Снег за окном сыпал крупными хлопьями, залепляя стёкла балкона, а я сидела на кухне и смотрела, как мой телефон разрывается от сообщений в семейном чате. Двадцать три непрочитанных. Все от золовки Веры. Каждое — с суммой, которую «желательно бы внести на празднование маминого юбилея». Ресторан, банкет, тамада, оформление зала. Я даже читать не стала до конца — просто заблокировала уведомления и налила себе ещё кофе.
— Ты чего такая мрачная? — Артём вошёл в кухню, растрёпанный после душа, в старой футболке и треках. Посмотрел на меня с подозрением.
Я молча протянула ему телефон. Он пролистал чат, и я видела, как его лицо постепенно каменеет.
— Ну, это… мама же только раз в жизни шестьдесят лет отмечает, — пробормотал он, но голос прозвучал неуверенно.
— Да пошла твоя мать со своими претензиями! — я не сдержалась, и слова вылетели сами собой, резко и зло. — С какой это стати я должна скидываться на её юбилей?
Артём замер с кружкой в руке. Я видела, как у него дёрнулась щека — всегда так бывает, когда он злится, но старается сдержаться. Поставил кружку на стол, сел напротив.
— Настя, ну это неправильно… она же моя мама…
— Твоя мама, — перебила я, — которая подарила трёшку в центре твоей сестрице. Квартиру, понимаешь? Трёхкомнатную! А тебе что? Ничего. Зато теперь требует, чтобы мы скидывались на её пафосный банкет. Нахалка.
Слово повисло в воздухе, и я увидела, как Артём побледнел. Он открыл рот, потом закрыл. Встал, прошёлся по кухне.
— Не называй её так.
— А как мне её называть? — я встала тоже, чувствуя, как внутри всё кипит. — Хитрая… хитрая сволочь, вот кто она! Вера получила квартиру, когда вышла замуж. Просто так. «Доченька, живи, радуйся». А мы? Мы четыре года снимали однушку! Четыре года, Артём! И когда я намекнула твоей матери, что нам бы помощь не помешала, знаешь, что она ответила?
Он молчал, глядя в окно.
— Она сказала: «Артёмушка должен сам всего добиться. Мужчина обязан обеспечивать семью». Прикинь? А Верочке можно всё на блюдечке подать!
— Вера — дочь. Ей положено приданое, — пробормотал Артём.
— Приданое? Мы что, в девятнадцатом веке живём? — я засмеялась, но смех вышел истеричным. — Артём, ты сам-то слышишь, что несёшь? Какое приданое? Это двадцать пятый год на дворе! У нас ипотека на двадцать лет, мы еле концы с концами сводим, а твоя мамочка хочет ресторан за триста тысяч! На человека по пятнадцать выходит. Пятнадцать тысяч, Артём! Это половина моей зарплаты!
За окном завывал ветер, прогоняя снежные вихри вдоль дома. Я смотрела на мужа и не узнавала его. Этот человек, который когда-то обещал мне всё — любовь, поддержку, совместное будущее, — сейчас стоял и молчал. Защищал не меня, а эту… эту женщину, которая с первого дня нашего знакомства смотрела на меня, как на прислугу.
Я вспомнила тот день три года назад. Зима была такая же снежная. Мы приехали к Людмиле Фёдоровне — так я упорно называла свою свекровь, хотя она требовала, чтобы я звала её «мамой». Приехали с новостью. Я была беременна. Первый ребёнок. Я так волновалась, так хотела, чтобы нас приняли, обрадовались. Помню, как купила пирог в кондитерской — дорогой, красивый, с ягодами. Несла его, прижимая к груди, чтобы не замёрз.
Людмила Фёдоровна открыла дверь, окинула меня взглядом с головы до ног.
— А обувь-то почему не сняла на лестнице? Грязь в квартиру тащишь.
Я оторопела. Посмотрела вниз — на сапогах действительно налипли кусочки снега. Извинилась, стала судорожно разуваться прямо на пороге. Артём промолчал. Просто прошёл в квартиру, как ни в чём не бывало.
Новость о беременности Людмила Фёдоровна встретила без особого восторга.
— Ну что ж, рожать, значит, будете, — протянула она, разглядывая свои ногти. — Только вы подумали, на что содержать-то ребёнка? Артём и так мало зарабатывает.
Я сжала кулаки под столом. Хотела возразить, сказать, что у нас есть планы, что мы справимся. Но слова застряли в горле. А Людмила Фёдоровна продолжала:
— Верочка вот правильно делает — с детьми не торопится. Сначала на ноги встать надо. У неё хоть квартира есть, хоть есть на что опереться.
Я тогда промолчала. Проглотила обиду. Потом была выкидыш. Людмила Фёдоровна даже не позвонила узнать, как я. Зато Вере на день рождения подарила путёвку в Турцию.
— Настя, мы не можем не скинуться, — голос Артёма вернул меня в настоящее. — Это моя мама. Вера уже внесла свою долю. Все родственники скидываются.
— Все родственники, — повторила я медленно. — А знаешь, сколько Вера внесла? Пять тысяч. Пять! Потому что у неё «трудности на работе». А нам — пятнадцать вешают. Потому что мы, видишь ли, должны больше. Артём сын, он обязан.
Я достала сигарету, хотя бросила курить ещё полгода назад. Руки дрожали, когда я пыталась прикурить. Артём молча взял у меня зажигалку, поднёс огонь.
— Я не дам ни копейки, — сказала я, выдыхая дым. — Можешь передать своей маме. Пусть продаст что-нибудь из своих драгоценностей, которыми так любит хвастаться. Или пусть Вера попросит мужа — у него же бизнес, деньги есть.
— Это неуважение к старшим, — Артём смотрел на меня так, будто видел впервые. — Настя, я не узнаю тебя. Ты стала такой… злой.
Злой. Я засмеялась. Злой я стала. Не изможденной от того, что четыре года тянула всё сама. Не уставшей от того, что свекровь при каждой встрече язвила по поводу моей работы, моей внешности, моей готовки. Не измученной постоянными сравнениями с Верой — идеальной, правильной, удобной Верой.
— Знаешь, что, Артём? — я затушила сигарету, с силой вдавив её в пепельницу. — Я злая потому, что устала быть удобной. Устала кивать и улыбаться, когда твоя мать считает меня воздухом. Устала делать вид, что всё нормально.
Он отвернулся к окну. Снег всё сыпал и сыпал, засыпая город белым одеялом. Где-то внизу сигналили машины, ругались соседи, жила обычная жизнь. А у нас на кухне пахло кофе и назревающей бурей.
— Я позвоню маме, — наконец произнёс Артём. — Объясню ситуацию.
— Объясняй, — бросила я, выходя из кухни. — Только не удивляйся, когда она обвинит во всём меня. Как всегда.
Я слышала, как он набирает номер. Слышала, как его голос становится виноватым, детским — таким он бывает только с ней. «Мам, ну понимаешь, у нас сейчас трудности… Настя против… Нет, мам, я же не говорю, что ты неправа…»
Я закрыла дверь в спальню и легла на кровать, уставившись в потолок. Дальше будет хуже. Я это чувствовала кожей. Людмила Фёдоровна не из тех, кто просто отступит. Она придумает что-нибудь. Устроит скандал, натравит на меня всю родню, выставит виноватой. Я знала её методы.
И знала, что скоро начнётся настоящая война.
Телефон зазвонил через пять минут. Я даже не посмотрела на экран — знала, что это она. Людмила Фёдоровна. Сбросила вызов. Тут же новый звонок. Сброс. Третий. Я выключила звук и отбросила телефон на кровать.
Артём распахнул дверь без стука.
— Мама хочет с тобой поговорить.
— Я не хочу.
— Настя, это по-детски! — он стоял в дверях, держа свой телефон, как обвинительный приговор. — Она просто хочет объясниться.
— Объясниться? — я приподнялась на локте. — Артём, я прекрасно знаю, что она хочет. Она хочет устроить мне промывку мозгов, надавить на жалость и добиться своего. Как всегда.
Он протянул мне телефон. Я смотрела на его руку — на экране высвечивалось «Мама», и я физически чувствовала, как не хочу брать эту трубку. Но Артём стоял и смотрел на меня с таким выражением лица, что я поняла — проще согласиться.
— Алло, — сказала я максимально нейтральным тоном.
— Вот ты какая! — голос Людмилы Фёдоровны был пронзительным, режущим. — Я сорок лет жизни положила на детей, всю себя отдала, а ты мне в старости отказываешь в элементарном уважении!
Я молчала, считая про себя. Один, два, три…
— Я тебя в семью приняла, как родную! Относилась, как к дочери! А ты? Ты даже на мой юбилей денег пожалела! Пятнадцать тысяч — это что, состояние для вас?
— Людмила Фёдоровна, у нас ипотека…
— Ипотека! — она перебила меня, и я услышала, как в её голосе нарастает истерика. — У всех ипотеки! У Веры тоже кредиты есть, но она не отказывается матери помочь! Она хоть понимает, что такое семья!
Я глубоко вдохнула. Десять, девять, восемь…
— А ты просто неблагодарная эгоистка, — продолжала она. — Артёма от меня отбила, науськиваешь его против родной матери. Я знаю, это всё твои штучки! Ты с самого начала хотела нас поссорить!
— Людмила Фёдоровна, я никого не науськиваю…
— Молчи! — она перешла на крик. — Ты думаешь, я не вижу? Думаешь, я слепая? Ты сына настраиваешь против матери, чтобы самой всем заправлять! Чтобы он тебя одну слушал! Это называется манипуляция, дорогая моя!
Артём стоял рядом и слышал каждое слово — свекровь орала так громко, что динамик не справлялся. Его лицо было бледным, потерянным. Он смотрел в пол.
— А знаешь что? — голос Людмилы Фёдоровны стал тише, но от этого страшнее. — Если ты не внесёшь деньги на мой юбилей, я объявлю всем родственникам, какая ты на самом деле. Расскажу, как ты относишься к старшим. Как унижаешь свою свекровь. И посмотрим, кто тебя после этого в нашей семье уважать будет.
— Вы меня шантажируете?
— Я защищаю своё достоинство! — она почти захлебнулась от возмущения. — Я требую уважения! И если ты не хочешь скидываться добровольно — будешь потом пожалеть. Я найду способ тебя проучить, вот увидишь!
Она бросила трубку. Я сидела с телефоном в руке и чувствовала, как внутри всё холодеет. Это была угроза. Прямая, неприкрытая угроза.
— Мама просто расстроена, — пробормотал Артём. — Она не то хотела сказать…
— Заткнись, — я посмотрела на него, и он осёкся. — Просто заткнись, Артём. Твоя мама только что мне угрожала. Слышал? Она сказала, что проучит меня. И ты стоишь и оправдываешь её?
Он открыл рот, но я уже вышла из комнаты.
Следующие две недели были кошмаром. Людмила Фёдоровна развернула настоящую кампанию. Она звонила всем родственникам и жаловалась на меня. Рассказывала, какая я жадная, чёрствая, неблагодарная. Как я держу Артёма под каблуком. Как отбила его от семьи.
Вера прислала мне длинное сообщение, где объясняла, что «мама очень переживает», и «неужели так трудно пойти навстречу пожилому человеку». Тётя Зоя, сестра Людмилы Фёдоровны, позвонила и устроила мне разнос на двадцать минут. Двоюродный брат Артёма написал, что я «позорю род».
Я перестала отвечать на звонки. Заблокировала половину контактов. Артём ходил мрачный, почти не разговаривал со мной. Мы стали чужими людьми, живущими в одной квартире.
А потом наступил день юбилея.
Артём собирался с утра. Надел костюм, выбрал галстук. Я лежала в кровати и смотрела в потолок.
— Ты точно не пойдёшь? — спросил он тихо.
— Точно.
Он вздохнул и вышел. Я осталась одна в пустой квартире. За окном шёл снег — всё та же зима, всё те же белые хлопья. Я встала, сварила кофе, включила сериал. Пыталась не думать о том, что сейчас происходит в ресторане.
Звонок раздался в одиннадцать вечера. Незнакомый номер.
— Алло?
— Это Анастасия? — мужской голос, официальный, медицинский. — Вы жена Артёма Соколова?
Сердце ухнуло вниз.
— Да… что случилось?
— Ваша свекровь в больнице. Травмпункт при городской больнице номер семь. Перелом берцовой кости. Ваш муж просил вас приехать.
Я села в такси, не понимая, что чувствую. Тревогу? Злорадство? Страх? Всё смешалось в тугой комок где-то в груди.
В больнице пахло хлоркой и тревогой. Артём сидел на пластиковом стуле в коридоре, лицо серое, помятое. Увидел меня, вскочил.
— Мама упала, — выдохнул он. — Она танцевала, поскользнулась… Нога сломана, её сейчас оперируют.
Рядом стояла Вера, вся в слезах, размазывая тушь по щекам.
— Это всё из-за стресса! — она ткнула пальцем в меня. — Мама так переживала из-за тебя, что не следила за собой!
Я стояла и молчала. Смотрела на них — на Артёма с его виноватым лицом, на истеричную Веру, на закрытые двери операционной. И понимала, что это только начало.
Что теперь я буду виновата во всём. В переломе, в операции, в том, что праздник испортился. Людмила Фёдоровна найдёт способ выставить меня монстром. Она уже нашла.
— Медсестра сказала, операция будет долгой, — тихо произнёс Артём. — В её возрасте это опасно.
Я кивнула и села на соседний стул. Ждать. Остаётся только ждать.
И думать о том, что будет дальше. Потому что эта история точно не закончится.
Операция длилась три часа. Когда хирург вышел и сказал, что всё прошло успешно, Вера разрыдалась от облегчения, а Артём обнял меня так крепко, будто я могла исчезнуть. Я стояла и чувствовала себя совершенно пустой.
Людмилу Фёдоровну выписали через неделю. С гипсом, костылями и списком рекомендаций. Артём настоял, чтобы она пожила у нас — «ей нужен уход, она же одна». Я не стала спорить. Зачем? Всё равно моё мнение никого не интересовало.
Первые дни она молчала, лежала в нашей спальне — мы переехали на диван в гостиной — и делала вид, что страдает. Я носила ей еду, помогала дойти до туалета, меняла постельное бельё. Она принимала всё это с таким видом, будто я была обязана. Ни спасибо, ни взгляда.
На четвёртый день она заговорила.
— Знаешь, Настенька, — протянула она, когда я приносила ей обед, — я всё думаю, почему так вышло. Почему именно в тот день я упала.
Я поставила поднос на тумбочку.
— Врач сказал, вы просто неудачно повернулись.
— Нет, — она покачала головой, и в её глазах блеснуло что-то холодное. — Я думаю, это знак свыше. Наказание за то, что я слишком мягкая. Слишком добрая к тем, кто этого не ценит.
Я молча повернулась к выходу.
— Стой, — её голос стал твёрже. — Я ещё не закончила. Ты думаешь, раз я в гипсе, то буду молчать? Ты думаешь, я забыла, как ты отказалась на мой юбилей скинуться? Как унизила меня перед всей роднёй?
Я обернулась. Она сидела на кровати, опираясь на подушки, и смотрела на меня с таким выражением, что стало не по себе.
— Вера была права, — продолжала свекровь. — Из-за стресса, который ты мне устроила, я и упала. Не следила, куда иду. Всё о тебе думала, о твоём неуважении.
— Людмила Фёдоровна…
— Молчи, когда старшие говорят! — она повысила голос, и я услышала, как в гостиной замер Артём. — Ты разрушаешь эту семью. Ты настроила моего сына против меня. Но я терпеливая. Я подожду. И рано или поздно он увидит, кто ты на самом деле.
Она откинулась на подушки, довольная произведённым эффектом.
— А пока я поживу здесь. Подлечусь. И посмотрю на вас со стороны. Очень внимательно посмотрю.
Это прозвучало как приговор.
Следующие дни превратились в пытку. Людмила Фёдоровна постоянно звала Артёма — то воды принести, то подушку поправить, то просто поговорить. Она специально дожидалась, когда я приходила с работы уставшая, и начинала разговоры о том, «как раньше было хорошо», «когда Артём ещё не был женат», «когда в семье царила любовь и понимание».
Она не упускала случая язвить. Про суп, который я сварила — «жидковат, не то что Верочка готовит». Про уборку — «пыль под кроватью осталась, молодёжь нынче ленивая». Про мою работу — «неужели тебе не стыдно, что муж больше зарабатывает?».
Артём делал вид, что не слышит. Или действительно не слышал — я уже не понимала.
Однажды вечером я вышла на балкон покурить. Снег перестал идти, небо прояснилось, и в морозном воздухе повисла тишина. Я стояла и смотрела на огни города, и думала о том, сколько ещё протянет эта резинка. До какого момента я смогу терпеть.
— Замёрзнешь, — Артём вышел следом, закутанный в куртку.
Мы молчали.
— Знаешь, — сказала я наконец, — твоя мама никогда не изменится. Хоть нога сломанная, хоть две. Она всё равно останется той же.
Он не ответил.
— И тебе придётся выбирать, — продолжала я. — Рано или поздно. Между мной и ней.
— Настя, не надо…
— Надо, — я затушила сигарету. — Потому что я больше не могу жить в доме, где меня считают врагом. Где каждое моё слово — повод для скандала. Где я виновата даже в том, что кто-то сломал ногу, танцуя на празднике.
Он молчал, глядя вниз.
— Подумай, — сказала я и вернулась в квартиру.
Людмила Фёдоровна прожила у нас ещё три недели. Потом её забрала Вера — «всё-таки я дочь, мне положено за матерью ухаживать». Я не стала её удерживать.
В день отъезда свекровь смотрела на меня долгим, изучающим взглядом.
— Ты выиграла раунд, — сказала она тихо, так, чтобы Артём не услышал. — Но не войну. Я ещё вернусь.
И я знала, что она не шутит.
Когда дверь за ней закрылась, я вдохнула полной грудью. Впервые за месяц. Квартира опустела, стала нашей. Но облегчения не было.
Потому что змея не умерла. Она просто уползла. И рано или поздно она вернётся — с новыми претензиями, новыми требованиями, новым ядом.
А я всё ещё не знала, на чьей стороне будет стоять Артём, когда это случится.