Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 136
…берут свое, но память, – она сделала выразительную паузу, – у него феноменальная, архивная. Если кто в нашем городе и сможет пролить свет на вашу загадку, то только один Геннадий Григорьевич.
Марина, видя моё неподдельное, почти отчаянное рвение, смягчилась. Она, конечно, не имела никакого права раздавать личные контакты почтенного учёного, но, немного поколебавшись и бросив взгляд на дверь, быстрым движением руки вырвала из блокнота листок и написала адрес.
– Скажите ему, что вы от меня, Марины, из отдела фондов. И обязательно упомяните, что у вас с собой не просто украшение, а именно артефакт, связанный с восемнадцатым веком. Это его слабость – такие старинные загадки. Они будят в нем азарт исследователя.
Через полчаса я уже стояла перед массивной деревянной дверью квартиры в тихом, усыпанном золотыми листьями дворе многоэтажки. Открыл не кто иной, как сам профессор Погорелов. Он оказался вовсе не дряхлым, сгорбленным стариком, а, как и предрекала Марина, удивительно энергичным, подтянутым мужчиной, невероятно бодрым для своих восьмидесяти четырех лет.
Высокий, с аккуратно подстриженной и не по возрасту густой седой шевелюрой, уложенной с некоторым старомодным шиком, в безупречно чистом, чуть потертом на локтях твидовом пиджаке поверх светлой рубашки и таких же брюках. Но больше всего поражали его глаза – живые, невероятно проницательные и яркие, с искорками острого, ненасытного любопытства ко всему на свете.
– Добрый день. Значит, вы и есть та самая Алина Дмитриевна из Москвы? – его голос, низкий, бархатистый и неожиданно сильный, прозвучал радушно. – Проходите, проходите, не стесняйтесь. Марина звонила, предупредила, что у вас какой-то очень интересный экземпляр. Я уж думал, что все уральские загадки для меня давно разгаданы и никаких сюрпризов не осталось.
Мы прошли через небольшой, заставленный книгами коридор в его кабинет. Это была не просто комната, а настоящая сокровищница, больше похожая на архив или личную библиотеку алхимика знаний. Книги, толстые каталоги в кожаных переплетах, папки с завязочками, альбомы с гравюрами, старинные географические карты в деревянных рамах – всё это сплошным, многослойным ковром покрывало стены от самого пола до потолка, оставляя свободными лишь небольшие пространства. Воздух здесь был густым, насыщенным и пьянящим – терпким запахом старой бумаги, переплетной кожи, воска и восточных пряностей.
Когда мы оказались в кабинете профессора, я, затаив дыхание, снова достала из внутреннего кармана пиджака тот самый, загадочный медальон. Геннадий Григорьевич взял его обеими руками, словно драгоценную, только что пойманную птицу, боясь спугнуть сам дух истории, запечатанный в металле. Он не стал сразу хвататься за увесистую лупу, а сначала просто подержал тяжеловатый кружок на своей ладони, задумчиво ощупывая подушечками пальцев каждый завиток сложного, словно застывшее кружево, рельефа.
– Ах, какая выверенная, безупречная работа! – выдохнул он с почти благоговейным придыханием, и его бархатный голос наполнил тишину кабинета особым, сакральным смыслом. – Какая чистота линий, какая уверенность резца! Это, понимаете, не просто наёмный ювелир-ремесленник, это истинный художник, вдохновленный виртуоз. Посмотрите-ка пристальнее на эту ажурную кайму, Алина. Это вовсе не банальный витой шнур или простой орнамент. Тончайшая, почти живая имитация лаврового венка, древнего и вечного символа неувядающей славы, победы и бессмертия. И этот герб…
Он наконец, не спеша, взял в руки массивную лупу в старинной бронзовой оправе. Его лицо, освещенное резким, сконцентрированным лучом настольной лампы с темно-зеленым абажуром, мгновенно преобразилось, стало сосредоточенным, замкнутым и невероятно строгим, как у хирурга перед сложнейшей операцией. Он долго, с бесконечным терпением изучал каждый, даже самый крошечный элемент: разъяренного льва, скрещенные боевые мечи, зубчатую башню и нежную, хрупкую розу в центре, заставляя их раскрывать свои тайны под мощным увеличением.
– Да, несомненно, графский герб, – подтвердил он, но в его тоне звучала не констатация, а начало долгого рассуждения. – И латынь… Virtus Invicta… «Непобедимая Доблесть». Красивый, сильный девиз. Сам по себе, надо сказать, весьма распространенный в ту эпоху среди воинственной аристократии, но вот в сочетании именно с этим, конкретным гербом, с этой уникальной комбинацией символов…
Профессор нахмурился.
– Стоп. Я видел нечто удивительно, поразительно подобное. Да, точно, видел. В далеких уже шестидесятых годах, кажется, в шестьдесят четвертом… Я тогда только-только начинал свою преподавательскую стезю в университете, вел спецкурс по истории уральского камнерезного искусства для самых пытливых студентов. Ко мне в нашу скромную лабораторию однажды приносили на предварительную экспертизу одну удивительную вещь. Это было не колье, нет, а скорее массивное, солидное ожерелье. Серебро, очень и очень похожее по стилю исполнения, та же виртуозная, воздушная филигрань, но вместо центрального гербового щита там располагались крупные, нарочито необработанные, лишь слегка обколотые уральские изумруды. Несколько штук, тёмно-зеленых, почти чёрных при тусклом свете. И они были оправлены в старинное серебро не как изящное украшение, а с каким-то странным, утилитарным, даже грубоватым смыслом – как оберег, хранящий какую-то тайну.
– Изумруды? – переспросила я. Уральские изумруды – это был тот самый, долгожданный местный след, та самая ниточка, которую искала в этом лабиринте.
– Да, именно. Уральские, самоцветы с наших недр. С Малышевского месторождения, я тогда определил безошибочно. Те самые знаменитые изумруды, которые начали добывать здесь, в нашей губернии, ещё при царской власти. И вот что было в той истории по-настоящему странно: сама оправа ожерелья была явно старинной, безусловно восемнадцатого века, а вот эти изумруды… их вставили в неё значительно позже. Судя по характеру пайки и мелким деталям – в начале двадцатого века, может, даже в суровые тридцатые годы. Как будто кто-то намеренно взял старинную, драгоценную оправу и поместил новые, местные, почти сырые камни, придав ей совершенно иное, сокровенное значение.
– А кто же вам его приносил? – не удержалась я, чувствуя, как тайна начинает обретать первые, смутные очертания.
– Ох, Алина Дмитриевна, это было так бесконечно давно, – Геннадий Григорьевич взмахнул рукой, словно отгоняя призрак прошлого. – Какая-то немолодая уже женщина, одетая скромно, даже бедно. Сказала лишь, что это семейная реликвия, передающаяся по женской линии. Я тогда, молодой и занятой, не придал этому визиту особого значения, увлекся чисто академическим аспектом. Просто зафиксировал в своих записях, что предмет представляет собой любопытный симбиоз изящного европейского стиля и могучего уральского камня. Но ваш медальон… – он снова взял его в руки и повертел перед лампой, – он, я теперь почти уверен, вышел из той же самой, неизвестной нам мастерской. Тот же безупречный, уверенный почерк, та же философия формы.
Профессор аккуратно отложил тяжелую лупу в сторону и взял тонкую, мягкую, почти невесомую кисточку из колонкового волоса.
– Позвольте мне кое-что сделать, – сказал он, и в его голосе зазвучали нотки реставратора, готовящегося к тончайшему действу. – Он весь покрыт вековой, благородной патиной. Ему требуется деликатная, ювелирная чистка, чтобы проявить скрытые детали.
Геннадий Григорьевич осторожно, с дыханием, затаенным в груди, миллиметр за миллиметром, начал очищать потемневшее серебро специальным, пахнущим миндалем архивным раствором с ватного тампона. Темная патина медленно, словно нехотя, сходила, и вещица на глазах начинала преображаться, будто пробуждаясь ото сна. Серебро, освобожденное от наслоений времени, засверкало холодным, сдержанным, но яростным блеском, словно оно только вчера вышло из-под руки гениального мастера. Гербовые фигуры стали четче и графичнее, каждая царапинка резца обрела смысл, а латинская надпись – более выпуклой и читаемой.
– Вот так-то гораздо лучше! – воскликнул Геннадий Григорьевич с искренней, детской радостью открывателя. – Теперь всё видно как на ладони.
Он снова, уже с новой целью, взял лупу и приник к едва заметному шву, опоясывавшему ребро медальона.
– Да, я верно предположил. Он запаян. Но работа выполнена невероятно тонко, виртуозно. Те ювелиры, к которым вы обращались, не рискнули его вскрывать. И, честно говоря, правильно сделали, это требует не только смелости, но и специфических знаний. Но я… – в его глазах блеснула искорка азарта, – всё-таки рискну с вашего позволения. У меня для таких случаев есть особый инструмент. Тончайший хирургический скальпель, который я много лет назад приспособил для ювелирной реставрации.
Он достал из потертого кожаного футляра странный, блестящий инструмент с крошечным, но невероятно острым лезвием на кончике. Руки профессора, несмотря на возраст, были удивительно твердыми: не дрогнул ни один палец, натренированный годами работы с хрупкими предметами.
– Главное в этом деле – отыскать ту самую, единственную точку входа, начальный след пайки, – пробормотал Геннадий Григорьевич больше для себя, вглядываясь в шов так, будто читал микроскопический шифр. – Настоящий мастер, даже стараясь скрыть секрет, всегда невольно оставляет свой след, визитную карточку.
Он работал, не отрываясь, минут десять, а может, и все пятнадцать, полностью погрузившись в диалог с металлом, забыв о моём присутствии. Я сидела, замерев в кресле, буквально не смея дышать, боясь спугнуть этот напряженный, почти мистический процесс. Наконец, в звенящей тишине кабинета раздался тихий, едва уловимый, но такой отчетливый щелчок – звук поддавшейся вековой тайны.
Геннадий Григорьевич, не меняя сосредоточенного выражения, осторожно просунул тончайший кончик инструмента в образовавшуюся микроскопическую щель между створками и, приложив минимальное, рассчитанное усилие, открыл медальон. Две половинки разошлись почти бесшумно, на бархатных, давно потерявших упругость шарнирах. Внутри, на потертой малиновой бархатной подложке, потускневшей от времени, лежало нечто совершенно неожиданное, ломающее все привычные предположения.