно, чтобы она сама все подписала, дура доверчивая... Нет, не дура. Просто... устала. Мы оба устали. Но ты-то меня заряжаешь!
Я прикрыла глаза. В ушах зазвенело. «Цирковая программа». «Дура доверчивая». «Устали». Слова, как осколки стекла, резали изнутри. Я услышала, как звякнул бокал. Он наливал себе что-то.
Женский голос из динамика, тонкий и капризный:
— Я просто не понимаю, Андрюш, сколько можно ждать! Ты обещал, что к Новому году...
— Кристин, родная, — его голос стал сладким, сиропным. — Ты хочешь, чтобы мы жили хорошо? Или чтобы я вышел от нее в чем был? У нас с тобой все впереди. А ей — пионы копать на даче. Она это и любит.
Прозвучал поцелуй. Чмок. В трубку.
— Ладно, иди спать. Завтра переведу на те сапоги. Сказал ей, что премию зажали. Ну, знаешь, кризис. Она поверит.
Еще один поцелуй. И тишина.
Я не помню, как поднялась обратно. Ноги были ватными. В спальне я села на кровать и сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Не было слез. Была пустота. А потом в эту пустоту медленно, как раскаленная лава, стала заползать ясность. Холодная, неумолимая.
«Дура доверчивая».
«Цирковая программа».
«Сама подпишет».
Он вернулся через пять минут. Пахло коньяком и «Орбитом». Он тяжело опустился на кровать, повернулся ко мне спиной и через минуту захрапел.
А я смотрела в темноту и думала только одну мысль: «Нет, милый. Не подпишет».
Утро началось как обычно. Я жарила сырники. Он спустился, свежий, бодрый, в дорогой рубашке.
— Доброе, Ань. Что, плохо спала? Под глазами синяки, — сказал он, целуя меня в щеку. Его губы были холодными.
— Да, — мой собственный голос прозвучал странно отдаленно. — Батареи опять жарили. И сон какой-то дурной приснился.
— Ага, — он уже уткнулся в планшет с котировками. — Надо их починить. В понедельник позвоню.
Я поставила перед ним тарелку. Рука не дрогнула.
— Кстати, — сказала я, будто вспомнив. — Я вчера разговаривала с сестрой. Хочу переписать на ее дочку, на Светку, ту однокомнатную, мамину. Парнишка у нее подрастает, пусть будет своя жилплощадь. А то нам-то она уже не нужна.
Он медленно оторвался от экрана. Поднял на меня глаза. В них было непонимание, которое быстро сменилось паникой.
— Ты чего? Какая дарственная? Это же наш общий резервный фонд!
— Какой общий? — я нарочно хлопнула ресницами. — Она же от мамы мне в наследство. Юридически это мое.
— Анна, не неси чушь! — он отодвинул тарелку, вилка звякнула. — Мы же семья! У нас все общее! Сейчас не время для таких жестов! У меня в бизнесе... могут понадобиться оборотные средства. Эта квартира — отличный залог.
Голос его сорвался на повышенные тона. В его панике я увидела подтверждение всему. Это был не крик о семейных ценностях. Это был вопль человека, у которого из-под носа утаскивают его законную, как он считал, добычу.
— Успокойся, — сказала я тихо. — Я просто подумала вслух.
Он встал, отодвинул стул.
— Не думай так больше. Ничего никуда не переписываешь. Поняла? Без моего ведома.
И ушел, хлопнув дверью в кабинет.
Мое сердце, наконец, забилось часто-часто. Не от страха. От адреналина. Первый зонд был запущен. И он наткнулся на мину.
Как только за ним закрылась входная дверь, я пошла в его кабинет. Мой муж, такой осторожный в бизнесе, был поразительно беспечен дома. Пароль на его основном компьютере — дата нашей свадьбы. Романтично. И глупо.
Я вошла в систему. Не копила комки в горле. Я была хирургом на холодной операции. Сначала нашла облачное хранилище. И там... там было всё.
Папка «K». В ней — фото. Много фото. Молодая девушка с искусственно-пышными губами и пустым взглядом. Она в нашей машине (в моей машине, которую я выбирала!). Она в ресторане. Она, скорчив губки, в каком-то спа.
А дальше — документы. Скан паспорта. Кристина Сергеевна. 1996. И самое интересное. Черновик. Доверенность на право управления всеми моими активами. И проект договора купли-продажи дачи. Цена была смехотворной. А покупатель — какая-то непонятная фирма-однодневка.
Я села в его кожаное кресло, которое он так любил, и медленно выдохнула. Теперь у меня не было сомнений. Были доказательства.
Потом был звонок. Но не адвокату. Моему старому другу, нотариусу Леониду Борисовичу.
— Леня, это Анна. Мне срочно нужно отозвать все доверенности, выданные Дмитрию. Все, какие есть. И наложи, пожалуйста, вечный бан на любые сделки с моей недвижимостью без моего личного присутствия.
— Анечка, что случилось? — в его голосе была тревога.
— Случилось то, что я перестала быть «дурой доверчивой». Оформляй, пожалуйста. Я сейчас выезжаю.
Он вернулся вечером не с цветами. С тортом. С огромным, кремовым, из той кондитерской, что я люблю.
— Дорогая, прости за утро! — он поставил торт на стол и попытался обнять меня. — Нервы, дела... Сам не свой. Конечно, ты можешь делать с квартирой что хочешь. Я просто... боюсь за будущее. Хочу, чтобы у нас все было надежно.
Я аккуратно освободилась от его объятий.
— Надежно. Да. Это важно. Садись, поешь.
Мы сели. Он резал торт, болтал о каких-то поставщиках, о возможной поездке в Испанию. Голос его был неестественно бодрым.
— Дима, — перебила я его.
— Да?
— А кто такая Кристина Сергеевна?
Ложка с куском торта замерла в воздухе. Цвет сбежал с его лица, оставив серо-желтую маску.
— Что? Какая Кристина? — его губы еле двинулись.
— Ну, 1996 года рождения. Ты ей сапоги обещал. На мою премию. Вернее, на ту, что не дали. Из-за кризиса.
Он молчал. Просто смотрел на меня широко раскрытыми глазами. В них было столько паники, что стало почти жаль.
— И, кстати, насчет доверенности и продажи дачи, — продолжала я спокойно, будто обсуждала ремонт. — Мне кажется, твой план не очень хорош. Потому что я сегодня была у Леонида Борисовича. Все доверенности отозваны. И дачу ты не продашь. И квартиру моей мамы — тоже.
Я встала, подошла к шкафу и вынула ту самую папку. Бросила ее на стол перед ним. Она шлепнулась с мягким, тяжелым звуком.
— Здесь все, Дима. Твоя Кристина. Твои переписки. Твои... планы. Посмотри, если хочешь.
Он не стал смотреть. Он уронил голову на руки. Плечи его затряслись.
— Это не так... — прошептал он. — Ты все неправильно поняла... Она сама ко мне пристала... Я слабый... Кризис среднего возраста, Ань!
Я слушала этот лепет и впервые за весь день почувствовала усталость. Не злость. Не ненависть. Усталость от этого спектакля, в котором мы оба играли слишком долго.
— Хватит, — сказала я. — Просто хватит. Собирай свои вещи. И уходи. Сегодня.
— Куда я пойду? — он поднял на меня мокрое от слез лицо. Это было отвратительно.
— К Кристине. Объясни ей про кризис. Может, поймет. Или найди другую. Это уже твои проблемы.
Он пытался что-то говорить, хватал меня за руки. Его пальцы были липкими от крема. Я молча высвободилась.
Через час он вышел с чемоданом. Та самая дверь, в которую он когда-то вноси меня на руках, теперь закрылась за его спиной. Я повернула ключ. Два оборота. Защелкнула цепочку.
И только тогда, прислонившись спиной к холодному дереву, я позволила себе ту самую, одну-единственную, тихую истерику. Не из-за него. Из-за нас тех. Из-за тех двоих, которые верили, что двадцать пять лет — это про любовь, а не про цирковую программу.
На следующее утро я проснулась от непривычной тишины. В доме не было его тяжелых шагов, звука бритвы, запаха его одеколона.
Я спустилась на кухню. Не стала варить кофе в турке, которую он любил. Заварила себе чай в большой кружке. Села у окна. Смотрела на наш сад. Пионы, кстати, уже скукожились от первых заморозков. Но я знала — весной они взойдут снова. Обязательно.
И я подумала тогда о странном. Не о деньгах, не о документах, не о мести. Я подумала о том, что теперь мне не нужно ни перед кем отчитываться за то, что я пью чай, а не кофе. И что тишина, если прислушаться, — она не пустая. Она просто твоя.
А у вас в жизни был момент, когда одна случайно услышанная фраза перевернула всё с ног на голову? Что вы сделали первым делом — зарыли голову в песок или, как героиня, полезли искать доказательства? Пишите в комментариях — иногда такие истории, как ни странно, помогают другим почувствовать, что они не одни.
Если этот текст попал вам в душу — поставьте, пожалуйста, лайк. Подписывайтесь на канал: здесь мы говорим о жизни без глянца, но всегда с надеждой на то, что даже после самой темной ночи можно проснуться и сварить себе яйцо именно так, как любишь только ты.