Первым ощущением пробился холод. Внутренний, рвущийся из пустоты там, где когда-то билось сердце. Холод фарфора, вечной глазури, не знающей тепла живого тела. Затем схватили тиски неподвижности. Абсолютной, совершенной. Он не мог дрогнуть веком, сглотнуть, перевести дух. Его замуровало в собственной плоти, обратившейся в изваяние; сознание стало вечным узником каменного саркофага.
Артём открыл глаза, которых больше не чувствовал. Он просто смотрел. Перед ним расстилалась знакомая комната с обоями в цветочек. Та самая. Но иллюзия плоскости исчезла. Теперь она обступала его со всех сторон, бесконечно глубокая и одновременно удушающе тесная, как гробовая ниша. Воздух стоял спёртый, тяжёлый, пропитанный запахом пыли, старого воска и сладковатого тления, будто от вазы с давно умершими цветами.
Он попытался закричать. Тишина в ответ оказалась оглушительной. У него не осталось рта. Не было лёгких. Лишь мысль, бьющаяся, как мотылёк, о стеклянные стены разума.
Его взгляд, навеки зафиксированный, упирался в коврик, в ножку стула, в них. В других кукол. Они сидели и стояли в жутковатых, небрежных позах, их стеклянные глаза оставались слепы. Но он чувствовал их внимание. Липкое, голодное, ползущее по его фарфоровой коже мурашками ледяного ужаса.
«Проснулся.»
Шёпот родился не снаружи. Он проклюнулся из самой сердцевины его сознания, сиплый и многослойный, будто десятки крошечных ртов шевелились у него в черепе.
«Новый. Свежий.»
«Художник.»
«Будет кормить.»
Из-за его негнущейся спины выплыла Девочка. Та самая, с полотна. Но теперь она казалась живой, не картонной, и от этого — лишь страшнее. Её бледность отливала синевой, а улыбка была вырезана на лице лезвием — безрадостная, геометрически точная. Она приблизилась, и её палец, холодный, как могильный камень, провёл по щеке Артёма, издав тихий скрежет фарфора о фарфор.
— Ты будешь моим новым Художником, — её голосок звенел, как разбитая хрустальная нить, обжигая сладкой ядовитостью. — Старый... истлел. Его краски высохли. Ты... ты крепкий. Хороший мастер. Ты знаешь, как сделать дом уютным.
Она отступила, и в воздухе возник миниатюрный мольберт с холстом. Палитра, кисти. Его рука — деревянная, чужеродная конечность — взметнулась вверх и схватила кисть с отчаянной, нечеловеческой ловкостью. Он не командовал ей. Он превратился в пассажира в собственном теле.
— Им скучно, — кивнула Девочка на молчаливую свиту. — Им нужны новые дома. Новые друзья. Новые голоса в тишине. Рисуй.
Его рука, ведомая чуждой волей, обмакнула кисть в густую, почти чёрную коричневую краску и провела по холсту. Рождался размытый контур. Комната. Стены, окно, лампа под абажуром... что-то знакомое, щемяще родное. Кисть дрогнула, выводя деталь — потрёпанный корешок книги на столе.
И произошло Нечто. Контур не просто лёг на холст. Он проявился. Перед внутренним взором Артёма, ярче реальности, вспыхнул образ — старая, истрёпанная записная книжка в кожаном переплёте. Дневник деда. Он лежал где-то на антресолях в забытой коробке.
Рука вела кисть сама, вырисовывая каждую потёртость, каждое пятно плесени, стёртое золото тиснения. И с каждой линией Артём ощущал... пробуждение. Нечто древнее, затхлое, пропитанное одиночеством веков, просыпалось в глубине нарисованного предмета, потягивалось и начинало жадно смотреть на мир.
— Хорошо, — прошипела Девочка, и в её голосе прозвучало удовлетворение хищницы. — Продолжай.
Кисть замерла в руке художника, затем снова ожила, выводя новый образ: ржавый ключ с простым бородком. И снова — удар в память. Ключ от чердака в деревенском доме его детства. От места, где хранились страхи и секреты.
Внезапно его «зрение» рванулось в сторону, за пределы кукольной темницы. Холст перед ним расплылся, превратился в мутное окно. И в нём он увидел свою бывшую спальню в мастерской. И в ней — Михаила Ивановича. «Что он там делает? Это мой дом. Моё воспоминание», — мелькнула мысль. Домовладелец, словно загнанный зверь, метался по комнате, его рот распахнулся в беззвучном крике, руки впивались в седые волосы. А по полу, цепко хватаясь тряпичными лапками за складки его брюк, неутомимо карабкалась та самая фарфоровая мерзость, которую он поднял.
Рука Артёма, не дрогнув, принялась вырисовывать лицо старика. Каждую морщину, каждый прожилок на висках, панический блеск в широко открытых глазах.
НЕТ! — рванулось из него мысленным воплем, искалеченным и беспомощным.
Протест утонул в пустоте. Кисть работала быстро, безжалостно, с клинической точностью. Она запечатлевала портрет Михаила Ивановича, а сам старик в это самое мгновение споткнулся о невидимую ногу стула и рухнул на пол. Кукла, доползшая до его лица, замерла в дюйме от закатившихся белков, её нарисованная улыбка казалась теперь торжествующей.
— Почти готов, — констатировала Девочка, наблюдая за процессом. — Он станет отличным домом для Скрежетушки. Она обожает тишину... и вкус панического страха. Он будет сладким.
Артём с леденящей ясностью осознал. Он не творец. Он — мост. Проклятый лоцман, ведущий корабли с неуспокоенными душами к берегам живого мира. Каждый его мазок становился отпиранием двери, каждое изображение — якорем для сущности из этого кукольного ада.
В мысленном мраке вспыхнуло лицо Лики. Его племянницы. Упрямой, светлой, живой.
Только не её.
И тогда его рука — та самая, что служила марионеткой, — дрогнула. На миллиметр. Сместилась, оставив крошечную кляксу-ошибку на идеальном портрете ужаса. Это оказался его поступок. Крошечный, отчаянный бунт.
Девочка повернула голову. Её улыбка исчезла, словно её стёрли ластиком. Осталось лишь гладкое, бездушное полотно кожи.
— Не упрямься, Художник, — её голос упал на октаву, превратившись в низкое, влажное шипение, ползущее из каждой щели комнаты. — Ты — часть коллекции. Навсегда. И ты будешь рисовать. Пока не иссякнут краски. Пока не кончатся... одинокие, звонкие сердца.
Она наклонилась так близко, что её чёрные, бездонные глаза заполнили весь его мир.
— А красок у меня, милый... бездна.
Артём смотрел на холст, на застывшую в немом крике маску лица Михаила Ивановича. Он превратился в орудие. Но в нём тлело сознание. И эта микроскопическая трещина в послушании. Возможно, лазейка. Не для себя — для него пути назад не существовало. Но для Лики... для других... возможно.
Он ухватился за образ племянницы, как за спасительный луч в абсолютной тьме. Он даст знак. Испортит рисунок. Сделает что угодно. Но справится ли его воля с волей самой Тьмы, что водила его кистью?
***
Визит в полицию обернулся ледяным душем безнадёжности. Кабинет следователя пах пылью, бумагой и равнодушием. Мужчина лет пятидесяти, с потухшим взглядом, слушал её рассеянно, изредка постукивая карандашом по папке.
— Пропал человек, — твердила Лика, ощущая, как её слова тонут в затхлой атмосфере кабинета. — Его вещи исчезли. Сосед, домовладелец, тоже пропал. Там что-то не так!
— Документы, — протянул следователь, не глядя на неё. — Заявление об исчезновении можно принять. Но, девушка, он взрослый мужчина... Мог уехать. Захотел тишины. А сосед ваш — может, к родне. У нас, знаете ли, каждый день люди теряются.
Он взял её объяснения, сунул в папку, и этот жест походил на захлопывание крышки гроба. Его равнодушие пугало больше злого умысла. Оно становилось стеной. Официальной, непреодолимой. Лика вышла из участка, и осенний ветер показался ей горячим по сравнению с холодом, исходящим изнутри.
Она не могла просто ждать. Тихий ужас мастерской, шёпот из пустой рамы, исчезнувший дядя — всё это сплелось в тугой, давящий клубок в её груди. Она снова ехала в тот район. На этот раз — ночью.
Дом стоял, чёрный и безглазый, поглотивший две жизни. Подъезд ждал её, встретив запахом сырости и... тишиной. Не обычной, а густой, намеренной, будто воздух здесь стал плотным и глушил звук. Фонарик телефона выхватывал из мрака облупившиеся стены, паутину в углах.
Она поднялась на первый пролёт. Второй. На подходе к третьему, к двери в мастерскую, воздух перед ней... затвердел.
Не случилось ни вспышки, ни звука. Просто пространство стало плотным, как резина, а затем — неумолимым, как бетонная плита. Она сделала шаг и ударилась во что-то невидимое. Удар пришёлся не в лоб, а по всему телу сразу, сотрясая кости, вышибая воздух из лёгких. Звук прогремел глухой, будто ударили по натянутой коже барабана, наполненного песком.
Боль, острая и яркая, вспыхнула в плече, в ребрах. Она отлетела, ударившись спиной о перила. Мир поплыл, звёзды вспыхнули в глазах. Последнее, что она успела почувствовать, — леденящий холод, исходящий от невидимой преграды, холод абсолютного отрицания. И тишину. Такую полную, что в ней начал звучать собственный сбивающийся пульс. Затем и он пропал.
Очнулась она от прикосновения. Чьего-то твёрдого, тёплого, пахнущего машинным маслом, металлом и... дешёвым табаком.
— Эй? Живая? Не делай тут себе нервы.
Голос звучал низким, хрипловатым, но в нём не слышалось угрозы. Скорее, усталое раздражение. Лика открыла глаза. Над ней склонилось лицо в полумраке — широкое, скуластое, с тёмными глазами, в которых застыла привычная усталость и тень беспокойства. Это оказался один из тех рабочих, к которым она обращалась днём. Тот, что моложе, в комбинезоне.
— Дима, — отчеканил он, видя её немой вопрос. — Дмитрий. Тебя шваркнуло знатно. Что, на ступеньку оступилась?
Он помог ей сесть. Голова гудела, в висках стучало. Она потянулась рукой ко лбу — пальцы нащупали липкую теплоту. Кровь.
— Там... стена, — выдохнула она, указывая на лестницу вверх. — Невидимая.
Дмитрий посмотрел туда, потом на неё. Его взгляд стал пристальным, оценивающим. Он не засмеялся. Не отмахнулся.
— Стена, — повторил он без выражения. — В этом доме и не такое водится. — Он вздохнул, потёр ладонью щетину на щеке. — Давай, вставай. Сидеть тут на холодном — до пневмонии доползаешь. Или до чего похуже.
Он поднял её с удивительной лёгкостью. Его рука служила твёрдой опорой в плывущем мире.
— Не ты первая тут теряешь сознание, — пробормотал он, почти про себя, поддерживая её, пока она ловила равновесие. — Иваныч, хозяин твоего дяди... он в ночь перед своим исчезновением тоже тут сидел, на площадке. Бормотал что-то про «кукольные глазки в стене». Все думали — бред. А теперь его нет.
Лика, опираясь на него, смотрела в чёрный провал лестницы наверх. Холод от невидимой стены всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с запахом масла от комбинезона Дмитрия.
Полиция не поможет. Правила игры меняются. А дом... дом не хочет её отпускать. И теперь у неё появился свидетель. Или же ещё один игрок на этой доске, где фигурами двигало нечто, жаждущее вечной, голодной тишины.
— Я же говорил, — мужчина выдохнул струйкой дыма, и та смешалась с холодным паром его дыхания. — Место это не для тебя. Район гнилой. Люди тут... особенные.
— А вы? — голос Лики прозвучал тише, чем она хотела. — Почему вы тут?
Он прищурился, и в складках у глаз залегла усталая горечь.
—Здесь для многих это место... гетто. Кто без бумаг, без жилья. Работаю, деньги домой шлю. — Он мотнул головой в сторону тёмного переулка. — Но я за девчонками не бегаю. Другие... охотятся. Понимаешь? — Его взгляд, тяжёлый и оценивающий, скользнул по её лицу, будто ощупывая каждый излом страха, каждую тень сомнения. — У меня в подвале койка. До рассвета перекантоваться можешь.
Лика инстинктивно отступила на шаг, спина упёрлась в шершавую, сырую стену подъезда. Его предложение висело в воздухе — не помощь, а ловушка с неясными контурами.
— Я... такси вызову. Спасибо.
— Испугалась, — констатировал он безвольно, доставая смятую пачку. Длинными, чуть дрогнувшими пальцами он ловко вытащил сигарету. Щелчок зажигалки осветил его лицо жёсткими тенями. — И правильно. Хоть я и не маньяк, но в этом месте... все кажутся ненастоящими. Сам становишься чужим.
Он сделал глубокую затяжку, и кончик сигареты вспыхнул в темноте, как одинокий, зловещий светляк. Дима откинул голову, выпуская дым в серый от паутины потолок.
— Такси сюда ночью не едут. Боятся. Да и связь, — он кивнул на её телефон, — здесь часто глохнет. Стены давят. Сам видел, как у людей трубки в руках чёрными экранами становились.
Лика судорожно взглянула на свой смартфон. Полоска заряда таяла на глазах, а значок сети пропал, будто его и не было. Холодный пот выступил на спине под одеждой. Она в ловушке не только в этом доме, но и в этом квартале, где даже мобильная связь подчинялась иным, тёмным правилам.
Дмитрий наблюдал за её паникой с каменным спокойствием.
— Выбор твой. Или здесь мёрзнуть и ждать, кто ещё по лестницам шастает... Или вниз, где хоть печка есть. И дверь на замок.
Он развернулся и, не оглядываясь, тяжёлой поступью начал спускаться в непроглядную темень подвала. Свет от его сигареты мерцал в такт шагам, рисуя в воздухе призрачный, ускользающий путь.
Лика осталась стоять в ледяном сквозняке подъезда. Сверху, с того самого третьего этажа, донёсся тихий, едва уловимый звук — будто кто-то провёл ногтем по стеклу. Длинно, медленно, обещающе.
Она сжала зубы, вжавшись в стену. Пальцы вцепились в холодный металл перил. Глянула на экран смартфона — заряд три процента. И, собрав остаток воли в кулак, сделала шаг вперёд — не к выходу в ночь, а вниз, вслед за колеблющимся огоньком, в пахнущий землёй и ржавчиной мрак, где её ждало незнакомое убежище и ещё более незнакомый человек. Каждый её шаг по скрипучим ступеням отдавался в тишине гулким эхом, словно дом, затаившись, наблюдал, как она сама входит в свою клетку.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321