Сергей с грохотом швырнул ключи от машины на стол, едва не сбив поминальную стопку с ломтем черного хлеба. Звук удара металла о дерево прозвучал в тишине дома как выстрел.
— Ну что, Лех, — выдохнул он, нервно теребя пуговицу на пиджаке. — Земля пухом бате, конечно. Но сидеть горевать времени нет. Мне в город надо, там дела горят, кредиторы в затылок дышат. Давай решать, что с наследством делать.
В избе все еще стоял густой, сладковатый запах ладана и восковых свечей, смешанный с ароматом свежей выпечки, которую приносили соседки. Поминки закончились, посторонние разошлись, оставив братьев наедине с гнетущей тишиной и старыми ходиками, отмеряющими время громким, ритмичным «так-так».
Алексей, младший, сидел на венском стуле у окна и смотрел, как ветер треплет ветку рябины. Ему физически было больно от громкого голоса брата. Казалось, тот не понимает, где находится.
— Не гони, Сережа, — тихо ответил Алексей, не оборачиваясь. — Девять дней еще не прошло. Душа еще здесь, по углам прячется. А ты уже делить собрался.
— Душа — материя тонкая, а деньги — вещь осязаемая, — огрызнулся Сергей. Он достал сигарету, чиркнул дорогой зажигалкой и, глубоко затянувшись, стряхнул пепел прямо на чисто вымытый пол, хотя пепельница стояла на подоконнике. — Я, брат, человек деловой. У меня каждая минута — валюта. Дом этот — развалюха, конечно, но место козырное. Речка рядом, лес. Я уже прикинул: если сейчас выставить, да под дачу позиционировать, к весне покупатель найдется. Деньги пополам, как по закону положено. Мне сейчас, Леха, каждая копейка нужна, кризис придавил так, что хоть в петлю лезь.
Алексей медленно перевел взгляд на кучку серого пепла на половице. Он вспомнил, как ползала здесь на коленях мама, натирая полы воском, как потом, уже больной отец, шаркал по ним в мягких тапочках. Это пренебрежение брата резануло сильнее, чем разговоры о продаже. Алексей молча встал, взял тряпку, нагнулся и вытер пепел. Сергей лишь криво ухмыльнулся, наблюдая за ним.
— Ты как был деревенщиной, так и остался, — фыркнул старший. — Всю жизнь в навозе ковыряешься. Я тебе шанс даю: продадим дом, купишь себе студию в пригороде, человеком станешь.
Алексей выпрямился, глядя брату в глаза. В них не было злости, только безмерная усталость.
— Нечего здесь делить, Сережа. Дом этот мой.
Сергей поперхнулся дымом. Его лицо, и без того красноватое от поминок и нервов, пошло багровыми пятнами.
— Чего? — переспросил он, прищурившись. — Ты, Леха, часом от горя рассудком не помутился? Какой твой? Нас двое у отца. Мать умерла давно. По закону — всё пополам, первая очередь наследования. Или ты думаешь, раз ты тут горшки выносил, так тебе орден положен и всё имущество в придачу? Нет, брат, так дела не делаются. Справедливость — она в кодексе прописана.
Алексей вздохнул, подошел к старинному комоду, накрытому кружевной салфеткой. В верхнем ящике, под стопкой отглаженного отцовского белья, лежала папка. Он достал её и положил на стол перед братом.
— Читай. Отец так решил. Полгода назад.
Сергей рывком открыл папку. Его пальцы, унизанные золотыми печатками, дрожали. Он выхватил плотный лист с гербовой печатью, пробежал глазами по тексту. С каждой секундой его глаза округлялись всё больше, а на лбу вздувалась вена.
— Дарственная... — прошипел он, не веря своим глазам. — На тебя? Всего дома? И участка? И бани?
— Да, — ровно ответил Алексей. — Мы ездили к нотариусу в райцентр. Всё оформлено официально, зарегистрировано в реестре. Я уже собственник.
Сергей вскочил, опрокинув стул. Он скомкал документ в кулаке, потом, опомнившись, попытался разгладить его о край стола, впиваясь взглядом в подпись отца. Дрожащую, слабую, но узнаваемую подпись.
— «Папа был пьян, когда подписывал, я этого не признаю», — заявил старший брат, увидев дарственную на деревенский дом, и голос его сорвался на визг. — Ты посмотри на закорючку! У него руки тряслись! Ты его напоил! Я знаю, он любил приложиться, когда тоска брала! Ты специально подгадал момент, когда он лыка не вяжет, и подсунул бумажку! Ты воспользовался беспомощным стариком!
— Отец не пил последние два года ни капли, — жестко отрезал Алексей, и в его голосе впервые прорезался металл. — Врачи запретили после микроинсульта. И ты бы это знал, если бы хоть раз приехал или хотя бы позвонил. А у нотариуса пьяных не принимают. Там видеофиксация велась, Сережа. Нотариус с ним полчаса беседовала наедине, вопросы задавала, проверяла память и адекватность. Всё чисто.
— Не в себе он был! — заорал Сергей, начиная метаться по горнице как загнанный зверь. — Деменция! Маразм! Ты ему наплел, что я его бросил, настроил против меня! Я всегда знал, что ты, Лешка, тихушник. В детстве всегда так было: чуть что — сразу к мамке под юбку, пай-мальчик. А я всегда виноват. «Сережа старший, Сережа должен». А теперь ты, значит, решил меня окончательно утопить?
— Тебя не было три года, Сережа, — тихо напомнил Алексей. — Три года. Когда отец слег первый раз, я тебе звонил. Ты сказал: «У меня переговоры, не грузи проблемами». Когда крыша потекла и залило кухню, я просил помочь деньгами на шифер. Ты сказал: «Продай мотоцикл». Я продал. Свой "Урал", который сам по винтику собрал. Когда ему лекарства нужны были, те, немецкие, которых в аптеке не достать, ты даже трубку не взял.
Воспоминания нахлынули на Алексея плотной волной. Бессонные ночи, когда отец стонал от боли, а он не знал, чем помочь, и просто сидел рядом, держа его за сухую руку. Как учился ставить уколы, как варил протертые супы, как стирал простыни. И как отец, когда ему становилось легче, просил вынести его на крыльцо. Он сидел там часами, кутаясь в старый тулуп, и смотрел на дорогу. На ту самую дорогу, по которой вчера примчался черный джип Сергея. Отец ждал. До последнего вздоха ждал старшего сына.
— Я работал! — рявкнул Сергей, останавливаясь посреди комнаты. — Я деньги зарабатывал! Я думал, у нас семья, думал, ты прикроешь тылы, пока я капитал сколачиваю. А ты... Ты просто втёрся в доверие. Ты всегда был любимчиком! — вдруг с детской обидой выкрикнул он. — «Лёшенька то, Лёшенька сё». А Серега — отрезанный ломоть. Вот он и отписал тебе всё, потому что ты всегда умел подлизаться!
— Он отписал мне дом, потому что я был рядом, — Алексей говорил медленно, стараясь достучаться до брата. — Он сказал: «Кто досматривает, тому и стены». Это справедливость, Сережа. Не закон, а совесть.
— Совесть на хлеб не намажешь! — Сергей ударил кулаком по стене так, что посыпалась сухая штукатурка. — Я это оспорю! Я пойду в суд! Я найму адвокатов, я докажу, что он был невменяем! Я найду свидетелей, которые подтвердят, что он заговаривался! Я этот дом зубами выгрызу, слышишь? Не видать тебе наследства!
Дверь в сенях скрипнула, и в избу вошла баба Нина, соседка. Она пришла забрать большие эмалированные миски, в которых приносила холодец на поминки. Услышав крики, она замерла на пороге, поджав сухие губы.
— Чего орешь, окаянный? — строго спросила она, глядя на Сергея поверх очков. — Отца еще земля не приняла толком, а ты уже глотку дерешь. Стыда у тебя нет, Сережка. Как в детстве был шебутной да наглый, так и вырос — ни ума, ни сердца.
— Не ваше дело, старая! — огрызнулся Сергей, но пыл его немного угас под тяжелым взглядом старухи. — Тут мошенничество! Лешка отца облапошил, дом на себя переписал тайком!
Баба Нина прошла к столу, сгребла миски и уперла руки в бока.
— Облапошил? — переспросила она ехидно. — Это Лешка-то? Который три года света белого не видел, за отцом ходил как за малым дитём? Который и стирал, и варил, и огород сажал, чтобы отца свежим кормить? А ты где был, сокол ясный? Мы тут всей деревней видели, как отец твой на лавочке сидел, слёзы утирал. Всё говорил: «Занят Сережа, большой человек стал». Оправдывал тебя. А ты приехал только наследство делить?
— Это внутрисемейные разборки! — буркнул Сергей, отводя глаза. — Я помогал... как мог. Переводами.
— Раз в год по обещанию? — горько усмехнулся Алексей. — Те пять тысяч на день рождения? Сережа, на одни памперсы и пеленки уходило больше. Я не просил возврата, я понимал — у тебя семья, дети, ипотека... Но и ты пойми. Этот дом — не просто стены. Это память. Это труд. Мой и отца. Я здесь каждый гвоздь знаю.
Сергей рухнул на стул, закрыв лицо ладонями. Внезапно вся его агрессия испарилась, плечи поникли, и он стал похож на сдувшийся воздушный шар.
— Леха... — глухо простонал он. — Ты не понимаешь. Я влип. Конкретно влип. Я задолжал серьезным людям. Бизнес прогорел еще год назад, я скрывал. Квартиру заложил, машину вот-вот заберут за долги. Мне этот дом — как спасательный круг. Продать, долги раскидать, хоть немного выдохнуть. Если я не отдам три миллиона через месяц, меня... меня просто закопают. Или посадят. Жена уйдет, детей заберет. Я на дне, брат.
Алексей смотрел на брата и чувствовал странную смесь жалости и брезгливости. Вот, значит, в чем дело. Не обида за «любимчика», не жажда справедливости. Просто страх. Животный страх за собственную шкуру. Сергей хотел использовать отцовский дом, родовое гнездо, как разменную монету, чтобы прикрыть свои ошибки.
— Так ты поэтому приехал? — тихо спросил Алексей. — Не с отцом проститься, а актив реализовать?
Сергей поднял красные, воспаленные глаза. В них стояли слезы.
— Я проститься тоже хотел... Но так совпало. Леш, ну будь человеком. Мы же братья. Родная кровь. Ну зачем тебе этот дом? Ты же молодой еще, руки-ноги есть. Можешь в город перебраться, работу найти. А здесь что? Грязь месить да спиваться? Давай продадим, я тебе долю отдам... потом. Когда раскручусь. Честно отдам, клянусь матерью!
Алексей покачал головой. Он помнил, как Сергей клялся матерью десять лет назад, когда занимал у отца все накопления «на верный стартап». Деньги исчезли, стартап лопнул, а Сергей даже не извинился. Отец тогда лишь вздохнул и начал откладывать с пенсии заново.
— Нет, — твердо сказал Алексей. — Продавать я дом не буду. Здесь отец родился, здесь умер. Здесь я живу. А твои долги — это твои долги, Сережа. Ты взрослый мужик, сам кашу заварил, сам и расхлебывай. Отец знал, что ты всё пустишь по ветру, поэтому так и поступил. Он дом спасал. От тебя спасал.
— Ах так! — Сергей снова вскочил, опрокинув стул. Маска страдальца слетела мгновенно, снова проступила злоба и отчаяние. — Ну ладно. Значит, по-плохому хочешь? Будет тебе по-плохому. Я тебе жизни не дам! Я затаскаю тебя по судам! Я экспертизу посмертную назначу! Я скажу, что ты его бил, что ты его голодом морил, чтобы он подписал! Я всю деревню на уши поставлю!
— Иди, — спокойно сказал Алексей, указывая на дверь. — Иди, Сережа. Ищи свидетелей. Вон, к бабе Нине зайди, к дяде Васе, к фельдшеру нашему. Расскажи им, как я отца морил. Послушай, что они тебе скажут. В деревне, брат, жизнь как на ладони. Тут врать труднее, чем в твоем городе.
Сергей затравленно оглянулся. Баба Нина стояла у печи, скрестив руки на груди, и смотрела на него с таким ледяным презрением, что ему стало неуютно. Он понимал: здесь он чужой. Здесь его не поддержат.
Он схватил свою кожаную куртку, рванул молнию так, что ткань жалобно затрещала.
— Подавись ты своей халупой! — выплюнул он, уже стоя в дверях. — Но знай: брата у тебя больше нет.
— У меня его уже три года как нет, — ответил Алексей ему в спину.
Дверь хлопнула так, что с потолка посыпалась известка. За окном взревел мощный мотор, колеса буксанули в осенней грязи, и черная машина рванула прочь, обдавая свежевыкрашенный забор комьями мокрой земли. Вскоре звук мотора затих вдали, растворился в шуме ветра.
Алексей остался сидеть. Тишина снова наполнила дом, но теперь она была другой. Тяжелой, но чистой. Словно нарыв, зревший годами, наконец-то вскрылся.
Баба Нина вздохнула, подошла к столу и поправила сбившуюся скатерть.
— Не горюй, Леша, — сказала она мягко, положив сухую ладонь ему на плечо. — Правда — она тяжелая, но своя. Отец всё видел, всё знал. Он бы тобой гордился, что ты дом отстоял. А Сережка... что ж, Бог ему судья. Он свой выбор сделал давно, когда легкой жизни захотел.
— Знаю, баб Нин, — Алексей потер лицо ладонями, чувствуя, как отступает напряжение. — Просто... горько это всё. Родная кровь ведь. Как чужие стали.
— Кровь — водица, если души нет, — отрезала старушка. — Ты вот что. Приходи вечером ко мне, я пирогов напекла с капустой, свежих. Нечего тебе одному тут сидеть, думки горькие думать. А завтра... завтра крышу посмотришь у сарая. Вроде опять дождь обещают, а там железо старое.
Алексей слабо улыбнулся. Жизнь, простая, понятная, деревенская жизнь, потихоньку вступала в свои права. Ему нужно было проверить пчел на зиму, перебрать картошку в подполе, починить калитку, которую перекосило. У него был дом. Дом, который доверил ему отец. И этот дом требовал хозяйской руки, а не судебных тяжб.
Он встал и подошел к большой русской печи. Прислонился спиной к теплой, шершавой беленой стенке. Тепло мягко прошло сквозь рубашку, согревая, успокаивая, словно сам дом обнял его, защищая от невзгод внешнего мира.
— Спи спокойно, батя, — прошептал Алексей в тишину. — Дом в надежных руках. Никому я его не отдам.
За окном сгущались сумерки, но в избе было тепло и светло. Завтра будет новый день. И в этом дне у него будет много работы, но теперь он точно знал — он справится. Потому что он дома.
