Часть 10. Глава 23
После бегства матери Климент Красков благодаря её деньгам, найденным на старой даче (пришлось съездить туда снова и забрать всё полностью из опасения, что найдёт какой-нибудь бомж, шарящий по округе), а также тем финансам, что были у него на счету, довольно быстро освоился в новой и непривычной для себя ситуации, по сути, сироты на самообеспечении.
Всю прислугу, которая убежала из особняка, узнав о том, что его хозяйку объявили в федеральный розыск, а сына увёз спецназ, Красков посчитал уволенной (да никто и не вернулся потом), а Ларису, недолго думая, назначил экономкой, позволив вести все свои домашние дела, начиная от стирки и глажки белья, уборки и заканчивая оплатой коммунальных платежей.
Как и было уговорено ранее, лишние комнаты они закрыли, оставив лишь самое необходимое. Все шикарные тачки, понимая, что обслуживать их не сможет, – «там каждый болт стоит, как половина «Нивы», – подумал он) Климент продал, а себе купил новенького бюджетного «китайца» и Ларисе, чтобы та могла ездить в Питер за продуктами и прочим, – подержанную недорогую иномарку в хорошем состоянии.
После этого соседи, местные богатеи, стали посматривать на Климента презрительно, но ему было на их снобизм глубоко плевать. Он решил начать новую жизнь. И раз прежние друзья отвернулись, а вместе с ними ушли прежние развлечения, а заниматься чем-то надо, твёрдо решил вернуться в университет, благо его оттуда не отчислили.
Спустя неделю после бегства матери Климент стоял перед массивными дубовыми дверями деканата, и его сердце, привыкшее к размеренному стуку беззаботной жизни, отбивало нервную дробь. Он не был здесь больше месяца. Пять недель, проведенных в тумане вечеринок, дорогих клубов и бессмысленного прожигания материнских денег. Студент четвёртого курса, он ушел, не попрощавшись, решив, что «скучная медицина» не для него, а будущее – это управление матушкиными активами. И вот теперь, когда они испарились вместе с властной родительницей, и встал выбор – проедать оставшиеся деньги, пока не закончатся, или пытаться придумать что-то для обеспечения своего завтра, Красков твёрдо решил вернуться в университет.
На нем был простой, но чистый темно-синий костюм, купленный в обычном торговом центре, а не сшитый на заказ в Милане. На запястье – «умные часы», а не «Ролекс», проданный одним из первых. Он выглядел как обычный, серьезный студент, а не как «золотой мальчик», которым был раньше.
Климент постучал.
– Войдите! – раздался сухой, резкий голос.
В кабинете декана, профессора Захарова, пахло кофе. Анатолий Петрович, человек с седыми усами и проницательным взглядом, поднял голову. Его лицо не выразило ни удивления, ни радости, ни даже презрения – только усталую отстраненность человека, повидавшего слишком много разных студентов, чтобы им удивляться.
– Господин Красков, – сказал он официально и чуть насмешливо. – Забавно. Мне говорили, что вашей ноги здесь больше не будет, а я почему-то верил в обратное. Присаживайтесь.
Климент сел на краешек стула и сказал, прочистив горло от волнения:
– Анатолий Петрович, я пришел продолжить учёбу.
Декан отложил ручку и сложил руки на столе.
– Продолжить. Похвально. Вы ушли, Климент, в самый разгар сессии, не сдав ни одного экзамена. У вас «хвостов» больше, чем у всех студентов вашего курса вместе взятых. Вы пропустили два месяца. В медицине это пропасть. Вы знаете, сколько нового учебного материала за это время освоили ваши однокурсники? Боюсь, вы безнадежно отстали.
– Я готов нагнать. Буду брать дополнительные занятия, готов начать начала курса.
Захаров усмехнулся, но эмоция была скорее горькой.
– С начала? Не надо лицемерить, Климент. Я знаю о вашей ситуации. Весь Санкт-Петербург в курсе. Сын беглой госпожи Красковой, который внезапно «прозрел». Вы думаете, я поверю в ваше прозрение? Вы просто ищете, где переждать бурю, пока не найдете новую богатую невесту или не получите доступ к очередному банковскому счёту.
Слова декана были, как пощечина, но Климент не вздрогнул. Он ожидал чего-то подобного.
– Вы правы, Анатолий Петрович. Но не совсем. Признаюсь. Я был пустым местом. Не знал, как жить и чем заниматься. Медицина казалась мне обузой, навязанной матерью. Но теперь я не ищу, где переждать. Мне хочется стать полезным. Деньги, которые у меня остались, не вечны, и я не желаю снова оказаться в ситуации, когда моя жизнь зависит от чужих прихотей. Мне надо стать врачом. Это единственное, что теперь интересует.
На лице Захарова впервые промелькнуло что-то похожее на интерес.
– Поразительно такое слышать от мажора.
Климент поджал губы. Прозвучало обидно, хоть и справедливо.
– Хорошо. Я дам вам шанс. Один-единственный. Вы восстанавливаетесь, но с условием: сдаете всё «хвосты» до конца этого семестра. Всё. Иначе – отчисление без права восстановления. И ещё. Вы будете работать. В клинике имени Земского. Санитаром. Смена – не менее трех раз в неделю. Чтобы вы поняли, что такое медицина, не по учебникам, а по запаху хлорки, крови и прочего. Вы же там практику проходили, насколько мне память не изменяет?
– Да.
– Так что скажете, господин мажор? Согласны?
Климент встал, и в его глазах горел огонь, которого Захаров никогда в нём не видел.
– Согласен. Спасибо, Анатолий Петрович.
***
Первые недели стали для Климента настоящим шоком. Утро начиналось не с ленивого завтрака, приготовленного личным поваром, а с будильника в шесть утра. В особняке, где раньше горел свет во всех тридцати комнатах, теперь жили только они вдвоем с Ларисой, занимая кухню, гостиную, спальню Климента и небольшую комнату Ларисы. Остальные помещения были заперты, окна зашторены, отопление переведено в режим минимального поддержания температуры. Огромный особняк превратился в склеп.
Лариса, получившая должность экономки, расцвела. Она оказалась феноменально организованной женщиной. Вела строгий учет каждой копейки, составляла списки покупок, планировала меню на неделю, исходя из бюджета, и даже научилась самостоятельно чинить мелкие поломки в доме, чтобы не тратиться на мастеров.
– Климент Витальевич, – говорила она, вручая ему список коммунальных платежей, – вот, ознакомьтесь, пожалуйста. Я всё проверила, тарифы актуальные. Если позволите, оплачу всё по интернету с вашего счёта. И еще купила вам новый термос. Старый, который вы оставили в «Мерседесе», был слишком большой, а этот, китайский, как раз поместится в рюкзак.
«Китайцем», новеньким, но скромным кроссовером, Климент был доволен. Он сам его мыл и заправлял, следил за давлением в шинах. Это была его первая машина, которую он не просто получил, а выбрал и купил на свои деньги, пусть и полученные от продажи прежних.
Соседи по элитному коттеджному посёлку, конечно, не оставили происходящее в особняке Красковых без внимания. Однажды, когда Климент выезжал со двора на своем «китайце», мимо проплыл огромный черный «Роллс-Ройс» его соседа, банкира Свиридова. Автомобиль плавно затормозил, и из окна высунулось лоснящееся лицо.
– Климент! Ты ли это? – голос банкира был полон фальшивого удивления и плохо скрытого презрения. – Что за корыто? Неужели всё так плохо? Я слышал, ты распродаешь имущество. Если что, у меня есть знакомый, который может купить твой дом за полцены. Чтобы не мучиться.
Красков опустил стекло.
– Спасибо за предложение. Но я не мучаюсь, а живу. И дом не продается. А машина… Она мне нравится и возит, куда мне нужно. Лишний пафос мне больше ни к чему, – сказал студент, нажал на газ и уехал, оставив Свиридова с открытым ртом. Презрение соседей больше не задевало. Если бы такое услышала его мать, устроила бы жуткий скандал, и Свиридову бы потом долго икалось. Но Климент решил, что не станет вести себя по-прежнему – это глупо, когда ты простой человек, а не коррумпированный чиновник.
В университете было не легче. Бывшие друзья, с которыми он когда-то пил шампанское в Куршевеле на зимних каникулах, теперь обходили его стороной. Они боялись «заразиться» его бедностью и «токсичной» историей.
– Смотри, Красков вернулся, – шептали за спиной. – Говорят, мать его кинула. Теперь будет притворяться, что учится. Интересно, на какие шиши живёт? Наверно, Клизма оставила пару чемоданов «зелени».
Климент не обращал на это бухтение никакого внимания. Он сидел на лекциях, записывал, как одержимый, и впервые в жизни понимал, о чём говорят преподаватели. Не просто зубрил, а вникал. Порой возникало, – да почти каждый день! – ощущение, что мозги плавятся от обилия информации. Столько терминов, мама дорогая! Красков однажды подумал: запомнить всё это просто нереально. Когда в кино показывают, как врач выговаривает нечто вроде «Цистэктомия с формированием ортотопического мочевого пузыря из подвздошной кишки», это казалось каким-то секретным шифром. Теперь ему предстояло во всём разбираться.
Немного освоившись в университете, когда впереди замаячила надежда на то, что всё-таки удастся не вылететь после следующей сессии, Красков поехал в клинику имени Земского. Дежурный администратор Достоевский его сразу узнал, но встретил прохладно. Когда Климент сказал, что хочет попасть к заведующему, Фёдор Иванович усмехнулся:
– Плохи твои дела, студент.
– Это почему?
– Эллина Родионовна теперь главный врач нашей клиники, а отделением заведует другой человек.
Красков было поник, но всё же набрался смелости:
– Я попробую.
– Проходи, кабинет там же, – ответил Достоевский.
На дверной табличке Климент прочитал имя: «Борис Денисович Володарский». Постоял, вспоминая. Да, он видел этого человека. Нормальный, правильный мужик, строгий и справедливый. «Авось не пошлёт меня куда подальше», – решил студент и постучал.
– Войдите! – послышалось изнутри.
Разговор, к удивлению Климента, состоялся вполне деловой. Его мамашу никто не вспоминал. Студент озвучил, что для восстановления в статусе студента ему надо работать санитаром, – таково требование декана Захарова.
– Анатолий Петрович, насколько помню? – улыбнулся доктор Володарский. – Отлично его помню, он у нас вёл общую хирургию. Лекции читал. Что ж, тебе повезло, Климент. Я уважаю профессора и тоже готов дать тебе шанс. Насколько тяжёлая и неблагодарная работа, думаю, сам знаешь. Но уж если решился, дерзай.
– Спасибо. Я не подведу, – сказал Красков и отправился оформляться.
***
Труд санитаром оказался не сложным, – адским. Грязь, крики, запах всего, что выделяет человеческое тело… Климент, который раньше брезговал даже поднять упавшую на идеально вымытый паркет серебряную вилку, теперь мыл полы, выносил судна, помогал перекладывать тяжёлых, стонущих пациентов, порой выслушивая от них проклятия, угрозы или просто брань.
Куратором студента Володарский назначил старшую медсестру Скворцову, и она, памятуя о том, как прежде Красков разговаривал с ней через губу, считая ниже своего достоинства даже здороваться, гоняла теперь его, как говорится, в хвост и в гриву.
– Красков! – кричала старшая медсестра, если он слишком долго возился с каталкой. – Ты что, балерина? Быстрее! Здесь не курорт! Если ты не можешь работать руками, ты не сможешь работать скальпелем. Если тебе противно возиться с людьми, какой из тебя может быть врач?
Климент стиснул зубы и ускорился. Он знал, что Скворцова вредничает, но по сути права. Ему следует преодолеть свою брезгливость и изнеженность. «Видела бы ты меня сейчас, мама, – усмехнулся он, однажды глянув на себя в зеркало после того, как пьяный бомж, которого привезли на «Скорой», изверг на него содержимое своего больного желудка. – Не поверила бы, что твой Климент оказался в таком… серьёзном деле».
Каждый день он возвращался домой страшно уставшим, но довольным своей жизнью. Волновали только две вещи: отсутствие новостей от матери и страх, что когда-нибудь придут следователи и отнимут жильё. И если первый страх не проходил, от второго студент избавился, узнав, что человека не могут лишить единственного жилища.