Ключ в замке повернулся с привычным мягким щелчком. Я вошла в свою квартиру и замерла на пороге, вдыхая её запах. Никакие духи не сравнятся с этим ароматом — смесью свежесваренного кофе, страниц старых книг и едва уловимой нотки лаванды от саше, что я прячу в шкафу. Это был запах дома. Моего дома. Моей крепости, которую я строила по кирпичику, по купленной на премию подушке, по выстраданному в ипотеке квадратному метру.
Я поправила на диване плед, взбила подушки. Мой взгляд скользнул по стене, где висела небольшая акварель с видами Петербурга. На прошлой неделе, во время очередного визита, Тамара Павловна, будущая свекровь, авторитетно заявила, что картина висит криво и «портит всю энергию в доме», и сама её перевесила. Я тогда промолчала, а вечером вернула всё на место. Таких мелочей набирался уже целый ворох. «Аня, она же из лучших побуждений, просто помочь хочет», — мягко говорил Дима каждый раз, когда я пыталась робко возразить. И я верила. Или делала вид, что верю.
Дима должен был приехать с минуты на минуту. На плите его ждал борщ, который он так любил, а в духовке томилась шарлотка. Я улыбнулась своим мыслям. Скоро эта квартира станет «нашей». Странное слово. Такое тёплое и такое… тревожное.
Дверной звонок прозвучал резко. Я открыла, готовая обнять Диму, но на пороге стояла вся его семья. За его спиной, как генерал, ведущий армию в бой, возвышалась Тамара Павловна. А за ней скромно топтался отец, Семён Захарович. Вместе с ними в мою уютную прихожую ворвался холодный, промозглый воздух с лестничной клетки и густой, приторный аромат духов его матери, который мгновенно перебил мою родную лаванду.
— Анечка, милая, не ждала? А мы решили сюрприз сделать! — пропела Тамара Павловна, проходя в квартиру так, будто всю жизнь здесь жила. — Димочка сказал, у тебя борщ сегодня. Я свой, домашний, привезла. На наваристом бульоне. Мужчинам нужно хорошо питаться!
Она с глухим стуком опустила на чистый пол тяжеленную сумку, из которой торчал краешек кастрюли. Мой борщ, над которым я колдовала полтора часа, мгновенно показался мне какой-то жалкой похлёбкой. Дима виновато улыбнулся мне через плечо матери и пожал плечами, мол, что я мог поделать.
Вечер пошёл по знакомому сценарию. Тамара Павловна раскритиковала мою шарлотку («слишком много сахара, Анечка, это вредно для цвета лица»), переставила вазу на подоконнике («здесь ей самое место, больше света») и прошлась по моей небольшой библиотеке («столько пылесборников, лучше бы сервиз красивый поставила»). Я сидела за столом, сжимая под скатертью кулаки, и улыбалась. Дима ел её борщ, нахваливал и весело болтал о работе, совершенно не замечая моего состояния.
— Вот что я думаю, — вдруг заявила Тамара Павловна, вытирая губы салфеткой. — Свадьба свадьбой, а жить-то вам где-то надо. Квартира у тебя, Аня, хорошая, светлая. Но не функциональная. Вот эта комната, например, — она махнула рукой в сторону моего кабинета, моей святой святых, где стоял рабочий стол, стеллажи с книгами и удобное кресло. — Зачем она тебе? Ты же не академик. Стол можно и в уголке в спальне поставить. А здесь получится прекрасная детская!
Я похолодела.
— Тамара Павловна, о детях говорить пока рано…
— Рано? — она вскинула брови. — Милая моя, тебе уже двадцать восемь. Часики-то тикают! Вот поженитесь, и сразу надо делом заниматься. А место уже будет готово. Семён, принеси-ка рулетку, она в машине.
Я посмотрела на Диму. Он поймал мой взгляд, и на секунду в его глазах промелькнуло что-то похожее на стыд, но тут же утонуло в привычной мольбе: «Потерпи, не спорь с ней».
— Мне нравится мой кабинет, — сказала я твёрдо, сама удивляясь своему голосу. — И я не планирую от него избавляться.
— Глупости, — отмахнулась будущая свекровь. — Это эгоизм, деточка. В семье не бывает «моего», бывает только «наше». Вот родится ребёнок, поймёшь.
Она посмотрела на сына. — Дима, ты-то хоть ей объясни!
Дима откашлялся и взял меня за руку. Его ладонь была влажной.
— Ань, ну… — он запнулся. — Мам, может, мы с Аней сами решим?
— Что вы решите? — стальным тоном отрезала Тамара Павловна. — Молодые, глупые! Вам помочь надо, направить!
Дима тут же сник и повернулся ко мне уже с другой интонацией:
— Ань, ну мама же права. В перспективе… Мы же для нашей будущей семьи стараемся.
— Для нашей семьи? — переспросила я, выдернув руку. — Или для твоего удобства и спокойствия твоей мамы?
Нависла тишина. Семён Захарович, который уже вернулся с рулеткой, замер в дверях.
— Да что здесь происходит? — возмутилась Тамара Павловна, поднимаясь. — Мы к ней со всей душой, а она колючки выпускает! Неблагодарная! Дима, ты посмотри, какую мегеру себе в жёны берёшь! Она же тебя под каблук загонит!
— Мама, перестань, — промямлил Дима.
— Не перестану! Значит так, — она повернулась ко мне, и её взгляд стал жёстким. — Ремонт здесь нужно делать капитальный. Эту стену снесём, объединим кухню с гостиной. Будет просторнее. В коридоре шкаф-купе поставим, твою вешалку на свалку. И обои… Боже, что это за цвет? Цвет уныния! Всё переклеим в весёленький, персиковый.
Она говорила, а я смотрела на Диму. Он стоял, опустив голову, и молчал. Он не сказал ни слова в мою защиту. Он позволил ей прийти в мой дом и начать рушить его, рушить мою жизнь. И в этот момент я поняла. Дело было не в обоях. Дело было в том, что меня здесь не было. Была моя квартира, удобный плацдарм. А меня, Ани, с моими книгами, моим креслом и моей любовью к лаванде, просто не существовало в их картине мира. Я была лишь приложением к квадратным метрам.
Семён Захарович, подталкиваемый властным взглядом жены, уже разматывал рулетку в моём кабинете.
— Так, от угла до окна… три сорок. Отлично! Кроватка детская влезет и комод. Димочка, а твой старый компьютерный стол мы сюда перевезём, чего ему на даче гнить?
И тут что-то во мне оборвалось. Стеклянная стена терпения разлетелась на миллион осколков. Я встала, подошла к ним и рассмеялась. Громко, почти истерично. Они все уставились на меня.
— Ой, не останавливайтесь! Продолжайте делить мою квартиру! Жаль только, свадьбы не будет!
Я сорвала с пальца помолвочное кольцо, которое ещё вчера казалось мне залогом счастья, и швырнула его прямо в лицо Диме. Оно ударилось где-то в районе его щеки и с тихим звоном упало на паркет.
— Аня! Ты что творишь? С ума сошла? — закричал он.
— Нет, Дима. Я как раз в него пришла, — мой голос звучал спокойно и холодно. — Я наконец-то всё поняла. Вам нужна не я. Вам нужна моя квартира. Бесплатная нянька, кухарка и хозяйка жилплощади. Так вот, магазин закрыт. Прошу вас всех покинуть мой дом.
— Да как ты смеешь! — взвилась Тамара Павловна. — После всего, что мы для тебя сделали!
— А что вы сделали? — я посмотрела ей прямо в глаза. — Принесли кастрюлю борща, чтобы унизить мой? Рассказали, как мне жить в моём собственном доме? Спасибо, такой «помощи» мне не надо. На выход. Все.
— Дима, скажи ей! — она повернулась к сыну.
Дима смотрел на меня растерянно, потерянно.
— Ань, ну давай поговорим. Ты погорячилась…
— Разговора не будет. И свадьбы тоже. Ты свой выбор сделал, когда молча стоял и смотрел, как твою будущую жену и её дом смешивают с грязью. Ты выбрал маму. Вот и живи с ней. А теперь — уходите. Иначе я вызову полицию.
Последний аргумент подействовал. Лицо Тамары Павловны исказилось от злобы. Она схватила свою кастрюлю, сумку и, толкнув мужа, вылетела из квартиры.
Дима остался.
— Аня… пожалуйста, — прошептал он. — Я люблю тебя.
— Любил бы — защитил. Любил бы — уважал. А ты даже не попытался. Ты позволил этому случиться. Уходи, Дима.
Он постоял ещё минуту, глядя на кольцо, одиноко блестевшее на полу. Не поднял. Потом медленно повернулся и вышел. Дверь за ним тихо щелкнула.
И тишина. Та самая, моя, родная тишина. Она окутала меня, как тёплый плед. Я села на пол прямо в коридоре, прислонившись спиной к стене. Слёз не было. Была оглушительная, звенящая пустота и… облегчение.
Я просидела так, наверное, час. Потом встала, не подняла кольцо. Прошла на кухню, взяла веник и совок и аккуратно смела его, как обычный мусор. Высыпала в ведро. Потом взяла кастрюлю со своим остывшим борщом, налила себе полную тарелку и села за стол. В моём доме.
Взгляд упал на холодильник, на нашу фотографию, сделанную полгода назад в парке. Мы там смеялись, Дима обнимал меня, и мы выглядели такими счастливыми. Острая, режущая боль пронзила грудь — боль не по этому вечеру, а по тому Диме, по несбывшимся мечтам, по той жизни, которой у нас уже никогда не будет. Я на секунду зажмурилась, вдыхая. А потом выдохнула, отпуская. Боль никуда не делась, но к ней добавилось твёрдое, холодное осознание своей правоты. Это была необходимая операция. Болезненная, но спасительная.
Я доела борщ. Было больно, горько, но впервые за многие месяцы я чувствовала себя свободной. Я смотрела на свой кабинет, на свои книги, на обои «цвета уныния» и понимала, что спасла не просто комнату. Я спасла себя.
На следующий день я сменила замки. Просто на всякий случай. Чтобы моя крепость оставалась моей.
