Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 137
Это была не пожелтевшая фотокарточка, не аккуратная прядь волос и не миниатюрный портрет на слоновой кости. В центре углубления покоился крошечный, но идеально ограненный уральский изумруд чистейшей воды. Он был размером с крупную горошину, но его цвет поражал – невероятно глубокий, насыщенный, бархатисто-зеленый, словно в этой маленькой твердой капле собралась и сконцентрировалась вся густая, темная зелень бескрайних уральских лесов, их тайная сила и холодная красота. Камень был надежно закреплен в изящной серебряной лапчатой оправе, которая составляла единое целое с внутренней стенкой медальона.
Но, как вскоре выяснилось, это было еще далеко не всё. Сам изумруд, при внимательном рассмотрении под углом, слегка выступал над бархатом. Геннадий Григорьевич, щурясь, провел вокруг него тончайшей иглой. Камень, к моему изумлению, оказался не впаянным намертво, а лишь аккуратно закрепленным в своем гнезде. Под ним, в маленьком, специально сделанном углублении, которое он так тщательно скрывал, лежал свернутый в тугой, аккуратный рулончик кусочек тончайшей, почти прозрачной, желтоватой папиросной бумаги, похожей на лепесток старой розы.
Затаив дыхание, Геннадий Григорьевич осторожно, с бесконечной нежностью, извлек этот хрупкий рулончик из его тайника при помощи тонкого пинцета с загнутыми кончиками.
– Это не просто изумруд, Алина, – сказал он, и его голос, прежде бархатный, теперь звучал таинственно. – Уральский камень в европейской оправе. Надо же, как интересно придумано! И эта записка внутри… – он аккуратно, с профессиональной выдержкой, развернул бумагу пинцетом. Она была настолько ветхой, что по краям уже рассыпалась в коричневую пыль. На ней тончайшими штрихами было выведено всего две строчки. Первая: 740 218 05 91. Вторая: XIII-L-84β-7.
Геннадий Григорьевич долго смотрел на эти символы, его брови медленно поползли вверх, а в глазах застыла глубокая растерянность. Он повернул листок под разными углами к свету, словно ища невидимые чернила.
– Ничего не понимаю, – откровенно признался он наконец, и в его голосе прозвучала нота беспомощности. – Это не похоже на шифр из известных мне систем. Не инвентарный номер музея, не библиотечный шифр из наших каталогов. Римская цифра «тринадцать», латинская «L», греческая «бета» и эти цифры. Год? Шифр? Координаты? Я… не могу это прочесть. Простите, но такие вещи за гранью моего понимания.
Он отложил пинцет и тяжело вздохнул, потер переносицу. Весь его вид – ученого, который только что был на пике азарта, – словно сдулся. Геннадий Григорьевич столкнулся не с исторической загадкой, которую можно разгадать с помощью эрудиции и знаний, а с неким технократическим ребусом, лежащим вне поля его компетенции.
– Но ведь это что-то значит, – тихо сказала я, чувствуя, как первоначальная надежда сменяется досадой. – Они не стали бы прятать бессмыслицу.
– Безусловно, значит, – кивнул профессор, но без прежней уверенности. – Но это криптография, я в ней не силён. Возможно, это ссылка на какой-то конкретный архивный фонд, закрытый даже в наше время. Или… технические обозначения. Номер плавильной печи, партии металла, секретного заказа. L может означать не римскую цифру, а, скажем, «лаборатория». А β – «вторая серия». Эти цифры… 740 – возможно, код завода. 218 – номер цеха. Я могу строить догадки до бесконечности, Алина, но без ключа, без контекста они ничего не значат.
Геннадий Григорьевич снова взял лупу и пристально, уже без былого трепета, стал изучать внутреннюю поверхность створки, ища хоть какую-то подсказку рядом с местом, где лежала бумага. Никаких гравировок, никаких следов. Только гладкое, чуть помутневшее серебро.
– Видите ли, в моей практике, – заговорил он снова, глядя куда-то поверх моей головы, словно в свои воспоминания, – чаще всего встречались символические послания: гербы, девизы, знаки мастеров. Это был язык эпохи. А это… – он кивнул на листок, – похоже на язык системы. На учёт. На каталогизацию чего-то, что должно было остаться строго внутренним делом. Возможно, это шифр какой-то организации.
После того, как я сфотографировала надпись на телефон, профессор осторожно, с величайшей аккуратностью, снова свернул хрупкую бумагу в рулончик и поместил его обратно в углубление. Его движения были точными, но в них не было уже того волшебства открытия.
– Я не могу вам помочь понять это, Алина Дмитриевна, – сказал учёный с искренним сожалением. – Мои знания заканчиваются там, где начинаются вот такие сухие шифры. Я искусствовед, а не криптограф из спецслужб. Вам нужен кто-то другой. Кто-то, кто мыслит не образами и стилями, а кодами и алгоритмами.
В его словах не было предложения помощи или готовности идти дальше. Была констатация предела. Медальон привел меня не к разгадке, а к глухой стене, сложенной из непонятных цифр и букв. И самый мудрый человек, которого нашла, стоял перед этой стеной со мной наравне – в недоумении.
Я поблагодарила Погорелова, чувствуя странную пустоту. В руках у меня оказалась не «бомба», а непрочитанное письмо, адресованное неизвестно кому. Шифр, для которого не имелось опытного дешифровальщика.
Возвращаясь в гостиницу, я в сотый раз прокручивала в голове эти символы: 740 218 05 91 и XIII-L-84β-7. Они не вызывали образов, не рождали историй. Просто висели в сознании мертвым, безжизненным грузом. И от этого было еще страшнее. Потому что если даже Геннадий Григорьевич Погорелов не мог увидеть в этом истории, значит, она спрятана в таком месте, куда свет его знаний просто не доходит.
Екатеринбург, такой огромный, шумный, самоуверенный в своей деловой суете, полный призрачных возможностей, внезапно стал для меня чужим, безразличным и абсолютно пустым, как вычищенная скорлупа. Я приехала сюда за ясным ответом, а получила еще одну загадку.
«Что дальше?» – этот вопрос глухо и навязчиво пульсировал в висках, сливаясь с ритмом шагов. Я нашла медальон, в нём тайник, внутри шифр. Куда двигаться? Профессор прав: мне нужен не искусствовед, а криптограф, или, что еще вероятнее, кто-то, кто знает историю не дворянских родов и стилей, а промышленных секретов или засекреченных организаций. Но где искать такого человека в бескрайней России? У меня есть денежные ресурсы, но нет нужных связей, а главное –даже самого смутного, интуитивного понимания, в какую сторону теперь сделать первый шаг.
Я приехала в отель, чувствуя себя опустошенной, словно из меня начисто удалили всю энергию, оставив лишь тяжелую, инертную массу усталости. Мысли о символах крутились в голове бесконечным, бессмысленным хороводом, как заевшая пластинка, на которой игла прыгает на одной царапине. Они были мертвы и не давали ни единой живой зацепки, лишь насмехались своей непроницаемостью.
Вечером, под аккомпанемент нарастающего городского гула за окном, я приняла окончательное, почти механическое решение, что пора уезжать. Дальше в Екатеринбурге мне абсолютно нечего делать. Возьму телефон, куплю билет на самый ближайший самолет до Москвы, а там уже буду думать, с какого бока подступиться к поискам криптографа или бывшего сотрудника какого-нибудь секретного, вероятнее всего уральского, НИИ.
Даже не стала спускаться в ресторан ужинать – мысль о еде вызывала тихое отвращение. Усталость была не физической, а ментальной, всепоглощающей, тяжелой, как свинцовая плита, придавившая ко дну все мысли и желания.
Я уже лежала в постели, почти проваливаясь в тревожный, беспокойный сон, тяжелый как болотная трясина, когда мой телефон на прикроватной тумбочке резко и настойчиво завибрировал, заскользив по деревянной поверхности. Резкий звук в тишине номера ударил по нервам, как удар током. Звонок был из Невьянска. Сразу, сквозь сонную пелену, увидела знакомое, простое имя на светящемся экране: Трофим Егорович. Его имя казалось сейчас иконкой тревоги в темноте.
– Алло? – ответила, чувствуя, как сердце трепещет в груди от внезапного, инстинктивного предчувствия беды или чуда. Голос мой был хриплым от недавнего забытья.
На том конце провода раздалось сначала нечленораздельное, сбивчивое, прерывистое дыхание, а затем – голос Трофима Егоровича, который я никогда не слышала таким сдавленным, нервным и пронзительным одновременно. Он буквально выкрикивал слова, они вылетали из него стремительно и обрывочно.
– Алина! Алина, это я, Трофим Егорович! Вы не поверите! Вы себе даже представить не можете, что только что случилось!
– Что случилось, Трофим Егорович? Говорите медленнее, умоляю, – я резко села в постели, спустив ноги на прохладный пол, мгновенно вырванная из объятий сна в состояние леденящей ясности.
– Не могу медленнее! Это же невероятно! Я смену свою закончил, собрался, вышел из музея, чтобы домой идти, а тут… тут она!
– Кто «она»? – я почувствовала, как по спине медленно и неумолимо пробежал холодный ветерок страха.
– Женщина! Из темноты подошла ко мне! Я сначала даже не разглядел, не понял, сумерки уже, фонари горят тускло, а потом… Алина! Голова кругом! Это была сама Ольга Сергеевна Иноземцева!!! Сама, вот так вот из ниоткуда!
Я замерла. Вся кровь разом отхлынула от лица к ногам, оставив ощущение пустой, легкой ваты в голове и тяжелого камня в животе. Ольга Сергеевна Иноземцева. Имя, которое было для меня не просто сочетанием букв, а заклинанием. Призрак, обретший плоть.
– Вы… вы абсолютно уверены? – прошептала я, едва слыша свой собственный, потерянный голос, показавшийся чужим.
– Уверен на все двести процентов! У меня глаза-то еще не слепые, зрение как у орла! – он почти закричал в трубку, и я инстинктивно отодвинула телефон от уха. – Она, конечно, постарела, морщинки тут и там, волосы седые, но я её сразу узнал! По глазам! Она же у нас в музее раньше работала, я её прекрасно помню! И вы даже не представляете, зачем она пришла! – его голос был полон ужаса и восторга. – Она спросила про свой письменный стол! Прямо так и сказала!
Мое сердце заколотилось где-то под горлом, дико и хаотично, как пойманная в силок птица, бьющаяся о прутья. Она не стол искала, а медальон. Вот что ей требовалось!
– Я ей говорю: Ольга Сергеевна, вы не представляете, тут девушка была, Алина Романовская, она вас разыскивала, говорила, что ищет свою мать!
Наступила короткая, звенящая, невыносимая пауза, во время которой я слышала только его тяжелое, свистящее дыхание в трубку и собственный гул в ушах.
– При этих словах, Алина, она страшно побледнела! Прямо как мел, как бумага! Я думал, упадет тут же на камни! Ей плохо стало, я ее за локоть поддержал, она аж пошатнулась! Только и смогла прошептать еле слышно: «Дочка…» И потом, как только в себя пришла, быстро-быстро попрощалась. Сказала, что придет завтра утром, то есть уже сегодня, ей нужно подготовиться. И четко так сказала: «Скажите Алине, что я буду ждать её у башни. Ровно в восемь».
– Трофим Егорович… – я не могла подобрать слов. В горле стоял ком. Это было слишком грандиозно, внезапно, невероятно для этой унылой гостиничной комнаты. Мир перевернулся с ног на голову за один телефонный разговор.
– Срочно возвращайтесь в Невьянск! Она будет ждать! Я тоже буду, никуда не уйду, стану караулить!
– Я… еду, – выдавила, и голос дрогнул, сорвавшись на полуслове. – Спасибо вам, Трофим Егорович. Огромное, бесконечное спасибо.
Я почти бросила телефон на смятую простыню и вскочила на ноги. Сон как рукой сняло, будто его и не было. В голове вихрился хаос из обрывков: нашлась, пришла, знала. Она моя мать. Башня. Восемь утра. Приготовиться. К чему?