О существовании какой-то Аллы Геннадьевны Людмила узнала в кабинете нотариуса. Сидела как громом поражённая, пока молодой специалист зачитывал завещание покойной свекрови. Квартира, оказывается, делится пополам: одна доля сыну Андрею, вторая — этой самой Алле Геннадьевне Петровой.
— Простите, а это кто вообще? — не выдержала Людмила.
— Дочь наследодателя, рождённая до брака, — спокойно ответил нотариус, будто речь шла о погоде.
Андрей, муж Людмилы, сидел рядом с совершенно белым лицом. Ему шестьдесят один год, тридцать семь лет в браке прожили, а он только сейчас узнаёт, что у его матери была ещё и дочь. Людмила чувствовала, как в груди разливается холод.
— Андрюш, ты знал? — шёпотом спросила она мужа по дороге домой.
— Откуда? — он развёл руками. — Мама никогда не говорила. Я вообще думал, что она с отцом со школы вместе.
Валентине Степановне было восемьдесят три года, когда она ушла. Тихая, интеллигентная женщина, бывший библиотекарь. Людмила с ней всегда ладила — не то что некоторые невестки со свекровями. Помогала по хозяйству, привозила продукты, когда та слегла. И вот такой сюрприз напоследок.
— Надо разобраться, — решительно сказала Людмила. — Может, это мошенничество какое-то? Сейчас много аферистов, которые на стариков охотятся.
Но адрес в документах был вполне реальный — посёлок Озёрный, сорок километров от города. Людмила решила съездить сама, пока Андрей на работе. Пусть он и на пенсии уже, но подрабатывает охранником в торговом центре — двадцать пять тысяч в месяц, а всё подспорье. Бросить смену не мог.
Дом номер семнадцать по улице Садовой оказался старым, но крепким. Забор покосился, калитка скрипела, во дворе сушилось детское бельё на верёвке. Людмила позвонила в дверь.
Открыла женщина лет шестидесяти пяти. Седые волосы собраны в пучок, лицо усталое, но глаза — живые, цепкие, с прищуром.
— Вы Алла Геннадьевна? — сухо спросила Людмила.
— Да, а вы...
— Невестка Валентины Степановны. Той самой, которая вам полквартиры завещала.
Женщина как-то сразу сникла, отступила от двери:
— Проходите. Я ждала, что кто-нибудь приедет.
В доме пахло валерьянкой и чем-то детским — то ли присыпкой, то ли кашей. На стенах — рисунки цветными карандашами, явно детская рука. На диване сидел мальчик лет пяти и смотрел мультики на старом телевизоре с выпуклым экраном — такие Людмила помнила ещё по девяностым.
— Кирюша, пойди к себе, бабушке поговорить надо, — тихо сказала Алла.
Мальчик послушно ушёл, даже не спросив ничего. Слишком послушно, подумала Людмила. Как будто привык, что взрослые разговоры — не для детских ушей.
— Значит, вы дочь Валентины Степановны? — Людмила не собиралась рассиживаться, села на краешек стула. — Странно, что за тридцать семь лет нашего брака она ни разу о вас не упомянула.
— Она и не должна была, — Алла опустилась в кресло напротив. — Это была её тайна. Её боль.
— Какая ещё боль? Она что, вас бросила?
— Нет. Её заставили от меня отказаться.
Людмила хотела сказать что-то резкое, но осеклась. Алла говорила ровно, без надрыва, будто пересказывала чужую историю. Или свою — но столько раз пережёванную, что острые углы давно стёрлись.
— Маме было семнадцать, когда она меня родила. Пятьдесят девятый год, маленький городок, комсомол, партийные родители. Позор на всю округу. Её отец работал в райкоме — представляете, что это значило тогда? Меня отдали в дом малютки, а её отправили в другой город, подальше от сплетен. Она потом вышла замуж, родила Андрея, Татьяну. А я росла в детдоме.
— И вы её нашли?
— Она меня нашла. Пятнадцать лет назад. Приехала сюда, сидела вот на этом самом стуле, плакала. Я сначала не хотела её пускать. Думала — зачем мне это теперь, в пятьдесят лет? А потом посмотрела на неё... Руки трясутся, губы прыгают. Старуха уже была, а глаза — как у побитой собаки. Впустила.
— Пятнадцать лет? — Людмила не могла поверить. — Она пятнадцать лет к вам ездила и никому не говорила?
— Раз в месяц, иногда чаще. Привозила гостинцы Кирюше, помогала деньгами, когда могла. Две-три тысячи с пенсии — для неё это много было.
У Людмилы зазвонил телефон — Андрей. Она сбросила, потом напишет.
— Подождите, — она потёрла виски. — Получается, свекровь все эти годы вела двойную жизнь?
— Она просто пыталась исправить то, что не сама сломала, — Алла пожала плечами. — Я на неё не в обиде. Знаете, когда тебя предают в детстве, потом любая крупица тепла кажется чудом. Я своё отзлилась давно.
Людмила молчала. В голове не укладывалось. Валентина Степановна, которая всегда казалась такой простой и понятной, оказывается, несла в себе эту тайну десятилетиями. Врала? Нет, скорее — молчала. Но какая разница, если результат один?
— А Кирюша — это ваш внук? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать.
— Правнук Валентины Степановны, если уж на то пошло, — Алла слабо улыбнулась. — Моя дочь погибла в аварии три года назад вместе с мужем. Кирюша был у меня, когда это случилось. Остался у меня и жить.
— Господи...
— Я не претендую на квартиру, — вдруг сказала Алла. — Нотариус объяснил, что можно написать отказ от наследства. Я напишу, если хотите.
— Почему? — Людмила удивилась собственному вопросу.
— Потому что мне не нужны враги. Я слишком устала воевать с жизнью. Нам с Кирюшей хватит этого дома. Крышу я залатала, печку перебрала — перезимуем. Валентина Степановна и так много для нас сделала.
Людмила вернулась домой в странном состоянии. Хотела рассказать всё Андрею, но он пришёл с работы злой — напарник опять не вышел, пришлось отдуваться за двоих. Она решила подождать до утра.
Ночью не спала. Лежала и думала. Квартира свекрови — двухкомнатная хрущёвка на первом этаже, сорок три квадратных метра. Окна во двор, трубы старые, но район хороший. Риелтор говорил — можно выручить миллиона три с половиной, если повезёт. Они с Андреем планировали продать и помочь детям. Сын Дима с женой и двумя детьми снимают двушку, хозяйка грозится поднять аренду. Дочь Лена копит на первоначальный взнос — ипотеку ей одобрили, но без денег на руках толку никакого. Деньги нужны, что говорить.
Но эта Алла... Пенсионерка с больным сердцем — Людмила заметила таблетки на тумбочке. Одна воспитывает правнука на пенсию в девятнадцать тысяч. Дом — латаный-перелатанный, зимой наверняка выстывает за ночь. И она готова отказаться от наследства, лишь бы не ссориться.
— Ты чего ворочаешься? — сонно спросил Андрей.
— Не могу уснуть. Думаю.
— О чём?
— О твоей маме. И о том, как мало мы знаем о людях, которые рядом.
На следующий день Людмила позвонила золовке Татьяне — старшей сестре Андрея. Татьяна жила в соседнем городе, работала бухгалтером, приезжала редко.
— Тань, ты знала, что у вашей мамы была дочь до брака?
Пауза в трубке была долгой. Слышно было, как Татьяна закрыла дверь — видимо, вышла из кабинета.
— Откуда ты... — голос стал напряжённым.
— Значит, знала.
— Мама рассказала лет десять назад. Взяла с меня слово молчать. Особенно просила Андрею не говорить — боялась, что обидится. Он же у нас обидчивый.
— А ты не обиделась?
— Сначала — да. Потом поняла. Ей было семнадцать, Люда. Семнадцать. И решали за неё другие.
Людмила положила трубку и долго сидела на кухне, глядя в окно. За стеклом моросил ноябрьский дождь, на подоконнике стояла фиалка — свекровь когда-то подарила отросток. Людмила поливала её пять лет, и всё это время не знала, что у этой тихой старушки есть дочь в сорока километрах отсюда. Дочь, которую она навещала тайком, как любовника.
Вечером она всё рассказала Андрею. Он слушал молча, не перебивая. Лицо окаменело. Потом встал и ушёл в комнату. Людмила слышала, как он ходит из угла в угол, потом что-то упало — наверное, смахнул книгу со стола. Она не пошла за ним. Пусть переварит.
Утром он вышел к завтраку с красными глазами.
— Мне надо к ней съездить, — сказал он. — К этой Алле.
— Хочешь, вместе?
Он кивнул.
Дорога до Озёрного заняла больше часа — пробки на выезде. Андрей молчал, смотрел в окно на серые поля.
— Ты как? — спросила Людмила.
— Не знаю. Странно. Мне шестьдесят один год, а я только узнал, что у меня есть сестра. Старшая сестра. Шестьдесят шесть ей, да? На пять лет старше меня. Могла бы нянчиться со мной, если бы... — он не договорил.
— Она хорошая. Сам увидишь.
Алла встретила их настороженно, но впустила. На этот раз Кирюша сидел за столом и рисовал. Увидев незнакомого мужчину, спрятался за бабушку.
— Это Андрей, — сказала ему Алла. Помолчала. — Мой брат.
— У тебя есть брат? — удивился мальчик.
— Оказывается, есть.
Андрей неловко присел перед ребёнком:
— Привет, Кирюша. Что рисуешь?
— Дом. И собаку. Бабушка обещала, что заведём собаку, когда пойду в школу.
— Хорошая мечта, — Андрей посмотрел на Аллу, и Людмила увидела, как у него дёрнулся кадык.
Они пили чай на маленькой кухне. Алла достала из шкафа жестяную коробку из-под печенья — там лежали фотографии. Свои детдомовские — худая девочка в застиранном платье. Молодые — свадьба, муж давно умер. Дочь Наташа — круглолицая, весёлая, совсем не похожая на мать. И на нескольких снимках — Валентина Степановна. Вот она обнимает Аллу на фоне этого самого дома. Вот держит на руках годовалого Кирюшу. Вот сидит за этим столом, и перед ней — тарелка с пирогами.
— Она приезжала на день рождения Наташи каждый год, — тихо сказала Алла. — Даже когда уже плохо ходила. Говорила, что хочет наверстать. Мы ей объясняли — не надо, тяжело тебе, — а она всё равно ехала. Упрямая была.
Андрей смотрел на фотографии, и у него подрагивали губы.
— Почему она мне не сказала? — спросил он. — Я бы понял. Я бы не...
— Она боялась, что ты станешь думать о ней плохо. Что потеряешь уважение. Она очень этого боялась — что вы с Таней отвернётесь.
— Да какое уважение, она же мама... — он вытер глаза тыльной стороной ладони. — Всю жизнь прожили рядом, а я ничего о ней не знал.
— Вы знали главное, — Алла положила ладонь ему на плечо. — Что она вас любит. Всех. И меня тоже — как умела, издалека.
На обратной дороге Андрей долго молчал. Уже на подъезде к городу сказал:
— Люда, давай не будем продавать мамину квартиру.
— А дети? Дима квартиру снимает, Лена на ипотеку копит...
— Пусть Алла туда переезжает. С Кирюшкой. Там садик через дорогу, школа нормальная. А её дом — сама видела, на соплях держится.
— Андрей, это же... — Людмила не нашла слов.
— Мама бы так хотела. Она ей половину завещала — значит, хотела, чтобы Алла там жила. Значит, так и будет.
Людмила думала два дня. Звонила детям, объясняла. Дима взорвался сразу: «Мам, вы что, совсем? Нам деньги нужны! Хозяйка аренду подняла, мы и так еле тянем!» Лена выслушала молча, потом перезвонила вечером: «Расскажи мне про эту Аллу». Людмила рассказала — и про детдом, и про дочь, и про Кирюшу. Лена долго молчала. «Делайте как знаете. Ипотеку я как-нибудь сама осилю».
С Димой было тяжелее. Он приехал в выходные, красный от злости, требовал объяснений.
— Это моя бабушка, это наследство нашей семьи! — кипятился он. — С чего вдруг посторонний человек будет жить в её квартире?
— Она не посторонняя, — твёрдо сказала Людмила. — Она тётя твоего отца. Его родная сестра.
— Которую мы в глаза не видели шестьдесят лет!
— А она твою прабабушку видела. Простила её. Помогала, когда та болела. Пока мы все были заняты своими делами.
Дима осёкся. Людмила знала, что попала в больное. Они с Андреем и сами-то нечасто навещали Валентину Степановну в последние годы. То работа, то дети, то ремонт — всегда находилось что-то важнее.
— Ладно, — буркнул сын. — Делайте что хотите.
Он хлопнул дверью. Людмила слышала, как взревел мотор его машины во дворе. Позвонил через три дня, голос был уже другой — глухой, усталый: «Мам, прости. Погорячился. Если отец так решил — значит, так надо».
Через месяц Алла с Кирюшей переехали. Людмила помогала разбирать вещи свекрови, мыть окна, вешать новые шторы. Андрей притащил из гаража трёхколёсный велосипед — остался от внуков, пылился десять лет.
— Это тебе, Кирюш, — протянул он мальчику. — На весну, когда снег сойдёт.
Кирюша обнял его так крепко, что Андрей отвернулся к окну и долго стоял, делая вид, что смотрит на улицу.
Алла оказалась хорошей хозяйкой. В квартире, которая при свекрови пахла старостью и лекарствами, появился другой дух — пироги, герань на подоконнике, детские рисунки на холодильнике. Кирюша освоился быстро, подружился с соседским мальчишкой, бегал во дворе до темноты.
— Ты не должна нас всё время кормить, — говорила Людмила, когда они с Андреем в очередной раз приезжали в гости и заставали накрытый стол.
— А мне в радость, — отвечала Алла. — Я всю жизнь готовила на казённых кухнях: в детдоме, потом в школьной столовой. Тридцать лет поварихой отработала. А для своих — почти никогда. Теперь навёрстываю.
На Новый год собрались все вместе в квартире Людмилы и Андрея. Она две недели готовилась: ёлка под потолок, гирлянды, салаты тазиками. Пришли Дима с женой и детьми, Лена с женихом, Татьяна приехала из своего города, и Алла с Кирюшей. Дети носились по квартире, визжали, роняли игрушки. Давно в этих стенах не было столько шума.
— За маму, — поднял бокал Андрей, когда пробило полночь. — За то, что собрала нас вместе.
Людмила посмотрела на Аллу. Та сидела тихо, теребила салфетку. Глаза блестели.
— Спасибо, — одними губами сказала она Людмиле через стол.
— За что?
— За то, что впустили. Я ведь уже и не надеялась, что будет семья. Настоящая. Большая.
Дима за вечер разговорился с Аллой, узнал про работу в столовой, про дочь Наташу, про то, как три года назад Алла чуть не отдала Кирюшу в детдом — не было сил тянуть, — но передумала в последний момент.
— Как передумала? — не понял Дима.
— А просто. Уже документы собрала, уже в опеку записалась. Сижу ночью, смотрю на него спящего — и понимаю: не смогу. Он же ничей тогда станет. Как я когда-то. Утром порвала все бумаги и стала думать, как выкрутиться.
— И как выкрутилась?
— Да вот так. Пенсия, огород, подработки. Валентина Степановна помогала, пока могла. Выжили.
Дима потом отвёл Людмилу на кухню:
— Мам, я совсем не понимал... Прости, что орал тогда.
— Бывает, — она потрепала его по щеке, как в детстве. — Главное, что услышал.
После праздников Людмила стала заезжать к Алле чаще. Привозила продукты, сидела с Кирюшей, когда Алла ходила по врачам — сердце пошаливало. Весной вместе высадили петунии на балконе. Летом ездили к Татьяне на дачу — та тоже приняла сестру, хотя поначалу держалась сухо.
— Знаешь, что странно? — сказала как-то Людмила мужу. — Я всё злилась на свекровь, что скрывала правду. А теперь думаю — может, она нас берегла? От этого сложного выбора. Чтобы мы сами не мучились, принимать или нет.
— Или себя берегла, — пожал плечами Андрей.
— Может, и так. Но вышло — как вышло. Мы теперь вместе. Все.
Прошёл год. Кирюша пошёл в первый класс, принёс первую пятёрку по рисованию — учительница похвалила. Алла помолодела — или Людмиле так казалось. Спина распрямилась, морщины вроде те же, а лицо другое. Живое.
— Она обещала собаку, когда в школу пойду, — напомнил Кирюша в сентябре.
Андрей привёз щенка через неделю. Дворняга, рыжий, ушастый. Кирюша назвал его Компот — никто не понял почему, но спорить не стали.
На кладбище к Валентине Степановне теперь ходят вместе. Людмила, Андрей, Алла. Иногда Кирюша — если не в школе. Приносят цветы, убирают могилу. Молчат больше, чем говорят.
Людмила как-то поймала себя на мысли, что перестала обижаться на свекровь. Та унесла свою тайну — но оставила им возможность её разгадать. И исправить то, что когда-то сломали другие люди в далёком пятьдесят девятом году.
Алла говорит, что ни на кого не держит зла. Людмила не знает, правда это или нет. Но видит, как та возится с Кирюшей, как печёт пироги по воскресеньям, как смеётся, когда Компот тащит тапки под диван, — и думает: какая теперь разница? Жизнь продолжается. Для всех.