Я стояла в коридоре маминой квартиры и слышала каждое слово. Дверь на кухню была приоткрыта, а они думали, что я ещё в ванной.
— Давай ты с ней поговоришь. Мне неловко, — сказала мама.
— Опять я? — вздохнула Танька.
Руки сами потянулись к дверной ручке, но я остановилась. Интересно же, что там дальше.
— Ну а кто? Ты же знаешь, как она реагирует, когда я прошу. Сразу в позу встаёт.
— Мам, может, потому что ты просишь как-то... не так?
— Я нормально прошу! Просто Галка всегда была сложная. А тебя она любит, к тебе прислушивается.
Мне сорок семь. Работаю в строительной фирме, веду бухгалтерию. Зарплата средняя, на жизнь хватает, но не шикую. Квартира своя, однушка на окраине — досталась от бабушки по отцовской линии. Машины нет, да и не нужна особо, метро рядом.
Танька младше на четыре года. Живёт с мужем Лёшей и двумя детьми в трёшке, которую им купили родители мужа. Не работает — сидит с младшим, ему три. Старшей, Полинке, уже одиннадцать.
А мама живёт одна с тех пор, как папа умер восемь лет назад. Пенсия плюс подработка — вяжет на заказ. Денег ей, в принципе, хватает, она не бедствует.
И вот стою я в коридоре, прижавшись к стене, и слушаю, как моя родная мать отправляет сестру «поговорить» со мной. Потому что ей неловко.
Самое смешное — я ведь просто зашла чаю попить после работы. Пятница, вечер, думала посидим втроём, поболтаем. А тут такое кино.
— И о чём мне с ней говорить? — спросила Танька.
— Ну, про дачу. Что надо бы скинуться на ремонт крыши. Там уже течёт в трёх местах, я же показывала фотографии.
— Мам, но это же твоя дача.
— Наша общая! Я её вам оставлю, между прочим!
— Ты нам её уже двадцать лет оставляешь.
— Татьяна!
— Ладно, ладно. И сколько нужно?
Пауза. Звякнула ложечка о чашку.
— Сто пятьдесят. Ну, может, сто восемьдесят. Мастер сказал, что дешевле никак.
— И ты хочешь, чтобы Галка...
— Ну не я же одна буду платить! Мне пенсии едва хватает!
Я медленно выдохнула. Сто пятьдесят тысяч. На ремонт крыши дачи, на которой я была последний раз лет пять назад. И то — заехала на полчаса, забрать банки для консервации.
— А Лёша что говорит?
— А что Лёша? У них ипотека, ты же знаешь. Им тяжело.
— А Галке, значит, легко?
— У неё квартира своя. И детей нет. Куда она деньги тратит?
Вот оно. Куда я деньги трачу. Любимый мамин вопрос.
На еду трачу, мам. На коммуналку. На лекарства, потому что спина уже не та, что в двадцать. На одежду иногда. На отпуск раз в два года — да, могу себе позволить съездить на море на десять дней, какое преступление. На жизнь трачу, мам. На свою собственную жизнь.
Но маме это объяснять бесполезно. Для неё человек без детей — человек без расходов. Живи себе да радуйся. И делись, конечно. С теми, у кого дети есть.
Я толкнула дверь и вошла на кухню.
— Привет, — сказала спокойно. — Я всё слышала.
Мама замерла с чашкой в руках. Танька уставилась в стол.
Тишина была такая, что слышно, как холодильник гудит.
— Галочка... — начала мама.
— Сто пятьдесят тысяч на крышу, — я села на свободный стул. — Которую ты хочешь, чтобы я оплатила. А Танька должна была меня уговорить. Правильно понимаю?
— Не оплатила, а скинулась! — мама поставила чашку. — Я тоже вложусь!
— Сколько?
— Ну... сколько смогу. Тысяч тридцать, может, сорок...
— А остальные сто двадцать — я?
— Галка, ну ты же можешь! — мама всплеснула руками. — У тебя нет кредитов, нет детей, квартира своя! Тебе же легче, чем Танюше!
Я посмотрела на сестру. Та сидела, опустив глаза, и ковыряла ногтем клеёнку на столе.
— Тань, а ты что скажешь?
— Я... не знаю, — она пожала плечами. — Мам попросила поговорить.
— И ты согласилась.
— А что мне делать? Отказать ей?
— Например.
— Галь, ну она же мама...
— Именно. Мама. Которой неловко попросить меня напрямую. Зато удобно отправить тебя.
Мама стукнула ладонью по столу:
— Галина, хватит! Что ты устраиваешь? Я просто хотела по-семейному решить вопрос!
— По-семейному — это когда садимся все вместе и обсуждаем, — я старалась говорить ровно. — А не когда одна просит вторую надавить на третью. Это не семья, мам. Это манипуляция.
— Какая ещё манипуляция?! Я твоя мать!
— Да, мать. И я тебя люблю. Но это не значит, что я буду платить за всё, что тебе нужно, только потому что у меня нет детей.
Мама открыла рот, закрыла. Снова открыла:
— Ты эгоистка, Галина. Всегда была.
Я ждала этого. Каждый раз, когда я говорю «нет» — я эгоистка. Каждый раз, когда не соглашаюсь сразу — чёрствая. Каждый раз, когда задаю вопросы — неблагодарная.
— Мам, — подала голос Танька. — Может, не надо так?
— А как надо?! Она же нас бросает! Крыша течёт, а ей всё равно!
— Мне не всё равно, — я сложила руки на столе. — Но я хочу понять. Эта дача — она чья?
— Как чья? Моя. Ну, потом ваша будет...
— То есть сейчас — твоя. Твоя собственность. Ты там живёшь летом?
— Конечно! Каждый год!
— А я там была когда последний раз?
Мама замялась.
— Ну... давно. Но это же потому что ты не хочешь! Я тебя звала!
— Звала. Один раз за пять лет. На майские. Когда нужно было грядки копать.
— И что? Это нормально — помочь матери!
— Помочь — нормально. Оплатить ремонт чужой недвижимости — другое.
— Чужой?! — мама аж привстала. — Это семейная дача! Твой отец её строил!
— Папа умер восемь лет назад. Дача — твоя. Ты ей пользуешься. Ты её содержишь. Или должна содержать.
— Но у меня нет таких денег!
— Тогда продай.
Танька вскинула голову, мама побледнела.
— Что?...
— Продай дачу, — повторила я. — Она в хорошем месте, участок большой. Тысяч за семьсот уйдёт, даже с дырявой крышей. Купишь поменьше, ближе к городу, с нормальным домом.
— Это... это отцовская дача! — мама прижала руку к груди. — Как ты можешь такое говорить?!
— Мам, папы нет. Дача — это доски и земля. Если тебе не по карману её содержать — это не моя проблема. И не Танькина.
— Я думала, вы поможете...
— Мы помогаем. Я в прошлом году дала тебе сорок тысяч на зубы. Танька возит тебя по врачам. Лёша чинил тебе кран и менял розетки. Это — помощь. А сто пятьдесят тысяч на крышу — это содержание твоей дачи за мой счёт.
Мама села обратно. Глаза у неё подозрительно заблестели.
— Ты меня не любишь, — сказала она тихо. — Никогда не любила. Всё тебе не так, всё тебе мало...
Раньше это работало. Раньше я тут же бросалась утешать, извиняться, соглашаться на всё, лишь бы мама не плакала. Мне было тридцать, тридцать пять, сорок — и я каждый раз велась.
Но мне сорок семь. И я устала.
— Мам, любовь и деньги — разные вещи, — я говорила спокойно, без нажима. — Я тебя люблю. Но я не буду платить за то, чем не пользуюсь. Это не жестокость, это здравый смысл.
— Здравый смысл! — мама фыркнула сквозь слёзы. — У тебя всегда здравый смысл! А у других — чувства!
— У меня тоже чувства. Например, мне обидно, что ты не можешь поговорить со мной напрямую. Что отправляешь Таньку, потому что тебе неловко. Мам, мне сорок семь. Я не ребёнок. Можно уже со мной по-взрослому.
Танька кашлянула:
— Галь права, мам. Мне тоже это не нравится.
— Что не нравится?!
— Что ты меня всегда посредником делаешь. Когда Галке надо что-то сказать — иди ты, Танюша. Когда от Галки что-то нужно — уговори её, Танюша. Я будто буфер между вами.
— Но ты же лучше с ней ладишь!
— Потому что я с ней нормально разговариваю. Не через претензии и не через слёзы.
Мама посмотрела на нас по очереди. Две дочери, обе против неё. В её глазах, наверное, это выглядело как предательство.
А в моих — как первый честный разговор за много лет.
— Ладно, — мама вытерла глаза. — Поняла. Я вам не нужна. Справлюсь сама.
— Мам, мы этого не говорили, — Танька потянулась к её руке, но мама отдёрнула.
— Нет, всё понятно. Идите. Мне надо побыть одной.
Классика. Обиженный уход в себя. «Я никому не нужна, оставьте меня». Ждёт, что мы начнём уговаривать, извиняться, идти на попятную.
Я встала.
— Хорошо, мам. Отдохни. Но подумай над тем, что я сказала. Насчёт дачи.
— Уходи, Галина.
— Ухожу. Позвоню завтра.
В коридоре Танька догнала меня у двери.
— Слушай... ты серьёзно насчёт крыши?
— Абсолютно.
— И если она попросит по-нормальному?
— Тогда обсудим. Сядем втроём, посмотрим сметы, решим, кто сколько может. Может, я дам часть. Но не сто двадцать тысяч, и не потому что меня уговорили за спиной.
Танька кивнула.
— Знаешь, я ей давно хотела это сказать. Про посредника. Но как-то... духу не хватало.
— Теперь хватило.
— Ага. Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что первая начала. Мне одной было страшно.
Я обняла сестру. Быстро, крепко.
— Тань, мы не враги. Ни друг другу, ни маме. Просто пора уже разговаривать как взрослые люди. Без посредников и манипуляций.
— Думаешь, она поймёт?
— Не сразу. Но куда денется.
Вышла на улицу, вдохнула вечерний воздух. Май, тепло, сирень цветёт у подъезда.
Странное чувство. Вроде бы поссорились, вроде бы мама плакала, вроде бы всё плохо. А внутри — спокойно. Даже легко как-то.
Потому что я сказала то, что думала. Не кричала, не оправдывалась, не соглашалась из вежливости. Просто объяснила свою позицию. Чётко, без истерик.
Это и есть взрослость, наверное. Уметь сказать «нет» родной матери — и не чувствовать себя чудовищем.
Через неделю мама позвонила сама. Сказала, что нашла мастера дешевле — за сто десять. И что готова обсудить, как разделить расходы.
Мы сели втроём — я, Танька, мама — и поговорили. Нормально, спокойно. Мама извинилась за «неловко». Я согласилась дать пятьдесят тысяч — не потому что уговорили, а потому что это честная доля.
А Танька сказала, что больше посредником не будет. Хотите что-то друг другу сказать — говорите напрямую.
Мама поджала губы, но кивнула.
С тех пор прошло два месяца. Крышу починили. На даче я так и не была — не тянет. Но отношения с мамой стали... другими. Честнее, что ли.
Она больше не говорит «тебе легче, у тебя нет детей». Или говорит, но ловит мой взгляд — и замолкает.
А я больше не чувствую себя кошельком с ногами.
Это хороший размен, по-моему.