Дарья Десса. Роман "Африканский корпус"
Глава 27
Дальше снова начался поток – неторопливый, но непрерывный, как дыхание самой пустыни. Матери с детьми на руках, прижавшихся к груди входили в чуть более прохладное, чем окружающая территория помещение школы, а за каждой, словно крохотные, послушные утята, семенила стайка ребятишек помладше. Испуганные глаза детишек, кажущиеся огромными на тонких лицах, скользили по незнакомой обстановке. Они, казалось, впервые в жизни видели сразу столько белых людей и такое множество странных, блестящих и потому кажущихся опасными предметов.
Этому страху противостояли успокаивающие, хотя и усталые улыбки врачей, которые, несмотря на иссушающую жару и собственную измотанность, изо всех сил старались излучать уверенность и тепло. В этом контрасте – между детским ужасом и профессиональным спокойствием – рождался хрупкий, но невероятно важный ритуал. Каждая прививка была здесь не просто медицинской процедурой, а немым обещанием будущего, материальным символом того, что жизнь в этой забытой богом и людьми точке на карте все же имеет непреложную ценность.
На что особенно обратил внимание Рафаэль, так это на откровенное, жадное любопытство, с которым дети разглядывали буквально всё вокруг. Их взгляды, осторожные и изучающие, скользили по придвинутым столам, выстроенным в ряд, задерживались на металлических инструментах в руках медработников, на непривычно светлой и чистой одежде персонала, на загадочных шприцах и белоснежных комочках ваты и прозрачной жидкости в стеклянных банках.
Для этих маленьких жителей пустыни импровизированная клиника в школе представала целой новой вселенной, полной невиданных и потому магических артефактов цивилизации. Один малыш, пока его старшему брату делали укол, не удержался и протянул ручку в тихом, просящем жесте прямо к банке с ватными шариками. Рафаэль, поймав этот взгляд, взял один комочек и протянул ему. Для малыша в этот момент всё вокруг замерло. Он явно видел ватку впервые в жизни. Его маленькие, испачканные в пыли пальчики с невероятной осторожностью приняли этот белоснежный, воздушный, почти невесомый дар.
Ребёнок какое-то время просто держал его в ладошке, будто взвешивая, потом осторожно поднес к лицу, понюхал и тут же удивленно моргнул, почувствовав резкий, непривычный запах спирта. После секундного раздумья торжественно протянул находку матери, делясь открытием.
И самое удивительное для Рафаэля было даже не это. Дети здесь прививались впервые, и за все эти дни он ни разу не слышал, чтобы кто-то из них заревел от укола. Они молча, широко раскрыв глаза, порой наполнявшиеся непрошенными слезами, переносили краткий укол боли, поглощенные гораздо более сильным чувством – любопытством.
Никогда ничего не брали без спроса, хотя по их взглядам было ясно: всё в этом помещении является частью какого-то особого, важного действа, случавшегося с ними впервые. Это была не просто детская любознательность, а почтительное, сосредоточенное, молчаливое изучение нездешнего мира. Как будто на каком-то глубинном, инстинктивном уровне ребятишки понимали, что люди в белых халатах принесли с собой нечто столь значительное, что его нельзя осквернить обычным криком или капризом.
«Может быть, права Хадиджа, – подумал Рафаэль, наблюдая за очередной партией матерей, – и всё действительно наладится? Шахты потихоньку начинают работать, врачей, хоть и с трудом, но привезли, с регулярными поставками продуктов и воды тоже должны решить. И тогда здесь, пусть медленно, пусть трудно, но зародится относительно нормальная жизнь. Ну, насколько «нормальная» возможна в этих раскаленных, выжженных условиях».
Креспо на миг представил себе эту рутину: гул генераторов, разгружаемые грузовики, работающая спутниковая связь и дети, которые уже не дичатся при виде шприцев, а бегут на прививку, зная докторов по именам. Эта простая, почти бытовая картина была той самой мечтой, ради которой они все здесь, в этой адской жаре, и терпели лишения.
Мысль испанца резко оборвалась. В комнату, отодвинув тяжелую дверь, зашел Бонапарт. По одному только его взгляду Рафаэль с леденящей ясностью понял: случилось что-то плохое. Взгляд охранника был непривычно острым, сосредоточенным, резко оторванным от скучной обыденности дежурства – точь-в-точь как у человека, которого внезапно и грубо выдернули из глубокого сна.
Он быстро просканировал комнату, нашел глаза Нади и коротко, почти незаметно кивнул в сторону выхода. Этот беззвучный, отточенный жест, мгновенно разрезавший спокойный рабочий ритм, был красноречивее любого крика тревоги.
Едва Бонапарт шагнул в сторону, как из-за его спины в комнату стремительно впорхнул тот самый местный парень, учитель по имени Мехди. Он что-то быстро, сбивчиво и очень эмоционально начал говорить коллегам. Его слова, сыпавшиеся как град, мгновенно передали волнение и остальным. Слушатели, – Хадиджа стояла рядом, потому всё слышала, – встрепенулись, их лица стали тревожными. Рафаэль не понимал ни слова из этого стремительного потока речи на языке тамашек, но жесты и интонации были универсальны: грядёт беда.
Тревога, как электрический разряд, передалась и матерям с детьми. Переводчица подошла к Наде, коротко ей доложила. Та, мгновенно оценив обстановку, стала мягко, но настойчиво выпроваживать людей к выходу.
– Хадиджа, что случилось? – тихо спросил Рафаэль, подойдя ближе.
– Бандиты, – так же коротко и без эмоций выдохнула она, не прекращая движения. – Опять. М’Гона приказал всем местным – по домам, закрыться. Нам – быть на месте, не выходить.
– Хадиджа, передай нашим девчонкам, чтобы помогли с эвакуацией, – велела Надя.
Переводчица кивнула и быстро пошла им сказать.
– Рафаэль, местные врачи останутся здесь, – сообщила эпидемиолог. – Вместе безопаснее.
Испанец заметил, как напряжено её лицо. Она вышла и вскоре вернулась в сопровождении обоих охранников. В глазах плескалась злость.
– Вот гады ползучие, – сквозь зубы, с неожиданной злобой проговорила врач. – Так и не дали спокойно поработать даже три дня!
– Надя, что за бандиты? – переспросил Рафаэль, и в тот же миг почувствовал, как по спине, от самого основания черепа, медленно и неотвратимо пополз вниз ледяной поток страха. Ирония ситуации не ускользнула от него: на улице палит +35 в тени, а внутри – мороз. Этот холод был иррациональным, глубинным, напоминая о хрупкости их положения здесь, посреди раскалённого ничто.
– Пока не знаем точно, – ответила Надя. – Охрана сообщила с того самого рудника, мимо которого мы проезжали. Там сейчас перестрелка, отбиваются пока. Наши военные и малийцы командира М’Гона уже уехали туда. Теперь мы здесь только с Бонапартом и Андре. Ты умеешь с автоматом обращаться?
– Так точно, – твёрдо ответил Креспо.
Надя окинула взглядом помещение, оценивая обстановку.
– Давайте всех в ту комнату, которая в торце, без окон, – скомандовала она. – Чтоб, если что, не собирать по всей школе потом. Местных учителей я уже отправила по домам.
– Надя, я тоже могу стрелять, если что, – тихо, но твердо напомнил Рафаэль.
– Воевать, надеюсь, не придется, – она посмотрела на него прямо. – Они с нами, чужаками, обычно не воюют. Это междусобойчик местных группировок. Скорее всего, до французов дошло, что рудник восстанавливают, и это им как кость в горле. Вот и натравили этих шакалов. Но, в любом случае, работать сейчас нельзя. Если начнётся пальба рядом, будет дикая паника, детей в давке могут задавить. Так что – всех внутрь. Быстро!
Члены команды засуетились. «Так, воду, продукты, аптечки – всё в одну комнату, быстрее!» – звучали голоса. Движение, пусть и суетливое, помогало сбросить первое оцепенение. Из соседней комнаты донесся резкий, шипящий треск рации. Надя отправилась туда. Быстро переговорила, вернулась и сообщила хорошую новость: группа быстрого реагирования из базы уже выехала сюда.
– Сидим, не дергаемся и ждем своих, – слова эпидемиолога прозвучали, как приказ.
Время, которое до этого текло незаметно, вдруг изменило свои свойства. Оно стало тягучим и невероятно тяжелым, словно старый, засахарившийся сироп. Каждая минута оттягивалась, наполненная гулкой, давящей тишиной, которая была в сто раз страшнее любого шума.
– К вечеру наши должны быть, – сказала Надя, вспоминая детали разговора по рации. – Митрофан Петрович сказал: если будет слышна близкая стрельба, срочно сообщать. Он сможет поднять вертолет с бойцами из лагеря «Альфа». Пока просто ждем и не паникуем.
Напряжение в скученной, душной комнате стало почти осязаемым, его можно было почувствовать кожей. По расписанию уже давно наступило время обеда, и кое-какие припасы еще стояли на столе в коридоре, но никто даже не смотрел в их сторону. Брали только воду, передавая бутылку по кругу. Еда, этот простой символ мирной жизни и распорядка, вдруг стала ненужной, почти кощунственной в ожидании возможной беды.
«Воды, кстати, сильно поубавилось, – с какой-то странной, отстраненной четкостью отметил про себя Рафаэль, наблюдая, как быстро опустошается очередная канистра. – Как-то не вовремя. Надо сказать Наде». Мысли о воде были инстинктивными, базовыми, они прорывались сквозь общий туман тревоги, словно напоминая о самом главном в этих песках.
Наконец, эпидемиолог, которой на месте не сиделось, снова зашла в комнату, и по ее лицу все поняли, что новости неутешительны.
– По последним сведениям, это «Ансар ад-Дин»*, террористическая группировка туарегов-исламистов, – тихо, чтобы не слышали посторонние, сказала она Рафаэлю. – Сформировалась во время боевых действий в начале 2010-х годов. В 2017-м объединилась с несколькими другими группами джихадистов. Они один раз уже брали Кидаль, в пятнадцатом. Ничего хорошего от них ждать не стоит.
Услышав название, Рафаэль мысленно куда-то провалился. Вспомнился тот курс выживания в Москве, в душном классе. Инструктор со шрамом на шее, представившийся «просто Стасом», но с таким послужным списком в глазах, что ясно было – имя другое. Человек, похожий на отставного спецназовца, видавшего виды. Так вот он тогда, хмуро куря у окна, говорил:
– Запомните, по барабану, как они себя называют – «Ансар» там, «Поддержка» или «Победа». Цель у них одна, простая: нагрянуть, пошуметь, пострелять, отжать всё, что плохо лежит – продукты, воду, топливо, лекарства, взять заложников, – и свалить. До следующего раза. Но грязный секрет в том, – тут он повышал голос, – что некоторые из этих «непримиримых» группировок на самом деле работают на французские горнодобывающие концерны. Публично, конечно, они клянутся пожарить всех «лягушатников» на медленном огне. Говорят одно, а делают то, за что им исправно платят афрофранками. Циничный бизнес.
Слова Стаса, казавшиеся тогда преувеличением, теперь обернулись леденящей душу пророческой правдой. Они все оказались пешками в этой грязной, далекой от всякой идеологии игре за ресурсы.
– Пока государство слабое, французы будут рвать всё, что можно из этой земли, словно стервятники, – продолжила Надя. – Они будут делать всё, чтобы не дать властям Мали и другим странам Сахеля построить нормальную, самостоятельную жизнь, независимую от Парижа. Жестокая арифметика колониализма в новом обличье. Группировки вроде этой – небольшие, по меркам России, конечно. Отряд в 50-100 человек – не армия. Воевать в открытом, честном бою они толком не умеют, да и не стремятся. Но для того, чтобы нагрянуть, посеять панику, пограбить склады и раствориться в песках, оставив после себя руины и страх, – самое то. Они не солдаты, сражающиеся во имя идеи, а мелкие паразиты, живущие в симбиозе с крупными.
Ночь, как всегда в пустыне, пришла внезапно, без полутонов сумерек. И в этой мгновенной, абсолютной темноте стало еще страшнее. Городок Тесалит словно вымер. Ни огонька в окнах, ни звука голоса, ни даже привычного воя шакалов – только глухая, давящая тишина, густая, как черная смола. Её нарушало лишь однообразное, утробное ворчание их дизельного генератора снаружи. И свет. Яркий, электрический свет горел во всех окнах их крыла школы, вопреки всякой осторожности.
Так велела Надя:
– Не гасить. Пусть горят все лампы. Пусть видят, что их никто не боится.
Свет в этих непроглядных потемках был не расточительством, а психологическим оружием, защитой и вызовом одновременно. Он будто говорил: те, кто внутри, не прячутся.
«Сказать-то можно что угодно», – подумал тогда Креспо. Чувствовал, как от страха у него странно, противно щиплет икры ног. Он где-то читал или слышал: это от избытка адреналина, так тело реагирует на готовность бежать или биться. У каждого по-своему. У него – вот так.
В этой мертвой тишине его мозг, обостренный страхом, ухватился за странную деталь. Почему не слышно собак? По всей округе – ни единого лая. Это было неестественно, зловеще. Будто все живые существа, даже животные, затаились, прислушиваясь к одной и той же незримой угрозе.
Мысли неслись хаотичным, тревожным потоком. Было ли страшно? Да, черт возьми, очень. Их здесь, способных хоть как-то противостоять, всего четверо: он сам, Андре, Бонапарт и Надя. Одна женщина и трое мужчин, двое из которых – гражданские. Да, есть ещё трое местных врачей, но они безоружны и сейчас сидели, прислонившись к стене в дальнем углу, уткнув лица в колени, мелко дрожа. Тоже боялись. И их страх, тихий и отчаянный, был еще заразнее.
Внезапный, громкий треск рации в соседней комнате заставил всех вздрогнуть. Надя молча поднялась и вышла в коридор. Минуты, показавшиеся вечностью, тянулись в полной тишине. Наконец она вернулась. Её лицо в свете люминесцентных ламп было уставшим, но в глазах мелькнула искорка облегчения.
– Ребята наши будут через час. Уже на подъезде к Тесалиту. Сидим, ждем тихо.
Никто не ответил. Облегчение было, но оно тут же тонуло в новом витке тревоге. Все молчали, внутренне сжимаясь, боясь услышать в ночной тишине то, чего больше всего опасались, – резкую, сухую трескотню выстрелов где-то совсем рядом. Потому что если начнется стрельба здесь, в городе, это будет значить только одно: бандиты уже рядом, и этот последний час ожидания может превратиться в вечность.
*Террористическая организация, запрещена в РФ – прим. автора