Запах пыли в родительской квартире всегда был особенным — сухим, книжным, с нотками старых духов «Красная Москва» и валерьянки, которую мама хранила в глубине серванта. Но сегодня этот родной аромат безжалостно перебивал резкий, химический запах упаковочного скотча и картонных коробок.
Маша стояла посреди гостиной, растерянно прижимая к груди стопку старых фотоальбомов в бархатных обложках. Стены, лишенные привычных ковров и картин, казались голыми, беззащитными, а светлые прямоугольники на обоях — там, где десятилетиями висела мебель — выглядели как незаживающие шрамы на теле дома. Она специально взяла три дня за свой счет на работе, чтобы помочь с переездом. Спина гудела от таскания коробок, а в носу свербело от вековой пыли, летевшей с антресолей.
— Маш, ну чего ты застыла, как соляной столб? — голос старшей сестры, Елены, разрезал тишину, словно нож перезревшую дыню. — Грузчики через два часа будут, а у нас сервиз «Мадонна» еще не упакован. Давай, шевелись, некогда ностальгировать.
Елена была старше на семь лет, и эта разница, казавшаяся в детстве пропастью, с годами превратилась в железобетонную иерархию. Лена — командир, Маша — подчиненный. Лена знает, как надо жить, Маша вечно «витает в облаках». Лена пробивная, Маша — «ни то ни се».
— Лен, я просто не могу поверить, что мы это делаем, — тихо сказала Маша, проводя пальцем по корешку альбома. — Столько лет... Папа эту квартиру получил от завода, когда я еще в проекте не была. А теперь — чужие люди здесь будут ходить, наши обои сдирать, стены ломать.
Елена энергично замотала очередной позолоченный фужер в газету. Ее движения были быстрыми, хищными, отточенными годами работы на руководящей должности.
— Не начинай разводить сырость, — отрезала она, не поднимая головы. — Квартира старая, трубы гнилые, район портится, тут одни мигранты теперь снимают. Я тебе сто раз объясняла: продажа сейчас — это идеальный вариант. Рынок на пике, цены взлетели. Мы берем тот коттедж в Чехове, там воздух, природа, маме там будет лучше, давление нормализуется. Грядки свои, опять же. Да и моим детям раздолье.
Маша аккуратно поставила альбомы на шаткий стул, с которого уже сняли обивку. Внутри шевельнулось неприятное, липкое чувство тревоги, которое она гнала от себя последнюю неделю, стараясь не думать о материальном. Но сейчас, глядя на пустеющий дом, молчать стало невозможно.
— Лен, насчет продажи... — начала она осторожно, подбирая слова, чтобы не разозлить сестру. — Мы так толком и не обсудили детали. Ты сказала, что нашла покупателя, что задаток уже внесен и сделка на мази. А как мы... ну, делить будем? Мне бы понимать сумму, чтобы ипотеку свою закрыть частично, или хотя бы подушку безопасности сделать. Все-таки время сейчас нестабильное.
Елена замерла. Газета в ее руках хрустнула и затихла. Она медленно, очень медленно повернулась к сестре. В ее взгляде читалось искреннее, неподдельное удивление, смешанное с легкой брезгливостью, словно Маша только что сморозила невероятную глупость или неприлично выругалась в церкви.
— Делить? — переспросила Елена, слегка приподняв идеально выщипанную бровь. — Машунь, ты о чем?
— Ну как о чем? — Маша нервно поправила выбившуюся прядь волос, чувствуя, как краснеют щеки. — Квартира ведь родительская. Папина и мамина. Папы нет уже пять лет, мама жива, слава богу. Мы наследницы. Или как там это юридически... Я думала, мы продаем «трешку», покупаем маме дом, а остаток делим. Ведь дом в Чехове дешевле московской квартиры в хорошем районе.
— Погоди, — Елена отложила фужер и вытерла руки о джинсы, словно стряхивая грязь. Голос ее стал жестким, сухим, деловым. — Какой остаток? Ты цены на стройматериалы видела? Дом стоит денег, плюс ремонт, плюс септик, плюс газ проводить. Нам с Вадимом еще свои докладывать придется и кредит брать, чтобы до ума все довести.
— Подожди, — у Маши перехватило дыхание, кончики пальцев похолодели. — То есть, ты хочешь сказать, что я вообще ничего не получу с продажи родительской квартиры?
— А с чего ты должна что-то получать? — Елена уперла руки в бока. — Маша, давай начистоту. Ты живешь отдельно? Отдельно. У тебя своя квартира есть? Есть. А мы с мамой, Вадимом и детьми ютимся здесь, друг у друга на головах. Кто за мамой ухаживает, по поликлиникам возит? Я. Кто коммуналку платит последние годы? Я.
— Я тоже деньги давала! — вспыхнула Маша, чувствуя, как подступает обида. — И продукты возила пакетами, и лекарства покупала, когда вы в отпуске были! И с детьми твоими сидела!
— Это капля в море, — отмахнулась Елена. — Суть не в этом. Суть в документах. Квартира принадлежит мне.
Повисла звенящая тишина. С улицы доносился шум машин, где-то вдалеке выла сирена, но в комнате воздух стал плотным, как вата. Казалось, даже пылинки в солнечном луче замерли.
— Как это — тебе? — прошептала Маша. — А мама? А... я?
Елена тяжело вздохнула, словно объясняла первокласснику таблицу умножения, подошла к старому лакированному секретеру, который еще не успели разобрать, открыла нижний ящик и извлекла пухлую пластиковую папку с документами.
— Мама подарила мне свою долю три года назад, когда у нее гипертонический криз был. Чтобы, не дай бог, потом с наследством волокиты не было и налогов лишних. А твоей доли здесь нет. И никогда не было.
— Врать-то зачем? — у Маши задрожали губы. — Мы здесь все прописаны были. Приватизация была в девяносто третьем году... Нас четверо было: папа, мама, ты и я. Я помню, как мы ходили в ЖЭК!
Елена усмехнулась — недобро, снисходительно. Она порылась в файлах и вытащила пожелтевший от времени листок бумаги. Текст был напечатан на старой машинке, буквы местами прыгали, а внизу стояла размашистая подпись синей шариковой ручкой.
— На, освежи память.
Маша взяла листок дрожащими руками. Бумага была шершавой, неприятной на ощупь. «Заявление». Глаза бегали по строчкам, смысл которых доходил с трудом, пробиваясь через пелену паники. «Я, Мария Викторовна Смирнова... настоящим отказываюсь от включения в число собственников... в пользу...»
Дата стояла двадцатилетней давности. Ей тогда только исполнилось восемнадцать.
— «Ты тогда сама отказалась от доли, не помнишь?» — ухмылялась сестра. — Ты же сама сказала: «Мне эти бумажки не нужны, лишь бы отстали».
Маша смотрела на свою подпись — угловатую, еще детскую, с завитушкой, которую она тогда старательно выводила, подражая учительнице литературы. И воспоминание, словно вспышка молнии, озарило темные закоулки памяти.
...Лето. Жара плавит асфальт. Ей восемнадцать, она только что поступила в институт, в голове ветер, первая любовь и планы на поездку на озеро с друзьями. Дома суета, отец ругается с какими-то чиновниками по телефону, мать пьет корвалол. Елена, уже взрослая, замужняя, с деловой хваткой, бегает с какими-то бланками.
«Машунь, подпиши здесь, а?» — голос сестры тогда звучал ласково, просительно. — «Это для приватизации. Чтобы нам по очередям сто раз не бегать всей толпой, оформим всё на папу с мамой и на меня, я буду документами заниматься. А то тебя вечно не поймаешь, ты же у нас студентка теперь. А квартира все равно общая, семейная, какая разница, чья фамилия в бумажке?»
«А это не страшно?» — спросила тогда юная Маша, держа ручку над бумагой и поглядывая на часы — ее ждали внизу.
«Глупышка! — рассмеялась Лена, трепля её по щеке. — Мы же семья! Ты что, родной сестре не веришь? Это просто формальность. Подписывай и беги гулять».
И она подписала. Подписала, потому что верила. Потому что в их семье не принято было делить ложки и вилки, потому что «мы же родная кровь».
Маша подняла глаза на сестру. Елена смотрела на нее спокойно, даже с вызовом. В этом взгляде не было ни капли раскаяния, только холодный расчет.
— Ты меня обманула, — тихо сказала Маша. — Ты воспользовалась тем, что я была девчонкой и ничего не понимала.
— Не драматизируй, — фыркнула Елена, выхватывая листок из рук сестры и убирая его обратно в папку. — Никто тебя не обманывал. Так было удобнее для всех. И вообще, кто тебе мешал потом, все эти годы, поинтересоваться документами? Двадцать лет прошло! Срок исковой давности давно истек.
— Но я же здесь прописана была! — воскликнула Маша, цепляясь за последнюю соломинку. — Даже если я не собственник, у меня есть право проживания, я отказалась от приватизации, но право-то осталось! Ты не можешь продать квартиру с жильцом!
Елена расхохоталась. Смех был каркающим, неприятным.
— Маша, ну ты даешь! Какая прописка? Ты забыла, как три года назад, когда ты свою ипотеку брала, ты выписалась отсюда? Тебе же для банка нужно было, и чтобы ставку снизить как молодой семье, и чтобы налог какой-то не платить... Ты сама добровольно снялась с регистрационного учета и прописалась в своей бетонной коробке в Балашихе. Всё, Маша. Юридически ты здесь — никто. Гостья.
Земля ушла из-под ног. Маша вспомнила. Да, Лена тогда так настойчиво советовала ей выписаться, даже помогала справки собирать. Говорила: «Зачем тебе лишние платежи за коммуналку здесь, если ты там живешь? Выписывайся, экономь».
Оказывается, капкан захлопнулся еще тогда. Лена готовила эту продажу годами. Планомерно, шаг за шагом зачищая территорию.
— Я не интересовалась, потому что считала, что у меня есть семья, — голос Маши дрогнул, слезы предательски подступили к горлу. — А оказывается, у меня есть только соседи, которые ждали момента, чтобы выставить меня за порог.
— Прекрати истерику! — Елена повысила голос, ее лицо пошло красными пятнами. — Тебя никто не выгоняет, ты здесь и так не живешь. Мы маме условия улучшаем! Дом за городом — это ее мечта.
— А ты, конечно, этот дом на себя оформишь?
— Естественно. Я вкладываю деньги, я беру риски. И Вадим будет там ремонт делать. А ты что? Приедешь раз в месяц на шашлыки на всем готовом?
Маша почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Ей было жаль не денег — хотя двадцать пять миллионов, которые стоила их квартира, решили бы все ее проблемы на всю жизнь. Ей было больно от того, как легко, буднично и цинично сестра вычеркнула ее из уравнения.
— А мама знает? — глухо спросила Маша.
— Что знает?
— Что ты меня кинула. Что я осталась ни с чем.
— Мама знает, что мы переезжаем в хороший дом, — уклонилась от ответа Елена. — И не смей ей нервы мотать. У нее сердце. Если ты сейчас пойдешь к ней и устроишь скандал, я тебе этого не прощу.
— Я хочу с ней поговорить.
Маша развернулась и вышла из комнаты, не слушая возражений сестры. Мать сидела на кухне, маленькая, сгорбленная, и перебирала гречку — привычка, оставшаяся с голодных времен девяностых, которая успокаивала ее лучше любых таблеток.
— Мам...
Галина Петровна подняла выцветшие глаза. В них плескалась тревога. Она все слышала. Конечно, она слышала — в панельных домах слышно даже, как соседи чихают, а уж разговор на повышенных тонах в соседней комнате и подавно.
— Маша, дочка, не надо, — сразу начала она плаксивым тоном. — Не ругайтесь. Леночка ведь как лучше хочет...
— Мама, ты знала? — Маша села на табуретку напротив, заглядывая матери в лицо. — Ты знала, что я подписала отказ? Что у меня нет прав на эту квартиру? Что Лена меня заставила выписаться специально?
Галина Петровна опустила глаза в тарелку с черными зернышками.
— Ну... тогда время такое было, смутное. Папа решил, что так надежнее. Лена старшая, она серьезная, хваткая... А ты молоденькая была, доверчивая. Боялись, вдруг выйдешь замуж за проходимца какого, он тебя и без жилья оставит. А так — квартира в семье.
— И теперь квартира в семье, только семья — это Лена, — горько усмехнулась Маша. — Мам, Лена продает всё за двадцать пять миллионов. И покупает дом. На себя. А если завтра она решит, что я ей мешаю приезжать, она меня и на порог не пустит. И ты ничего не сделаешь.
— Да как же так! — всплеснула руками мать, но тут же осеклась, словно вспомнив заученный текст. — Леночка сказала, что так надо для безопасности. Она о нас заботится. Вот дом выберем, там комната будет большая, светлая, для тебя, приезжай когда хочешь... Лена обещала.
— Лена много чего обещала, мам.
В кухню вошла Елена. Вид у нее был решительный.
— Так, хватит обрабатывать мать. Маша, я тебе предлагаю по-хорошему. Я понимаю, тебе обидно. Чисто по-человечески, я готова выделить тебе сумму. Отступные.
Маша подняла голову. Надежда, глупая и живучая, шевельнулась в груди. Может, совесть проснулась? Может, хоть треть отдаст?
— Сколько?
— Триста тысяч рублей, — выпалила Елена, словно делала великое одолжение. — На косметический ремонт в твоей студии хватит. Или машину обновишь. Это большие деньги, между прочим. Просто так, ни за что даю, по доброте душевной.
Триста тысяч. При стоимости их «трешки» в двадцать пять миллионов. Это была одна восьмидесятая часть. Это была не просто подачка. Это было изощренное оскорбление. Цена ее молчания, цена родственных чувств, оцененная по тарифу «на мороженое, и чтоб не отсвечивала».
Маша медленно встала. Ноги дрожали, но внутри вдруг стало пусто и ясно, словно после грозы. Перегорел какой-то важный предохранитель, отвечавший за детскую привязанность и страх обидеть старших.
— Знаешь, Лена, — сказала она ровным, чужим голосом. — Оставь себе. Купишь на них шторы в свой новый дом. Или совесть попробуешь отстирать, хотя вряд ли хватит.
— Ты что, гордая? — прищурилась сестра, и в глазах ее мелькнула злоба. — Бери, пока дают. Потом и этого не предложу. Юридически ты — ноль. Ни один суд не встанет на твою сторону.
— Я знаю, — кивнула Маша. — Я не пойду в суд. Я просто пойду отсюда.
— Машенька! — заплакала мать, протягивая к ней сухие руки. — Ну возьми денежку! Ну зачем ты так! Мы же родные люди! Лена, дай ей побольше, ну дай ей полмиллиона!
Но Лена стояла с каменным лицом.
— Родные люди, мам, не подсовывают своим детям бумаги на подпись, пользуясь их доверием, — сказала Маша, глядя поверх головы матери. — И не выкидывают их из жизни, как старый хлам, когда они перестают быть удобными.
Она вышла в коридор, схватила свою сумку. Куртку надевать не стала, хотя на улице было свежо. Фотоальбомы так и остались лежать на ободранном стуле в гостиной. Те самые, где они с Леной в одинаковых панамках строят куличики в песочнице, где папа держит их на руках, смеясь. Теперь это были просто картинки чужой жизни, к которой она больше не имела отношения.
— Если ты сейчас уйдешь, — крикнула ей в спину Елена, — то можешь не возвращаться! И на новоселье я тебя не приглашу!
— А мне там нечего делать, — не оборачиваясь, бросила Маша. — Это не мой дом. И никогда им не был.
Она сбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, выскочила из подъезда, глотая холодный осенний воздух. Только отойдя на два квартала, она позволила себе остановиться у чужого подъезда и разрыдаться.
Прошло полгода.
Жизнь Маши вошла в привычную колею. Работа, ипотека, редкие встречи с подругами. Номер сестры она заблокировала в тот же вечер. Мать звонила пару раз с чужих номеров, плакала в трубку, жаловалась, что переезд дался тяжело, что у нее скачет давление, но Маша каждый раз вежливо, но твердо сворачивала разговор. Ей было физически больно слышать этот голос, в котором не было раскаяния, а только жалоба на собственную немощь.
Однажды вечером, когда Маша готовила ужин в своей крохотной кухне, телефон на столе коротко пискнул. Уведомление от банка.
Она вытерла руки полотенцем и взяла смартфон. На экране светилось сообщение: «Пополнение карты: +300 000 ₽. Отправитель: Елена Викторовна С.». И приписка в сообщении: «Не дури. Это твоя доля. Мама просила перевести, она переживает. Купи себе что-нибудь».
Маша долго смотрела на экран. Сердце забилось чаще. Триста тысяч. Это несколько платежей по ипотеке. Это новый ноутбук, который ей так нужен для работы. Это возможность поехать в отпуск к морю, которого она не видела три года. Деньги реальные, вот они, на счету. Искушение было велико — оставить их себе. Ведь это хоть какая-то, пусть мизерная, но компенсация за то, что у нее украли наследство.
Она представила, как Лена сидит сейчас в своем новом доме, довольная собой. Она поставила галочку: «долг выполнен». Откупилась. Теперь она может спать спокойно, считая себя благодетельницей.
Если Маша оставит эти деньги, она признает их правоту. Она согласится с тем, что ее оценили в эту сумму. Она продаст свое достоинство за триста тысяч рублей.
Палец завис над экраном. В банковском приложении была кнопка «Вернуть отправителю» или просто сделать обратный перевод.
Маша нажала «Перевести». Ввела номер сестры, который, оказывается, помнила наизусть. Сумма: 300 000.
В поле «Сообщение получателю» она набила: «На лекарства от жадности. Мне чужого не надо».
Нажала «Отправить». Деньги улетели мгновенно. Баланс снова стал привычно скромным.
На душе стало удивительно спокойно. Пусто, но чисто. Словно она наконец-то вымыла окна после долгой зимы.
Через неделю Маша встретила в торговом центре тетю Валю, дальнюю родственницу, которая всегда знала все семейные сплетни. Тетя Валя, округлив глаза, схватила Машу за рукав.
— Машка, ты слышала? У Ленки-то беда!
— Что случилось? — равнодушно спросила Маша.
— Да они с Вадимом, мужем ее, разругались в пух и прах! Он узнал, что она дом только на себя оформила, а деньги от продажи его гаража и дачи родителей туда вложила. Скандал был грандиозный, он на развод подает и раздел имущества требует. Грозится половину дома отсудить. А мать твоя, Галина, теперь мечется меж двух огней, в проходной комнате живет, потому что в ее спальне Вадим временно обосновался, пока суд да дело. Звонит мне, плачет, говорит: «Вот бы в свою квартиру вернуться...».
Маша слушала эти новости и не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Это была история чужих людей, к которой она больше не имела никакого отношения. Бумеранг, запущенный двадцать лет назад, вернулся туда, откуда вылетел.
— Ну, пусть разбираются, — сказала Маша, поправляя сумку на плече. — Мне пора, тетя Валя. У меня своя жизнь.
Она вышла из торгового центра на залитую солнцем улицу. Впереди был выходной, и она собиралась поехать выбирать новые обои. В свою собственную квартиру. Где никто никогда не сможет указать ей на дверь.
