Часть 1 Художник
Война забрала у Артёма многое, но самое ценное — звуки. Взрыв минометного снаряда оставил его в вакууме, где царила вечная, оглушительная тишина. Он больше не слышал шума дождя, скрипа половиц, собственного голоса. Мир стал немым кино, и он, художник, чьим ремеслом стало видеть, теперь вынужден лишь наблюдать за этой беззвучной пантомимой.
Он рисовал пейзажи и особо преуспел в урбанистическом стиле. Его работы охотно покупали, но богатых клиентов почти не попадалось. Артём, бывший солдат, решивший, что искусство вылечит от душевных ран. Но кисти и краски не спасали, ему снилась война, смерть товарища. Кошмары порой становились невыносимым мучением, превращающиеся в утреннюю хандру.
Работа ночным смотрителем в гостинице не приносила много денег. Но Артём исправно платил за съёмное жильё, и иной раз делал подарки для любимой племянницы Анжелики, которую ласково звал Ликой. Она для него как воспоминание о прошлой жизни, когда он не знал ужасов войны и был обычным человеком, ищущим свой путь.
Чтобы заглушить внутренний гул пустоты, он и снимал маленькую мастерскую на отшибе города и пытался писать. Но краски казались ему тусклыми, а формы — плоскими. Без музыки, без шума жизни, его вдохновение иссохло. Ему хотелось светлого и чистого, а его картины становились похожими на траурные маски готических пейзажей. Кому-то были интересны его идеи, но не более. Платили за обычные, но светлые работы — морские пейзажи, лесные холмы и осенние скверы, утопающие в желтизне осени.
Однажды на блошином рынке, в пыльном углу, он наткнулся на картину. Небольшую, в потрескавшейся раме из тёмного дерева. На холсте была изображена девочка лет семи в блёклом платьице. Она сидела на полу в комнате с обоями в цветочек и играла с куклами. Куклы казались старомодными — фарфоровые, с неподвижными улыбками и стеклянными глазами. Сама девочка была написана с пугающей реалистичностью: слишком бледная кожа, слишком тёмные, почти бездонные глаза, в которых замерла какая-то недетская тоска.
Что-то в этой картине зацепило его, заставило содрогнуться. Может быть, та самая, недоступная ему тишина, что висела в нарисованной комнате. Он купил холст за бесценок и принёс в свою мастерскую.
Повесил на стену напротив кровати. Картина оживила унылую комнату, но жизнью особого, тленного свойства. Не светом, но тайной, и художнику это нравилось. Он меньше думал о прошлом: о боли, о войне и потерях.
Первые несколько ночей ничего не происходило. Артём ворочался в своей беззвучной постели, глядя в темноту на бледное пятно лица девочки. А потом это началось.
Первый звук такой тихий, что художник принял его за обман уставшего мозга, за эхо из прошлого, вырвавшееся из памяти. Это был скрип. Еле слышный, как если бы кто-то на цыпочках прошёлся по старому полу.
Мужчина сел на кровати, сердце заколотилось где-то в горле. Он не слышал его стука, лишь ощущал дикую вибрацию. Он уставился на картину, почти не видя её в темноте. И снова — скрип. Теперь отчётливее. Он шёл не из коридора, не с улицы, а исходил прямо из холста.
Художник, годами живший в аду безмолвия, снова начал слышать. Поначалу ему это не показалось странным. Он словно забыл о своей глухоте.
На следующую ночь звуки вернулись. Скрип пола сменился тихим, монотонным напевом. Детский голосок, без эмоций, на одной ноте, выводил что-то неразборчивое. Артём зажёг свет. Девочка на картине сидела в той же позе, с той же куклой в руках. Но ему показалось, что положение её головы слегка изменилось. «Невозможно, — прошептал он, — это всё ночь и звуки, которые остались в памяти».
С каждым днём его слух возвращался всё отчётливее, но это было не благословение, а проклятие. Теперь по ночам его мир наполнялся звуками из той, нарисованной комнаты. Он слышал, как шепчутся куклы. Не по-детски, а сиплыми, старушечьими голосами, полными злобы и зависти. Слышал, как скребётся что-то маленькое и острое по фарфору. Слышал тихий плач.
Однажды ночью он проснулся от ясного, чёткого звука — стука. Как если бы деревянная кукольная голова ударилась о пол. Он зажёг свет и закричал.
У одной из кукол, той, что лежала в стороне, не хватало головы. На полу рядом с девочкой на нарисованном коврике лежал маленький фарфоровый обломок.
Артём больше не мог это выносить. Он подошёл к картине, его трясущиеся пальцы потянулись к раме, чтобы сорвать её со стены и сжечь. Но в последний момент его взгляд упал на лицо девочки.
Она смотрела прямо на него. И в её тёмных глазах, которые раньше хранили тоску, теперь плясали весёлые, живые искорки злорадства. Губы девочки, те самые, что он считал неподвижными, были слегка приоткрыты в намёке на улыбку.
И тут он услышал новый звук. Не скрип, не шёпот, не плач. Это был тихий, влажный хруст. Звук, с которым маленькие, острые зубки впиваются во что-то хрупкое.
Артём медленно, с ужасом, перевёл взгляд на руку девочки. В её кулачке оказалась зажата отломанная кукольная рука. Деревянный палец уже исчез у неё во рту. Мужчина отшатнулся, споткнулся и упал. Лежа на полу, он не мог оторвать глаз от холста. Звуки нарастали, заполняя его голову, его единственную, выстраданную тишину. Шёпот кукол стал громче, настойчивее. Они спорили, ссорились.
А потом один голос, самый сиплый, прошипевший прямо у него в ухе, отделился от общего гама и произнес с идеальной чёткостью:
«Она доедает последнюю. Следующая… наша очередь выбирать».
Артём зажмурился, зажав уши ладонями. Но это не помогало. Звуки шли изнутри, из самой его черепной коробки. Он словно стал их пленником.
Когда он снова посмотрел на картину, комната на холсте оказалась пуста. Обои в цветочек, коврик, разбросанные куклы. Но девочки там не было. И в тот же миг он услышал за своей спиной тихий, шелестящий шаг. И детский смех. Звонкий, радостный и до смерти пугающий.
Тишина кончилась. Его тишина.
***
Смех замер где-то в углу мастерской, за мольбертом с незаконченным натюрмортом. Артём застыл, не смея пошевелиться. Воздух стал густым и тягучим, как смола. Он больше не слышал его — он чувствовал. Вибрацию крошечных шагов на пыльном полу, идущую по его обнаженным нервам.
Он медленно, с костяным хрустом позвонков, повернул голову.
В слабом свете луны, пробивавшемся сквозь грязное окно, он увидел её. Она стояла, прислонившись к ножке мольберта, совсем как живая. Нет, она и в самом деле не нарисованная, а сотканная не из красок, а из плоти и кров. Блеклое платьице казалось серым пятном в полумраке, а лицо скрыто тенью. Но он видел, как блестят её глаза — два чёрных буравчика, устремлённых на него.
Художник попятился, ударился спиной о стену рядом с пустой рамой картины. Холст теперь чист, лишь угадывались лёгкие контуры комнаты с обоями, будто призрачное воспоминание.
Скрип.
Звук возник прямо у его левого уха, хотя там никого не было. Художник вжался в стену.
Шёпот. Нечёткий, состоящий из шипящих и свистящих звуков, будто несколько голосов переговариваются одновременно. Он исходил из темноты под кроватью.
Девочка у мольберта сделала шаг вперёд. Её движение казалось неестественно плавным, не кукольным. Она не шла, а скользила.
«Уходи», — попытался сказать Артём, но лишь почувствовал, как напрягаются его голосовые связки в беззвучном крике. В ответ раздался новый звук. Стук. Тупой и деревянный. Потом ещё один. И ещё. Будто кто-то бьёт кукольной головой о пол где-то в углу.
Девочка подняла руку и протянула к нему раскрытую ладонь. Её пальцы были испачканы чем-то тёмным, липким, что отливало в лунном свете бурым — краской? Или чем-то иным?
И тут его слух, этот предательский, проклятый дар, вернулся с утроенной силой. Шёпот кукол превратился в навязчивый, пронзительный гул. Он различал слова, обрывки фраз:
«…нашу очередь…»
«…хочет играть…»
«…новый…»
«…сломается?..»
Девочка у мольберта улыбнулась. Её рот растянулся в широкой, неестественной ухмылке, заставляющей вспомнить фарфоровые маски её кукол.
Внезапно, стук и шёпот смолкли. Воцарилась та самая, знакомая ему до боли тишина. Но она длилась лишь мгновение.
Из темноты, из-под кровати, из-за ящиков с красками, из всех углов мастерской послышался мягкий, шелестящий звук. Как будто десятки маленьких тряпичных и деревянных тел начали двигаться одновременно.
И тогда он их увидел. Одна за другой, из теней выползали куклы. Те самые, с картины. Их стеклянные глаза ловили лунный свет и бросали ему в лицо холодные блики. Одни шли, пошатываясь, на своих деревянных ножках, другие ползли, волоча за собой разодранные платья. Их фарфоровые лица исказили карикатурные гримасы — вечной улыбки или притворным плачем.
Они окружали его. Медленно, неумолимо.
Артём метнулся к двери, но его нога наткнулась на что-то маленькое и твёрдое. Он поскользнулся и грохнулся на пол. Перед лицом оказалась кукла с отломанной головой. Её туловище дёргалось, а из шеи доносилось сиплое, булькающее хихиканье.
Он отполз, ударившись затылком о ножку стула. Куклы сомкнули круг. Их холодные руки-прищепки, их тряпичные ладошки тянулись к нему, щипали его одежду, цеплялись за кожу. Мужчина отмахивался, сбрасывал их, но их слишком много.
Девочка наблюдала за этим, всё так же стоя у мольберта. Улыбка стала благостной, почти нежной.
Он почувствовал острую боль в запястье — одна из кукол, с железными зубками вместо нарисованного рта, впилась ему в руку. Другая вцепилась в волосы. Они покрывали его, как роящийся, шелестящий ковер, их вес прижимал к полу.
Его сознание затуманилось. Последнее, что он увидел — девочка в сером платье. Она подошла к нему вплотную, наклонилась. Холодное дыхание, пахнущее пылью и старой бумагой, коснулось его щеки.
«Тише-тише, — прошептал детский голосок прямо в его единственное, слышащее ухо. — Не плачь. Теперь ты будешь с нами. Навсегда».
Последнее, что он услышал, был счастливый, довольный вздох, и тот самый, влажный хруст, который теперь казался таким знакомым.
***
Утром в мастерскую зашел домовладелец. Дверь оказалась не заперта. В комнате царил беспорядок: опрокинутый мольберт, разбросанные кисти, запах скипидара и чего-то сладковато-приторного, что он не смог опознать.
Художника нигде не было. На стене висела пустая, тёмная рама. Домовладелец уже хотел уйти, ругая нерадивого жильца, как его взгляд упал на пол в центре комнаты.
Там, на пыльном полу, лежала одна-единственная маленькая кукла. Старомодная, фарфоровая, в платьице, выпачканном краской алого цвета. Её стеклянные глазки смотрели в потолок с неподвижным равнодушием.
Домовладелец поднял игрушку. Кукла оказалась на удивление тяжёлой. И холодной. Он пожал плечами и сунул её в карман. Детям отдаст. А на стене, в глубине пустой рамы, чей-то невидимый палец медленно провел по пыли едва заметную линию. Будто рисуя новый контур. Первый мазок будущей картины.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321