Старая чугунная сковорода, доставшаяся еще от матери, шипела на плите. Марина подцепила тонкой лопаткой кружевной краешек блина, сноровисто перевернула. Золотистый, с тёмными веснушками припёка, он на мгновение вздулся пузырём и опал. Она машинально смахнула его на тарелку, где уже высилась аккуратная стопка, и плеснула на сковороду новую порцию теста. За окном занимался серый ноябрьский рассвет. Тридцать лет она начинала утро вот так. Сначала для сына, потом для мужа. Сын вырос и давно жил своей жизнью, а муж, Анатолий, остался.
Он вошёл на кухню, когда стопка блинов достигла своего апогея. В халате, распахнутом на груди, растрёпанный после сна, он принёс с собой запах вчерашнего коньяка и недовольства.
— Опять блины? — он поморщился, наливая себе кофе. — Марин, я же просил сырники.
— Толя, ты вчера сам сказал: «Блинов бы с утра…» Я помню.
— Я много чего вчера мог сказать. Голова трещит. А ты помнишь. У тебя память как у слона, особенно на всякую ерунду. — Он отхлебнул кофе, скривился. — И сметану не забудь достать. Не ту, что вчера открыли, свежую.
Марина молча достала из холодильника новую банку сметаны. Она привыкла. Привыкла, что его желания, высказанные вчера, сегодня могли стать её ошибкой. Привыкла к этому тону — снисходительному, как будто он разговаривает не с женой, а с нерадивой прислугой, которой по какой-то причине вынужден платить слишком много.
Она поставила перед ним тарелку с блинами, сметану, варенье. Анатолий ел быстро, не глядя на неё, уставившись в телефон.
— Звонил Игорёк, — буркнул он с набитым ртом. — Просил на выходные помочь ему шкаф собрать. Поедем.
Сердце Марины неприятно ёкнуло.
— Толя, какие выходные? У Люды юбилей в субботу. Моя сестра, ты забыл? Мы же договаривались, подарок купили…
Анатолий поднял на неё тяжелый взгляд. Взгляд, который она знала наизусть. В нём не было злости, нет. Было что-то хуже — усталое, брезгливое удивление. Словно она сказала несусветную глупость.
— Марин, ты серьёзно? Сын просит помочь. Это святое. А Люда твоя… Ну, поздравишь по телефону. Не развалится. Она вообще в другом городе живёт, какая разница, приедем мы или нет?
— Но это шестьдесят лет… Я обещала.
— Обещала она, — передразнил он. — А я отцу своему обещал, что сын у меня будет не белоручкой. Игорёк сам не соберёт, руки у него не оттуда растут, сам знаешь. Всё, вопрос закрыт.
Он отодвинул тарелку, оставив на ней два недоеденных блина. Встал, зевнул и пошёл в комнату одеваться. А Марина осталась сидеть за столом, глядя на остывающие блины. Внутри что-то, бывшее до этого просто сдавленным и ноющим, вдруг оборвалось. Как тонкая, перетянутая струна. Она не заплакала. Слёзы кончились много лет назад. Просто сидела и смотрела в окно, на серое, безразличное небо. И впервые за долгие годы почувствовала оглушительную, звенящую пустоту. Не тоски, а именно пустоту. Словно из неё вынули всё, что составляло её жизнь, и оставили одну оболочку.
Весь день она двигалась как во сне. Убрала со стола, помыла посуду, запустила стирку. Анатолий ушёл на работу, бросив через плечо, чтобы не забыла погладить ему рубашки. Она стояла с утюгом в руке, и пар, шипя, вырывался из его подошвы, обдавая её лицо влажным теплом. И вдруг она поняла, что не может. Не физически — руки слушались. Она не могла заставить себя сделать ещё одно движение ради него. Она выключила утюг, аккуратно поставила его на доску и пошла в спальню.
В шкафу висели её вещи. Несколько платьев, пара юбок, кофточки. Всё не новое, но добротное. Анатолий не любил, когда она тратила деньги на «тряпки». Она достала дорожную сумку, которую они брали в редкие поездки на море. Сумка пахла пылью и старыми воспоминаниями. Марина начала складывать в неё самое необходимое: бельё, пару кофт, джинсы, тёплый свитер. Она действовала спокойно, без суеты, словно выполняла давно заученный ритуал. На дно сумки она положила старую деревянную шкатулку. В ней были не драгоценности, а то, что было ей дороже — несколько старых фотографий, мамины серьги, пачка писем от сестры.
Анатолий вернулся вечером, как всегда, в плохом настроении. Он даже не сразу заметил сумку, стоявшую в коридоре. Прошёл на кухню, открыл холодильник.
— А ужинать мы сегодня не собираемся? — крикнул он.
Марина вышла из комнаты, уже одетая в пальто и осенние сапоги. В руке она держала свою сумочку.
Анатолий обернулся и только сейчас увидел её — собранную, тихую, с незнакомым выражением на лице. Он окинул взглядом её, потом дорожную сумку у порога. И его лицо расплылось в кривой ухмылке.
— Это что за цирк? К маме на пироги собралась?
— Я ухожу, Толя.
Он на мгновение замер, а потом расхохотался. Громко, содрогаясь всем телом.
— Уходишь? Куда это ты уходишь? В ночь, в никуда? Марин, не смеши мои тапочки.
Она молчала, глядя на него спокойно, без ненависти. Просто как на чужого человека.
— Я всё сказала.
Смех на его лице сменился раздражением. Он подошёл к ней вплотную, нависая сверху.
— Ты что, обиделась из-за сестры? Господи, какая же ты… как дитя малое. Ну ладно, поедем к твоей Люде, раз ты так хочешь. Только истерики эти прекрати.
— Дело не в сестре, Толя. Дело во всём.
Она протянула руку к дверной ручке. И тут его уверенность дала трещину. Он понял, что это не шутка.
— Ах вот как? Значит, уходишь? Ну давай, давай! — в его голосе зазвенел металл. — Посмотрю, как ты уползёшь обратно! Через неделю прибежишь, когда деньги кончатся. Кому ты нужна такая? Пятьдесят три года, ни работы, ни кола, ни двора. Ты без меня — ноль. Пустое место!
Он был уверен: никуда она не денется. Кому нужна такая? Стареющая, тихая, привыкшая только кашеварить и обстирывать. Она сейчас поплачет в коридоре, он её «простит», и всё вернётся на круги своя.
Но Марина не заплакала. Она просто открыла дверь.
— Прощай, — сказала она тихо и вышла на лестничную площадку.
Хлопок двери прозвучал в пустой квартире оглушительно. Анатолий постоял с минуту, ожидая, что она постучит. Но за дверью было тихо. Он дёрнул ручку, выглянул. Лестничная клетка была пуста. Только гул лифта, уходящего вниз, нарушал тишину.
«Ничего, вернётся», — подумал он, возвращаясь на кухню. Но ужинать почему-то уже не хотелось.
Первые две ночи Марина провела у школьной подруги Светланы. Та, выслушав сбивчивый рассказ, только крепко обняла её и поставила на стол тарелку с горячим супом.
— Правильно сделала, — сказала она просто. — Давно пора было. Этот твой Толик… всегда таким был. Просто ты не видела.
Светлана помогла найти комнату. На окраине города, в старом доме, у одинокой пенсионерки Антонины Петровны. Комнатка была крошечной: кровать, шкаф, стол у окна. Но она была чистой, и из окна открывался вид на тихий дворик с берёзами. И самое главное — она была её. Её собственное пространство, где никто не будет говорить ей, что делать и как дышать.
Первые недели были самыми трудными. Деньги, которые у неё были с собой — небольшие сбережения, которые она откладывала с подработок шитьём много лет назад, — таяли. Она ходила по собеседованиям: уборщица, посудомойка, фасовщица. Везде на неё смотрели с сожалением. Возраст, отсутствие опыта. Анатолий был прав в одном: мир не ждал её с распростёртыми объятиями. Вечерами её накрывало отчаяние. Она садилась на кровать и смотрела в тёмное окно. Вспоминались слова мужа: «Кому ты нужна?». И ей становилось страшно. Может, он прав?
Но потом она вспоминала его брезгливый взгляд, то ощущение пустоты у кухонного стола. И понимала — нет, обратно она не сможет.
Антонина Петровна, её хозяйка, была женщиной молчаливой, но наблюдательной. Однажды вечером она зашла к Марине с чашкой липового чая.
— Что-то ты, Маринушка, совсем с лица спала. Не ладится с работой?
Марина только вздохнула.
— Никому я не нужна, Антонина Петровна. Старая уже.
— Глупости не говори. Старость — в голове, а не в паспорте. А руки у тебя на месте? Голова тоже. Может, ты умеешь что-то такое, чего другие не умеют?
И тут она вспомнила. Торты. Это было её единственной отдушиной. Она часами могла выводить кремовые узоры, лепить из мастики цветы, которые было не отличить от настоящих. Анатолий её увлечение не одобрял. «Перевод продуктов», — говорил он. Но когда приходили гости, с гордостью ставил её торт на стол: «Моя-то, глядите, какую красоту сотворила».
— Я печь люблю, — тихо сказала Марина.
— Вот! — обрадовалась хозяйка. — А у меня как раз день рождения на днях. Испеки-ка мне свой самый лучший торт. А я тебе за продукты и за работу заплачу.
Марина пекла тот торт три дня. У неё получился медовик, украшенный нежными кремовыми розами. Когда внуки Антонины Петровны попробовали торт, они ахнули. А её сноха взяла у Марины номер телефона.
Так появился первый заказ. Потом второй. Заработало «сарафанное радио». Но путь не был усыпан розами. Однажды она взялась за сложный торт для детского дня рождения — в виде пиратского корабля. Она пекла коржи до поздней ночи, а когда стала делать крем, он предательски свернулся, пошёл комками. Марина в ужасе смотрела на испорченные продукты. Денег, чтобы всё переделать, почти не было. В тот момент отчаяние накрыло её с головой. «Анатолий был прав, — стучало в висках, — пустое место…» Она села на табуретку и заплакала, готовая всё бросить и позвонить сыну. Но потом её взгляд упал на старую шкатулку, стоявшую на комоде. Она достала фотографию молодой мамы. И ей стало стыдно. Она вытерла слёзы, пересчитала мелочь в кошельке. Хватило на пачку масла и сливки. И она побежала в круглосуточный магазин. Всю ночь она колдовала на кухне, и к утру корабль с шоколадными мачтами был готов. Заказчица была в восторге и заплатила даже больше, чем они договаривались.
На эти, выстраданные деньги, Марина купила себе не только продукты на неделю, но и одну маленькую вещь, которую заприметила в витрине хозяйственного магазина — изящную фарфоровую чашку с тонким рисунком васильков. Вечером, после всех трудов, она заварила себе чай и впервые пила его из своей собственной, красивой чашки. Это был её личный, маленький праздник.
Прошло почти полгода. Наступила весна. Крошечная кухня Антонины Петровны временами превращалась в филиал кондитерской фабрики. У Марины появился заказ на трёхъярусный свадебный торт. Она едва разместила готовые ярусы в стареньком холодильнике, но справилась. Она больше не боялась.
В тот день, когда она отдавала свадебный торт, в дверь позвонили. На пороге стоял Анатолий. Похудевший, осунувшийся, в мятой рубашке.
— Марин… — он с трудом подобрал слова. — Я… поговорить надо.
Он прошёл в её комнату, огляделся. Его взгляд упал на остатки крема, на кондитерские инструменты.
— Это ты? Сама?
— Сама, — кивнула она.
Он сел на единственный стул.
— Возвращайся, а? Я дурак был. Без тебя… плохо, Марин. Я прихожу в пустую квартиру… тишина такая. Раньше думал, хорошо, никто над ухом не зудит. А теперь жутко. Я вчера соль искал полчаса. Полчаса, Марин! Мы тридцать лет прожили, а я не знаю, где у нас соль стоит. Это же ненормально… Возвращайся.
Он смотрел на неё с надеждой, как провинившийся школьник. И на мгновение её сердце дрогнуло. Но потом она посмотрела на его растерянное лицо, на свои руки в муке. И поняла, что пропасть между ними стала непреодолимой. Он звал её не потому, что соскучился по ней, по человеку. Он звал, потому что его привычный мир рухнул.
Марина подошла к столу, отрезала небольшой кусочек от пробного коржа, который остался у неё, и положила на блюдце.
— Вот, Толя, возьми. Угостись.
Она протянула ему блюдце. В этом простом жесте было всё: и прощение, и прощание. Он смотрел то на торт, то на неё, и до него, кажется, начало доходить. Перед ним сидела не его тихая, забитая Марина. Перед ним была другая женщина. Спокойная, уверенная. Чужая.
Он молча встал. Посмотрел на блюдце, потом на неё. И пошёл к выходу, оставив угощение нетронутым на столе. Он пришёл не за тортом. Он пришёл за функцией, которая исчезла. В дверях он обернулся:
— Значит, не вернёшься?
— Нет, — сказала она просто.
Он ушёл. Марина закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Она не чувствовала ни радости победы, ни злорадства. Только лёгкость. Она подошла к столу и посмотрела на одинокий, отвергнутый кусочек торта. Усмехнулась своим мыслям. Взяла вилку и начала есть. Она съела его сама, до последней крошки. Это был вкус её новой жизни. Немного горький, но удивительно сладкий.
Читайте другие рассказы: