Когда я вызвала полицию на пасынка, муж посмотрел на меня так, будто я убила человека. А я просто защищала наш дом.
Мы с Олегом переехали в деревню год назад. Мне сорок восемь, ему пятьдесят два, оба из неудачных браков, двенадцать лет прожили вместе в городе — счастливо, без драм. Дети выросли, разъехались, работу я могу делать удалённо. Решили: хватит, пора дышать.
Дом достался от моего деда — крепкий, деревянный, в девяноста километрах от областного центра. Родители на новоселье подарили новую печь. Триста тысяч стоила, с изразцами, настоящая красота. Для них, пенсионеров, деньги огромные.
— Пусть у вас тепло будет, доченька, — гладила мама белый бок печки. — Это ведь сердце дома.
Олег ходил вокруг неё счастливый, дрова колол с утра до вечера. Обустроил себе мастерскую в сарае, перевёз туда токарный станок — тяжеленный, советский, ещё в молодости на нём учился. Мечтал с деревом работать, резать, точить. У него руки золотые, любой механизм чувствует.
Первый месяц был как в сказке. Я уже прикидывала, где весной теплицу поставлю, копила на это понемногу — в банку складывала, по старинке. Сорок пять тысяч уже набралось.
А потом позвонил Артём.
Артём — сын Олега от первого брака. Двадцать пять лет, работу потерял, за съёмную квартиру платить нечем.
— Пап, я к вам на недельки две заскочу, пока работу не найду, — голос в трубке звучал не просяще, а как-то требовательно.
Олег сразу засуетился:
— Конечно, Тёма, приезжай! Места всем хватит, отдохнёшь тут.
Я промолчала. Что скажешь? Не чужой же человек.
Если бы мы знали.
Артём приехал на своей старенькой иномарке, из которой басы долбили так, что у соседской собаки началась истерика. Из багажника выгрузил не вещи — системный блок и два монитора.
— Инет тут тянет? Мне для стримов надо, в киберспорт ухожу.
С этого дня тишина кончилась.
Дом деревянный, слышимость отличная. Артём завесил окна в гостевой комнате одеялами и перешёл на ночной режим. Днём спал до обеда, ночью начиналось сражение.
— Куда прёшь?! — орал он в три ночи, стуча по клавишам. — Где хил, вообще?!
Я толкала Олега:
— Скажи ему. У меня завтра рабочий созвон с утра, голова раскалывается.
Олег, кряхтя, шёл к сыну. Слышалось тихое бормотание, хлопала дверь. На полчаса наступала тишина, потом всё по новой.
— Мариш, ну он молодой, эмоциональный, — оправдывался муж утром. — Работу ищет же. Потерпим.
«Поиск работы» выглядел так: Артём просыпался к двум дня, выходил на кухню в трусах, заглядывал в холодильник.
— Чё, нормальной колбасы нет? — отодвигал кастрюлю с супом. — Опять огородная трава?
Ни «спасибо», ни «извини» я от него не слышала. Никогда.
Я терпела. Не люблю скандалить. Но когда купила дорогой сыр для салата гостям, а через час нашла пустую упаковку, внутри начало закипать.
— Артём, ты весь сыр съел?
— Ну да, бутеры сделал. А что, нельзя было? Вы не сказали, что он священный.
Самое страшное для меня — грязь. Сейчас осень, дожди, глина липкая. Я приучила всех: зашёл на веранду — разуйся. Артём влетал в кроссовках, оставляя жирные комья грязи на половиках.
— Тёма, разувайся! — не выдержала я, увидев следы до его комнаты.
— Высохнет — само отвалится, тёть Марин. Чего такие нервные?
Олег молчал. Он вообще стал тихим, дёрганным. Метался между мной и сыном, пытался сгладить, но получалось хуже. Боялся слово сказать Артёму — вдруг обидится, уедет, пропадёт.
Так прошло два месяца.
Однажды я полезла в шкаф за мукой — а банка с деньгами пустая. Сорок пять тысяч. Мои накопления на теплицу.
В доме только мы трое. Олег? Никогда. Сама? Смешно.
Вечером, когда Артём уехал «развеяться», я положила пустую банку на стол перед мужем.
— Олег, где деньги?
Он посмотрел на банку, потом на меня. Лицо стало серым.
— Может, переложили куда?
— Не ври. Ты знаешь, кто взял.
Он опустил голову. Руки у него мелко затряслись. Он сцепил их, но пальцы всё равно дрожали.
— Он сказал... ему на бензин надо было. И кредит какой-то старый. Он вернёт, Марин. Как только устроится.
— Два месяца он у нас живёт, Олег. Ничего не делает. Ест, спит, шумит и теперь ворует. Это мой дом. И мои деньги.
— Не начинай, ладно? Парень оступился. Я со своей пенсии верну. Не дави на него, он и так на нервах.
Я промолчала. Ушла в огород, стояла, смотрела на пустые грядки. Думала: где та грань, за которой любовь к ребёнку становится попустительством? И почему я должна терпеть чужого, по сути, человека, который меня ни во что не ставит?
Артём вернулся под утро, весёлый, с запахом энергетика. Прошёл мимо кухни, даже не поздоровался. Олег сидел с остывшим чаем и только тяжело вздохнул.
Развязка наступила через неделю.
Олег уехал в город по документам. Артём крутился во дворе у машины — что-то шкурил, красил из баллончика, музыку врубил на всю.
К обеду он уехал. Я вышла во двор — тишина, благодать. Зашла в мастерскую за секатором.
Дёрнула дверь — открыто.
Вошла и замерла.
В углу, где всегда стоял токарный станок Олега, — пустое место. Только масляные пятна на полу и свежие царапины на пороге.
Я знала, сколько весит эта махина. Одному не утащить. Значит, кто-то помогал.
Набрала Олега:
— Станок куда-то дел?
— Какой станок? На месте был утром, — голос дрогнул.
Когда Олег примчался, он вбежал в сарай и остановился у пустого угла. Прислонился к косяку, начал сползать. Тремор усилился — руки прыгали сами по себе, он даже сигареты из кармана достать не мог.
— Это же... отца память... Я на нём...
В этот момент во двор въехал Артём. Сияющий, довольный, крутит ключи на пальце.
Олег выскочил из сарая. Его трясло.
— Где станок?!
Артём даже бровью не повёл:
— Пап, чего орёшь? Продал я его.
— Продал?!
— Ну да. Зачем он стоит, пылится? Ты на нём раз в год точишь что-то. А мне краска нужна была, пороги переварить. Видишь, как классно? Металлик!
— Ты продал мой станок на металлолом?
Олег хватался за сердце, задыхался.
— Ну да, сдали с пацанами. Там чугуна много было. Пап, я тебе новый куплю, китайский, компактный. Чего ты за это старьё держишься?
Я смотрела на мужа. Видела, как у него в глазах что-то гаснет. Как он сжимается. И вдруг Олег опустил руки. Злость, которая должна была защитить его, испарилась.
— Ну... ладно. Продал и продал. Краска хоть хорошая?
Внутри у меня что-то оборвалось. Я смотрела на этого мужчину, с которым прожила двенадцать лет, и не узнавала его. Он был готов проглотить любое унижение, лишь бы не было конфликта.
— Хорошая, пап, немецкая! — закивал Артём. — Не парься, заработаю — верну.
— Не вернёшь, — сказала я.
Голос мой был спокойный, ровный.
— В смысле? — не понял Артём.
— Собирай вещи. Уезжаешь. Сегодня.
Повисла тишина.
— Ты чё, тёть Марин? Мы же свои. Пап, скажи ей!
Олег медленно повернулся ко мне. В глазах ужас.
— Марина... зачем? Это Артём. Я куплю другой станок!
— Мне не нужен другой станок, Олег. И мне не нужны воры в моём доме. Это моя территория. Я больше не позволю вытирать о себя ноги.
— Так, стоп, — Артём нервно засмеялся. — Какие воры? За что ты меня, вообще?
— За банку с деньгами. За то, что живёшь здесь два месяца, не работаешь, ведёшь себя как хозяин. И за станок, который продал без спроса. Собирайся.
— Пап!
Но Олег молчал. Он смотрел в землю, и руки его тряслись всё сильнее.
Артём собрал свои мониторы и вещи за час. Перед отъездом плюнул на калитку.
***
Вечер опустился тяжёлый.
Мы с Олегом сидели на кухне. Между нами была не просто стол — пропасть.
— Ты поступила жестоко, — начал он хрипло. — Как с чужим. Он же молодой ещё, глупый.
Я подняла на него глаза. В них не было злости. Только усталость.
— Он и был чужим для меня на моей территории, Олег. Всё это время. Я терпела ради тебя.
— Ради меня? — он горько усмехнулся. — Ты меня унизила. Перед сыном. Ты показала, что я здесь никто.
— Нет, — я покачала головой. — Это не я. Это ты сам сделал его чужим для нас. Когда позволил ему считать, что нас можно обирать. Когда промолчал про банку. Когда готов был простить станок, лишь бы быть «хорошим отцом». Ты предал нашу семью, Олег. Ради того, чтобы казаться добрым.
Он молчал. Понимал, что я права, и от этого было ещё тяжелее.
Я встала, вылила холодную воду из чайника.
— Я спать. Дверь закрой, дует.
Ушла в спальню, оставив его одного. Олег сидел в темноте, слушал тиканье часов и смотрел на свои дрожащие руки. Ему казалось, этот тремор теперь навсегда. Как напоминание: пытаясь быть хорошим для всех, можешь остаться один.
А станок жалко. Хороший был станок. Надёжный.