Дарья Десса. Роман "Африканский корпус"
Глава 26
И снова нескончаемый поток. Матери, закутанные в цветастые ткани, прижимающие к себе испуганных или апатичных детей. Час за часом. Солнце, зависшее в зените, нещадно палило сквозь стены школы, превращая здание в подобие раскаленной духовки. Воздух был густым, тягучим от пыли, жары и едкого запаха спирта, который, казалось, уже въелся в саму кожу и легкие.
Движения, отточенные до автоматизма, превратились в изнуряющий, монотонный танец. Щелчок ампулы, шуршание ватой, быстрый укол. Потом всё – в синий ящик. Ещё один. И ещё…
– Андре, ящик! – крикнула Надежда, даже не оборачиваясь. Хоть и была она в понимании охранников женщиной, но те слушались её беспрекословно, признав авторитет и право распоряжаться их временем. Глядя на то, как они слушаются, Креспо подумал: «Не до жиру, быть бы живу: они на нашей охране хорошо зарабатывают, а то пришлось бы на бандитов стараться, а там условия уж наверняка хуже не придумаешь». Бонапарт и второй охранник, стоило Наде сказать, быстро начали заменять заполненные ящики с отработанным материалом на пустые.
Рафаэль ощутил, как руки начали неметь, каждое движение отдавалось тупой болью в запястьях, будто сухожилия превратились в натянутые струны. И вдруг – упала ночь. Не плавное угасание дня, а резкое, бархатное падение темноты, которая принесла лишь иллюзию прохлады. Кто-то из девушек-помощниц включил аккумуляторные светодиодные лампы.
Надежда тяжело откинулась на спинку стула и похлопала в ладоши, звук получился приглушенным, усталым.
– Всё, останавливаемся! Иначе нас самих придется чем-нибудь обкалывать. На сегодня достаточно. Хадиджа, милая, скажи охране, что конец смены. Завтра в семь начинаем. И пусть местные учителя идут ужинать вместе с нами.
Последние дети, укутанные в материнские объятия, растворились в темноте за дверью. Рафаэль поёжился, снимая перчатки. «Каково было им, этим матерям? Простоять с малышом на руках под палящим солнцем весь день…» Он видел их глаза – смесь надежды, покорности и животного измождения. Каждая, кого не успели принять, уносила с собой тяжесть невыполненного долга, почти стыд. И таких сегодня тоже хватало.
Испанец был, честно говоря, даже рад, что не ему приходилось говорить «нет», разворачивать обратно. Его миссия была лечить, а не отказывать. Но спина ныла нестерпимо, а руки казались просто чугунными гирями, прикрученными к плечам.
Из-за перегородки, где была устроена походная кухня, доносилось ровное гудение пламени, шипение масла и густой, пряный, незнакомый запах тушеных овощей и специй. Готовили Хадиджа с местными женщинами-учительницами и девушками с их базы. Аромат пищи, растекающийся по школе, был первым за весь день настоящим напоминанием о том, что они не просто роботы-вакцинаторы, а живые, усталые, голодные люди.
«Народу прибавилось, – безрадостно подумал Рафаэль. – Придется и ужинать, и чай пить по очереди. Да… Это же только первый день. Второй будет еще тяжелее, потому что с непривычки все болит. А потом… Наверное, просто перестану это чувствовать. Или сойду с ума. Сейчас бы помыться, поесть и скорее спать».
Из коридора показались Андре и Бонапарт. Их лица и форма были покрыты густым слоем рыжей дорожной пыли, смешанной с потом, а глаза блестели лихорадочным блеском предельной усталости.
– Всё, – сипло произнес тёзка императора, потирая ладонью затылок. – Мне сегодня первому на боковую.
– На сколько часов делиться будем? – спросил Андре.
– По четыре, как договаривались. Смотри у меня, – он погрозил младшему кулаком. – На посту стоять, смотреть и не расслабляться. Давай, шевелись, а то ты уже на ходу клюешь. Тебе вставать ни свет ни заря.
– Сходите, искупайтесь, пока вода не кончилась, – сказал им Креспо.
– А ты?
– Уже успел ополоснуться на скорую руку.
Охранники, отчаянно зевая, утопали в ночь.
Рафаэль быстро и без особого аппетита, – сказывалась страшная усталость, – поужинал и пошёл в комнату, где провёл предыдущую, первую в этой школе ночь. «Странно, – мелькнула у него мысль. – Кругом же пески, твердый грунт. Откуда ночью взяться насекомым? А, ну понятно… В России комары. Они же выводят личинок в любой луже. Те вылупляются и летят искать жертву. С писком. Назойливым, нудным… – врач поёжился от неприятного воспоминания. – Да… Студенческие вылазки на природу, костры, палатки. И комары стаями».
Он вспомнил предупреждение эпидемиолога в Москве:
– Крепко запомните, доктор Креспо. Пустынные москиты и малярийные комары – не шутка. Сетки, репелленты – обязательно.
Летающих кровососов пока не было видно. Но едва испанец лёг на походную койку у окна, затянутого сеткой, как услышал это. За пределами базы, в чернильной, беззвездной темноте, звучал лишь далекий, монотонный стрекот цикад. А вот здесь, прямо у самого уха, у сетки, стоял тонкий, назойливый, неумолимый писк. Один. Потом другой. Целая армия крошечных вампиров, жаждущих прорвать оборону.
Вернувшийся Бонапарт щедро обрызгивал раму окна репеллентами, и каждое нажатие на клапан сопровождалось злобным шипением. Химический, резкий запах, отдающий чем-то искусственно-ментоловым и ядовитым, на мгновение перебил все остальные.
– Пошли выйдем, пусть выветрится, – сказал он, ставя баллон на пол. – Зато спать нормально будем. Не хватало еще малярии в первый же день.
Охранник первым вышел в ночь, и за ним, как тени, потянулись остальные. Продышались минут десять, затем вернулись.
В сон Рафаэль провалился мгновенно, как в бездну. Сон был тяжелым, без сновидений, как падение в глубокий, беззвучный колодец. И будто только прилег, только успел почувствовать сладкую тяжесть в веках, как его выдернули на поверхность звуки: скрип половиц, приглушенные голоса, звон металлической кружки. На соседней раскладушке, уткнувшись лицом в сложенные руки, спал Бонапарт – видимо, сменился ночью. В комнату заглянул Андре, его фигура черным силуэтом вырисовывалась в дверном проеме, заливаемом мягким, золотистым светом раннего утра.
– Ты уже проснулся? А то Надя за тобой послала, будить, – голос охранника был усталым. Ходить туда-сюда ранним утром – та еще работёнка.
– А сколько времени? – спросил Рафаэль, и его собственный голос прозвучал чужим и дребезжащим.
– Шесть пятнадцать. Самое время по прохладе проснуться. А то потом, когда печка раскалится, голова болеть будет.
«Странное сравнение солнце с печкой», – подумал Рафаэль, но ничего не сказал, лишь с трудом оторвал голову от подушки, набитой чем-то жестким и пахнущим соломой.
Дальше всё было, как вчера. Короткий, экономный душ водой из пластиковой бочки. Девчонки у газовой плитки, сверкая на утреннем солнце глазами и обнажая в смущенных улыбках ровные белые зубы, нарезали хлеб и согревали чай в огромном, почерневшем от времени и огня чайнике с длинным, изящным носком. Это был не китайский блестящий чайник из их походного набора, а что-то местное, древнее, пропитанное дымом костра. Но чай был тот же – крепкий, терпкий, обжигающий и бодрящий.
Все сосредоточенно завтракали. Молча. Каждый экономил силы и слова для предстоящего дня, берег крупицы внутреннего покоя. Только девушки с базы, особенно Зизи, иногда стреляла темными, быстрыми глазами в сторону Рафаэля, и в её взгляде читалось не просто любопытство, а какое-то напряженное, выжидающее внимание.
Надя, сидя рядом, предупреждающе шёпотом рассказала Креспо, что местных девушек со страшной силой тянет на белых, особенно русских врачей.
– Для них это прикосновение к чему-то… иному. К божеству почти. И если получается в итоге ребёнок, то это будущее счастье семьи.
– Почему? – недоуменно спросил Рафаэль.
– Да потому что скорей всего получается метис, не такой смуглый и черты лица более европейские. А это дает шанс пристроиться в жизни получше. Например, поехать куда-нибудь в Европу и получить там статус беженца. И если у самой матери получится найти только тяжёлую и грязную работу, то у ребёнка-метиса шансов выйти в люди больше.
Рафаэль почувствовал неловкость, острую и неприятную. Он приехал сюда как врач, как часть миссии, а не как объект для социального лифта, как биологический ресурс. Кивнул, стараясь выглядеть максимально профессионально и отстраненно, надевая на лицо маску холодной доброжелательности.
– Понял, Надя. Только работа, – сказал он, но в голове уже промелькнула мысль о Зизи и ее цепком, изучающем взгляде. Это место оказывалось сложнее, чем просто пункт вакцинации.
Солнце уже поднималось над горизонтом, обещая беспощадный зной. Утренний холодок, хрупкий и обманчивый, быстро улетучивался, уступая место душному, густому, пыльному жару, который начинал вибрировать в воздухе. Рафаэль допил свой крепкий чай, ощущая, как его тепло разливается по телу, но несёт с собой не бодрость, а тяжелое предчувствие накапливающейся усталости. Он поднял глаза на Надежду. Она, как всегда, была собрана и сосредоточена; взгляд, острый и оценивающий, скользил по лицам команды, словно проверяя готовность каждого, сверяя с неким внутренним списком.
– Итак, – начала эпидемиолог, и её голос был тихим, но властным, не терпящим возражений. – Хадиджа, ты с девочками отвечаешь за порядок в очереди. Никакой паники, работаем спокойно, объясняем, что вакцины хватит на всех, кто успеет. Бонапарт и Андре, вы по периметру. Рафаэль, мы с тобой и местными коллегами на уколах. Сегодня работаем так же быстро, без суеты. Помни, коллега, что мы здесь не только врачи, но и лицо миссии. Улыбайтесь, даже если руки отваливаются, – последнее она сказала Креспо.
Он кивнул. Его спина ещё помнила вчерашнюю боль. Ноги были тяжелыми и ватными, как после долгого, изматывающего марша. Подошёл и окну и посмотрел в сторону ворот, затянутых слоем колючей пыли. Там, где вчерашняя толпа рассеялась с наступлением ночи, уже собирались новые люди. Они вырастали из марева, выплывали из-за глинобитных стен, шли из пустыни и дальних деревень, неся на руках, на плечах, прижимая к груди своих детей – завернутых в пестрые ткани, сонных или тихо плачущих. Поток начинался снова, и врач знал, что сегодня он будет еще плотнее и настойчивее: слухи по окрестностям быстро расползлись.
– Вперед, Рафаэль, – прошептала ему Надя, похлопав по плечу. – Второй день. Он всегда самый тяжелый, пока тело не привыкнет к ритму.
Испанец глубоко вдохнул. Горячий воздух обжег легкие, он был пропитан запахом раскаленной пыли, дыма далекого костра и чем-то кислым – потом и страхом. Врач чувствовал, как тело, несмотря на усталость и внутреннее сопротивление, послушно мобилизуется, переключается на знакомый, почти механический режим. Это была не просто работа, а борьба – с невидимой болезнью, с тенью невежества, с всепоглощающей жарой, и, как он теперь понимал, с собственными предрассудками и наивными ожиданиями.
Креспо тщательно вымыл руки. Впереди был долгий день, растянутый в липкой, звенящей тишине между детским плачем, полный материнских надежд, отчаяния в глазах тех, кого не успеют принять, и монотонного, изнуряющего до оцепенения труда.