Фиалки на подоконнике снова капризничали. Нижние листья пожелтели, и Нина Петровна с тревогой рассматривала их, осторожно поворачивая глиняный горшок. Она хотела подлить воды в поддон, но рука чуть дрогнула, и несколько капель пролилось на старый паркет. Она тут же бросилась вытирать их тряпкой, сердясь на собственную неловкость. Всё валилось из рук с самого утра, с того момента, как час назад позвонил брат. Голос у Павла был вкрадчивый, медовый, но Нина знала: его голос, сладкий, как перезрелая слива, всегда обещал только одно — гнильцу внутри.
Квартира пахла по-старому: пылью книжных полок, чуть кисловатым запахом паркета, натёртого мастикой ещё в прошлом году, и слабым, едва уловимым ароматом её духов «Красная Москва», которыми она пользовалась только по большим праздникам. Этот запах был якорем, державшим её в прошлом, в тех временах, когда в этих трёх комнатах кипела жизнь. Вот здесь, у окна, стояло отцовское кресло, продавленное, с вечной крошкой табака в складках. А на этом диване мама вязала свои бесконечные колючие свитера, которые Павел наотрез отказывался носить. Теперь квартира казалась слишком большой, слишком гулкой для одной неё. Тишину нарушало только тиканье старых ходиков в коридоре, отмерявших её одиночество.
Дверной звонок прозвучал резко, почти нагло. Нина вздрогнула, провела ладонью по седым, аккуратно уложенным волосам и пошла открывать.
На пороге стояли они: её младший брат Павел и его жена Светлана. Павел, сутулый, с виноватой улыбкой и бегающими глазами, топтался с ноги на ногу. Светлана же, наоборот, вошла как хозяйка: высокая, в ярком платье, от которого веяло резким, незнакомым парфюмом, перебивавшим все родные запахи квартиры. Она сбросила на старый пуфик, обитый потёртым плюшем, свою лаковую сумочку с огромной золотой пряжкой. Сумочка блестела агрессивно, чужеродно, как осколок витрины дорогого магазина посреди тихой музейной залы.
— Нинуль, привет! — Павел обнял её неловко, пахнув уличной пылью и чем-то кислым, наверное, нервами. — А мы вот, заскочили.
— Проходите, чего на пороге стоять, — пробормотала Нина, чувствуя, как холодный комок в животе сжимается ещё сильнее.
— Чайку бы, Нина Петровна, с дороги, — Светлана уже хозяйничала на кухне, открывая шкафчик в поисках чашек. — Устали, замотались совсем.
Нина молча поставила на плиту старый эмалированный чайник. Его свист всегда её успокаивал, но сегодня он казался предвестником беды. Они сидели за столом, покрытым клеёнкой в мелкий цветочек. Павел молчал, размешивая в чашке сахар, которого не клал, а Светлана начала издалека.
— Как вы тут одна, Нина Петровна? Тяжело, наверное? Квартира-то вон какая огромная. Убираться замучаешься. И коммуналка, небось, кусается?
Нина пожала плечами.
— Привыкла.
— Привычка — дело такое, — подхватила Светлана. — Иногда от вредных привычек избавляться надо, чтобы жить легче стало. Мы вот с Пашей о вас всё время думаем, переживаем. Одна, совсем одна…
— Я не одна, — тихо возразила Нина. — У меня книги, фиалки… Соседка заходит.
Светлана издала короткий смешок, похожий на лай.
— Ой, ну что вы, право. Книги! Разве это заменит живое общение, семью? Семья — вот что главное. Семья должна друг другу помогать. Правда, Паш?
Павел наконец оторвал взгляд от чашки и посмотрел на сестру. На мгновение в его глазах промелькнуло что-то из детства — тот самый виноватый мальчишка, который разбил мамину вазу. Он хотел что-то сказать, может быть, даже остановить Светлану, но её рука требовательно сжала его колено под столом. Он дёрнулся и снова потупил взгляд в свою чашку.
— Нинуль, — начал он, и его голос дрогнул. — Дело у нас… плохое. Совсем.
И они рассказали. Рассказали про бизнес, который прогорел. Про кредиты, взятые под сумасшедшие проценты. Про коллекторов, которые звонят днём и ночью. Рассказывала в основном Светлана, энергично жестикулируя и подбирая самые страшные слова: «угрожают», «опишут имущество», «на улице останемся». Павел лишь кивал и тяжело вздыхал, подливая масла в огонь своей молчаливой скорбью.
Нина слушала, и перед глазами проплывала вся её жизнь. Вот она отказывается от поездки на море с подругами, потому что маме с папой нужно помочь достроить дачу. Вот она отдаёт все свои сбережения, отложенные на новое пальто, чтобы Паша мог купить себе модные джинсы. Вот она сидит у постели больной матери, пока Павел с молодой женой уезжает в свадебное путешествие. Она всегда была «палочкой-выручалочкой», надёжным тылом, безотказной сестрой, которая всё поймёт и всё простит. И она всегда молчала, когда было обидно. Молчала, потому что «он же младшенький», потому что «семья — это святое».
— …и вот мы подумали, — завершала свой трагический монолог Светлана, положив свою холёную руку с ярким маникюром поверх морщинистой руки Нины. — Есть же выход. Для всех.
Нина посмотрела на её руку, лежащую на её собственной, как чужой холодный камень. Она уже знала, что сейчас услышит. Знала, но всё равно не была готова.
— Квартира, Нинуль, — выдохнул Павел. — Она же большая, трёхкомнатная. Рыночная стоимость сейчас… ого-го! Мы продадим её, долги закроем, ещё и на первый взнос по ипотеке останется. Купим себе двушку, а тебе… тебе мы снимем хорошую однушку. Чистенькую, уютную. Рядом с нами, будешь внуков помогать нянчить. А? Это же идеальный вариант!
Тишина на кухне стала оглушительной. Было слышно, как тикают ходики в коридоре, отсчитывая последние секунды её прежней жизни. Снять. Ей, хозяйке этой квартиры, где прошла вся её жизнь, где каждый гвоздь в стене был забит её отцом, где до сих пор в шкафу висит мамино платье, — ей снимут какую-то чужую, безликую однушку. И она должна быть благодарна.
— Вы… вы серьёзно? — прошептала Нина, и её собственный голос показался ей чужим.
— Абсолютно! — воодушевилась Светлана, решив, что лёд тронулся. — Я уже и риелтора нашла, знакомая, всё сделает по-человечески, быстро. Тебе и делать ничего не придётся. Только вещички собрать самое необходимое. Старый хлам этот зачем тебе? В новой жизни — всё новое!
Хлам. Мамино платье — хлам. Отцовские книги с его пометками на полях — хлам. Её фиалки, которые она выхаживала из крошечных листочков, — хлам. Вся её жизнь — хлам, который нужно выбросить, чтобы освободить место для их, настоящей жизни.
Что-то внутри Нины, какая-то тонкая, натянутая до предела струна, с оглушительным звоном лопнула. Та самая струна, которая заставляла её десятилетиями молчать, уступать, жертвовать. Она медленно убрала свою руку из-под руки Светланы. Подняла глаза и посмотрела сначала на неё, потом на брата. Посмотрела долго, пристально, так, как никогда раньше не смотрела. И они вдруг съёжились под этим взглядом, словно впервые увидели в ней не просто тихую старшую сестру, а другого, незнакомого человека.
— Значит, вы уже всё решили? — голос её окреп, в нём появился металл. — Риелтора нашли. Мне однушку снимете. А меня спросить забыли?
— Нинуль, ну что ты как маленькая? — заюлил Павел. — Мы же для общего блага стараемся. Ты же не хочешь, чтобы твой единственный брат с семьёй на улице оказался?
— Мой единственный брат, — медленно повторила Нина, — когда брал кредиты на свой «бизнес», со мной не советовался. Когда покупал Светочке пятую шубу, а себе — новую машину, о моём «общем благе» не думал. Почему же теперь, когда пришло время платить по счетам, вы вспомнили, что я ваша семья?
— Нина Петровна, вы неблагодарная! — вспыхнула Светлана. — Мы вам предлагаем решение, заботимся о вас! А вы…
Вот тут-то Нина и встала. Не резко, а медленно, с достоинством, распрямив уставшую спину. Она почувствовала, как по телу разливается небывалая, звенящая ярость. Не истеричная, а холодная и праведная.
— Заботитесь? — она усмехнулась, и усмешка вышла злой. — Это вы называете заботой? Вышвырнуть меня из моего единственного дома, из моей крепости, чтобы заткнуть дыры от вашего бездумного мотовства? Думали, я снова промолчу? Проглочу обиду, утрусь и пойду собирать узелок, как вы мне велели? Ошиблись!
Она сделала шаг к ним, и они инстинктивно отодвинулись.
— Ваши долги — не моя ноша. Я всю жизнь тащила на себе твой груз, Паша. С самого детства. Хватит. Квартиру я не отдам. Это дом моих родителей. Мой дом. А вы… выметайтесь!
Последнее слово прозвучало как выстрел. Павел вскочил, опрокинув стул. Лицо Светланы исказилось от злобы.
— Ах ты… старая эгоистка! Мы этого так не оставим! Ты ещё пожалеешь! Ты по закону не одна наследница!
— По закону, — отчеканила Нина, указывая на дверь, — вы оба давным-давно подписали отказ от своих долей в пользу матери, когда она брала кредит на твою, Паша, первую машину. А мама оставила квартиру мне. Так что все документы в полном порядке. А теперь — вон.
Она открыла входную дверь настежь, впуская в душную от скандала квартиру свежий воздух с лестничной клетки.
Светлана, шипя проклятия, схватила свою сумочку. Павел, бледный, с трясущимися губами, посмотрел на сестру с последней надеждой.
— Нина…
— Я всё сказала, Павел. Уходите.
Они вышли, и Павел, уже на площадке, обернулся и бросил:
— Ты нам больше не сестра!
Нина Петровна молча закрыла за ними дверь на оба замка. Тело била мелкая дрожь, но она не стала сползать по двери. Вместо этого, на негнущихся ногах, она прошла на кухню. Подняла опрокинутый стул. Собрала со стола три чашки, из которых они пили чай. Свою, с трещинкой на ободке, поставила в сушилку. А две другие, гостевые, вымыла с особой тщательностью, почти яростно оттирая их губкой, словно смывая с фарфора не только следы чая, но и само их присутствие. Затем, вытерев их насухо, убрала в самый дальний угол шкафа. Туда, где хранилась посуда, которую доставали раз в десять лет.
Только совершив этот маленький ритуал, она почувствовала, как уходит напряжение. Будто она всю жизнь носила на плечах невидимый, но невероятно тяжёлый мешок, и вот только что наконец-то его сбросила.
Она подошла к окну, к своим фиалкам. Взяла маленькие ножнички и аккуратно срезала пожелтевшие листья. Порыхлила землю, полила отстоянной водой. Один из кустиков, самый маленький и чахлый, который она уже и не надеялась спасти, вдруг выбросил крошечный, но упрямый бутон. Лиловый, как чернила.
Нина Петровна смотрела на него, и впервые за долгие годы ей захотелось улыбнуться не для кого-то, а просто так, для себя. Тиканье ходиков в коридоре больше не казалось ей отсчётом одиночества. Теперь это был ритм её новой, собственной жизни. И эта жизнь только начиналась.
