— Каждый вечер скандалы. Почему задержалась? Почему не приготовила? Почему разговариваешь с коллегами-мужчинами?
— И что вы сделали?
— Терпела. Пятнадцать лет терпела. Думала ради детей, ради семьи, ради мира в доме. А потом однажды проснулась и поняла мира нет. Есть только мое молчание и его власть.
В тот день я собрала вещи и ушла.
— И не жалели?
Нина Петровна помолчала, глядя куда-то вдаль.
— Жалела. Первый год было очень тяжело. Дети не понимали, осуждали. Младший сын три года со мной не разговаривал. Денег не хватало. Я плакала каждую ночь.
Она повернулась к Вере.
— Но знаешь что? Я плакала свободная. Это совсем другие слезы.
Вера молчала, обдумывая услышанное.
— Я не говорю тебе уходить, продолжила Нина Петровна. Это твоя жизнь, твой выбор. Но я говорю тебе не бойся выбирать.
— Страх плохой советчик. Он всегда голосует за то, чтобы остаться на месте. Даже если это место болота.
В последний вечер перед отъездом Лев Аркадьевич пригласил Веру на ужин. Не в ресторан, в свою маленькую квартиру, над старым причалом.
Комнаты были заполнены фотографиями Зои, книгами, нотами. На стене висела афиша концерта сорокалетней давности Зои Ривкиной. Фортепьянный вечер.
— Ривкина? Вера остановилась перед афишей. Как мой профессор?
— Его дочь, кивнул Лев Аркадьевич. Зоя была дочерью Георгия Натановича.
— Вы учились у ее отца.
Вера опустилась на стул, потрясенное совпадением.
— Я не знала, что у него была дочь пианистка. Он никогда не говорил о семье.
— Они поссорились, Лев Аркадьевич разливал чай, и его руки слегка дрожали.
— Георгий Натанович хотел для Зои большой международной карьеры. Конкурсы, гастроли, слава.
— А она выбрала меня простого администратора филармонии. И вот это, он обвел рукой комнату.
Тихую жизнь в маленьком городе, ресторан, музыку для своих.
— Он не простил?
— Нет. Они не разговаривали последние 20 лет его жизни. Зоя очень страдала. Писала ему письма, которые он возвращал нераспечатанными. Когда он умер, она неделю не могла играть.
— Говорила, что клавиши жгут пальцы.
Вера вспомнила своего профессора строгого, требовательного, почти жестокого в своем перфекционизме.
Но и невероятно талантливого педагога, который видел потенциал в каждом ученике.
— Он говорил мне, что я далеко пойду, тихо произнесла она.
На выпускном сказал Вера, ты можешь стать великой. Только не предавай музыку.
— А я? Я предала.
— Нет, Лев Аркадьевич покачал головой. Музыку нельзя предать. Она всегда ждет.
— Всегда готова принять назад. Это неревнивый муж и необиженный отец. Музыка она как мать. Всепрощающая.
Они пили чай и разговаривали до поздней ночи.
Лев Аркадьевич рассказывал о Зое, о ее смехе, о ее упрямстве, о том, как она боролась с болезнью до последнего дня. О том, как за неделю до смерти попросила отвезти ее в и сыграла свой последний концерт для нескольких постоянных гостей.
— Знаешь, что она сказала мне тогда? Голос старика дрогнул.
Она сказала,
— Лев, найди кого-нибудь, кто будет играть на этом рояле. Не дай ему замолчать. Три года я не мог выполнить ее просьбу. Играл сам, но это было не то.
— А потом появилась ты.
Вера почувствовала, как по щекам текут слезы.
— Я не знаю, смогу ли. Сможешь. Я верю в тебя.
— Зоя бы тоже поверила. И ее отец, твой профессор, он верил в тебя тогда. Эта Вера никуда не делась. Она ждет, когда ты сама в себя поверишь.
Утром Вера собирала сумку. Руки работали машинально, а голова была полна мыслей. Вчерашний разговор со Львом Аркадьевичем не выходил из головы.
Дочь Ривкина, ее профессор, который верил в нее. Зоя, которая выбрала любовь вместо карьеры и не жалела.
Нина Петровна, которая выбрала свободу и плакала свободными слезами.
А что выберет она?
Телефон зазвонил.
Игорь.
— Ты во сколько приезжаешь?
Ни привет, не как ты. Только сухой вопрос.
В 4.30.
— Хорошо. Встречать не буду, у меня дела. Добирайся сама.
— И не забудь, завтра едем в автосалон. Я договорился, нас будут ждать. Паспорт свой возьми, кредит оформим сразу.
— Игорь.
— Что?
В голосе появилось раздражение.
— Опять будешь ныть? Две недели отдыхала, пока я тут один крутился.
— Отдыхала.
Вера посмотрела на свои красные, потрескавшиеся руки. Двенадцать часов, в день у раковины, это называется отдыхала.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она как можно спокойнее. Серьезно поговорить.
— Когда вернусь.
— О чем еще?
— О нас. О нашей жизни.
— О том. Что дальше?
Долгая пауза.
Потом Игорь рассмеялся неприятным, скрипучим смехом.
— Ты там что, сериалов насмотрелась? Поговорить о нашей жизни. Вера, тебе 42 года. Какие разговоры? Приезжай, борщ свари, хватит дурью маяться.
Он отключился.
Вера стояла с телефоном в руке и чувствовала странное спокойствие. Ни обиду, ни боль, спокойствие. Как будто что-то внутри нее наконец встала на место.
В дверь постучали.
Нина Петровна принесла конверт с зарплатой.
— Вот, деточка! 23 000 немного больше вышло, за переработки.
— Лев Аркадьевич велел передать. Вера взяла конверт, но Нина Петровна не уходила.
Мялась, словно хотела что-то сказать.
— Что такое?
— Лев Аркадьевич. Он просил передать еще только и что. Сам не решился.
Женщина достала из кармана второй конверт, поменьше.
— Он сказал, это аванс. Если ты решишь остаться.
— Остаться? Ему нужна ты, деточка. Не посудомойка, а пианистка.
— Играть по вечерам, когда гости ужинают. Зарплата хорошая, комната твоя. И рояль в любое время.
— Он говорит, что Зоя бы так хотела.
Вера открыла второй конверт. Там лежали деньги намного больше, чем ее зарплата за две недели.
И записка Вера — это на первое время. На билет до концерта Ады и обратно, на ноты, на все, что понадобится.
Твой Лев Аркадьевич.
На вокзале было холодно и ветрено. Вера стояла на перроне, сжимая в одной руке билет домой, а в другой два конверта. Поезд уже объявили, пассажиры потянулись к вагонам. Визитка Ады Константиновны лежала во внутреннем кармане у самого сердца.
Месяц до концерта.
Решение, которое изменит все. Вера сделала шаг к вагону.
Потом остановилась. Обернулась.
И пошла обратно к старому причалу, к роялю. К себе самой.
Лев Аркадьевич открыл дверь и замер на пороге.
Вера стояла перед ним с сумкой в руках, растрёпанная ветром, с покрасневшим от холода носом.
— Я не села на поезд, — сказала она, и голос её дрожал.
— Я не знаю, правильно ли это. Но я не смогла. Теперь столько проблем будет, надо дочери всё объяснить. На работу позвонить и договориться.
Старик молча посторонился, пропуская ее внутрь. Потом также молча обнял крепко, по-отечески.
— Это правильно, — произнес он наконец.
— Это единственно правильно.
Нина Петровна, увидев Веру, всплеснула руками и тут же побежала греть чай. Повар Василий, угрюмый мужчина лет сорока, который за две недели не сказал Вере и десяти слов, вдруг улыбнулся и буркнул с "возвращением".
Официантка Катя, молоденькая девочка с косичками, захлопала в ладоши.
Вера смотрела на этих людей, почти незнакомых, ставших вдруг такими близкими, и думала о том, что дома ее так никогда не встречали.
Игорь считал, что радоваться приходу жены глупость и сентиментальность.
Первый звонок она сделала Алисе.
— Мам, ты уже в поезде?
— Нет, доченька. Я не еду.
Долгая пауза.
Вера слышала дыхание дочери в трубке частое, взволнованное.
— Не едешь домой?
— Не сейчас. Мне нужен месяц. Всего месяц. Я должна кое-что сделать. Кое-что очень важное.
— Мам. Голос Алисы дрогнул, но не от обиды, от надежды.
— Это связано с музыкой? С тем, о чем ты говорила?
— Да. Меня пригласили выступить на концерте. Благотворительный вечер. Это шанс, Алиса. Может быть, последний.
— Тогда хватай его.
Дочь почти кричала. Хватай и не отпускай. Я справлюсь тут, честное слово.
— Папа. Папа переживет. Он будет злиться.
— Он всегда злится. Это его нормальное состояние.
— Мам, пожалуйста, сделай это. Для себя. И для меня, чтобы я знала, что так можно. Что можно не сдаваться.
Вера почувствовала, как гордо от любви к этой девочке своей смелой, мудрой не по годам дочери.
— Я люблю тебя, прошептала она.
— И я тебя.
— Давай, мам. Покажи им там.
Второй звонок был сложнее.
Вера набрала номер Игоря и почти надеялась, что он не ответит.
Но он ответил сразу.
— Ты где? Поезд опаздывают?
— Я не еду, Игорь.
Тишина.
Потом голос, который она слышала множество раз. Холодный, угрожающий голос человека, которому посмели перечить.
— Что значит не еду? Я остаюсь здесь еще на месяц. Меня пригласили выступить на концерте. Я буду готовиться.
— На каком концерте? Ты с ума сошла.
— Какой концерт?
— Благотворительный вечер. Очень важный. Игорь, я пианистка. Ты забыл, но я помню.
— Ты посудомойка. Он уже кричал. Ты моя жена, мать моего ребенка, и ты будешь делать то, что я скажу. Немедленно садись на ближайший поезд и возвращайся.
Вера глубоко вдохнула. Рука, державшая телефон, не дрожала.
— Нет.
— Что?
— Я сказала нет. Впервые за 17 лет я говорю тебе нет. Я остаюсь. Я буду играть. А ты можешь злиться, сколько хочешь. Но это моя жизнь. И я, наконец, начинаю ее жить.
Игорь замолчал.
Вера почти слышала, как он подбирает слова, самые острые, самые ранящие.
— Ты пожалеешь, наконец, процедилон. Ты думаешь, что ты особенная. Ты никто. Стареющая училка, которая возомнила себя звездой. Через месяц ты приползешь обратно на коленях.
— И знаешь что? Я еще подумаю, пускать тебя или нет.
— Может быть, спокойно ответила Вера. А может и нет. Мы увидим.
Она отключилась первой. Руки все еще не дрожали, но сердце колотилось где-то в горле.
Она сделала это.
Впервые в жизни противостояла ему.
Следующие недели слились в один непрерывный поток музыки. Вера вставала в шесть утра и шла к роялю. Играла до завтрака, потом снова играла. Лев Аркадьевич нанял ей репетитора, строгую пожилую женщину по имени Галина Сергеевна, бывшую преподавательницу музыкального училища.
— Руки помнят, говорила Галина Сергеевна, но мышцы ослабли.
Нужно восстанавливать технику с нуля. Гаммы, арпеджио, петюды. Каждый день, без пропусков.
Вера работала как одержимая.
По вечерам, когда ресторан наполнялся гостями, она играла для них легкие пьесы, ненавязчивый фон для ужина.
Но после закрытия, когда последний посетитель уходил, начиналась настоящая работа. Она выбрала программу для концерта Рахманинов, прелюдия с соль минор и элегия.
Двенадцать минут музыки, которые должны были стать ее возрождением. Ада Константиновна звонила раз в неделю, проверяла прогресс.
— Записывай себя, — велела она. Слушай, анализируй. Самокритика — главный инструмент артиста.
Вера записывала, слушала, плакала от разочарования. Потом вытирала слезы и садилась за рояль снова.
Алиса писала каждый день.