Часть 10. Глава 38
Возвращение медсестры Парфёновой, – физически почти здоровой, но с изуродованной потерей душой, – стало для доктора Екатерины Прошиной не просто событием, а точкой невозврата, треснувшим стеклом, за которым мир навсегда изменил цвет. Валя, среднего роста стройная женщина с глазами цвета выгоревшего неба, вернулась в госпиталь в жутком состоянии. Она потеряла всю свою бригаду – водителя Деда, который всегда хранил для нее лишний сухпай, помня о том, что она слишком часто забывает питаться; и медбрата Костю с позывным Студент, мастера на все руки и балагура.
Все они стали «грузом 200» за один-единственный бесконечный день, под одним, методично кромсавшим землю минометным обстрелом, устроенным польскими наёмниками. Когда Катерина увидела Парфёнову, та напомнила ей призрака, несущего с собой невидимый шлейф пыли, железа и тишины. На её теле было несколько поверхностных ранений, которыми врач занялась сразу после оформления пациентки, но страшнее всего было морально-психологическое состояние Вали.
Военврач Прошина, – хирург, для которой вены и артерии были дорожной картой многочисленных ранений, видела смерть сотни раз в её самых безобразных проявлениях. Она привыкла к липкой, темной крови на разных видах ткани, к сдавленным крикам в бреду, к едкому коктейлю запахов – йода, антисептика, пота, гари и сладковатого, тошнотворного духа гниющей плоти.
Но в глазах медсестры Парфёновой не было ни горя, ни страха, ни даже привычной, выглаживающей все усталости. Там зияла абсолютная, ледяная, выжженная пустота, как в кратере потухшего вулкана, где даже память о пламени стерлась. Эта пустота, казалось, была заразной, физически ощутимой. Она заползла в душу Катерины, как холодный, едкий туман с промозглого поля, и принялась методично, по миллиметру, вымораживать её изнутри, кристаллизуя сомнения в острые, режущие осколки.
В тот вечер, после двенадцатичасовой смены, отмеченной двумя ампутациями и безнадежной борьбой за бойца с рваной раной груди, они с Дмитрием Соболевым, её гражданским мужем и ВРИО начальника госпиталя, сидели его в маленьком кабинете рядом с ординаторской. Было душно, жарко. Допив очередную, – Бог знает какую за сегодня, – чашку кофе, доктор Прошина вдруг почувствовала, как её сердце – надежный, ритмичный мотор, что вёл через месяцы на передовой и операции, – сбилось с ритма. Не просто пропустило удар, а захлебнулось, забилось, как пойманная в кулак птица, бешено, неровно и отчаянно.
– Катя? Что с тобой? – Дмитрий, хирург до мозга костей, чей слух был настроен на малейшие фальшивые ноты в телесной симфонии, мгновенно считал тревогу. Он слишком резко отодвинул папку с отчетами, и бумаги веером рассыпались по полу. Подошел к жене, и в его глазах, всегда таких сосредоточенных, промелькнула настоящая тревога.
– Ничего, – Прошина попыталась улыбнуться, натянуть на лицо привычную, профессиональную маску, но губы, сухие и потрескавшиеся, не слушались, лишь дернулись в странной, болезненной гримасе. – Просто... устала. Голова кружится.
– Нет, не просто. Ты серая, как пепел. Дай руку.
Военврач взял запястье жены. Его пальцы, привыкшие с ювелирной точностью держать скальпель и зажимать сосуды, теперь искали пульс, машинально отмечая каждый пропущенный удар, каждый хаотичный скачок. На исчерченном усталостью лице Дмитрия отразилась не просто тревога, а глубокое волнение.
– Сильная аритмия. Очень. Тахикардия, экстрасистолы... Ты так не выглядела даже после того мартовского ада, когда мы трое суток не спали и оперировали под обстрелом. Это другое.
– Это всё… Парфёнова, – прошептала Катерина, закрывая глаза, чтобы не видеть его испуга, который был страшнее любой открытой раны. В темноте за веками плясали багровые пятна. – Я смотрю на нее и понимаю, что это и есть тот самый предел. За которым уже ничего нет. Мой предел. Я не могу больше видеть эту пустоту в живом человеке. Мне страшно, Дима. Боюсь, что эта пустота заразит меня. Не хочу стать такой же ходячей тенью. Я уже чувствую, как она подбирается.
Дмитрий прижал жену к себе, обнял будто пытался физически склеить хрупкий фарфор её души. Он знал сражения на вкус и запах. Наблюдал, как выгорание медленно выжигает душу, оставляя угли. Но он никогда не видел свою Катю, – опору в хирургическом отделении и лучшим, самым точным вторым хирургом, свою грозную и нежную силу такой сломленной и беззащитно-испуганной.
– Ты просто очень сильно устала, Катюша. Я скоро.
Дмитрий вышел из кабинета, вскоре вернулся с каталкой и двумя медсёстрами.
– Зачем? Не надо… – пыталась было сопротивляться доктор Прошина, но Соболев был непреклонен.
Они уложили Катерину на каталку, отвезли в палату, подключили к кардиомонитору. Дмитрий ввёл ей нужные препараты, наблюдая за нормализацией сердечного ритма. Лишь после этого, отпустив медсестёр, сказал жене:
– Тебе нужен настоящий отдых. Не неделя в жилом модуле. Месяц, а лучше два и как можно дальше отсюда. На правах ВРИО я отправлю тебя в глубокий тыловой госпиталь, в тишину, где только плановые операции. Ты подлечишься, отдохнешь, придешь в себя, а потом мы решим, что дальше делать. Я не настаиваю на твоём возвращении сюда, всё понимаю, Катюша.
В глазах доктора Прошиной, обычно таких спокойных, вспыхнул нервный огонек:
– Нет! Не вернусь! Я не хочу возвращаться сюда, Дима, ты слышишь?! Ты не понимаешь! Это не усталость! Не могу больше стоять у этого стола! Боюсь, что в следующий раз мои руки дрогнут не от усталости, а от всего этого ужаса!
Ее сердце снова заколотилось, бешено и беспорядочно, отдаваясь не просто глухой болью, а острым, жгучим уколом где-то за грудиной. Дмитрий, как врач, вмиг отсек всё личное. Перед ним была пациентка в состоянии острого криза. Он принял единственно верное решение. Как муж, любящий свою половинку больше жизни, принял самое тяжелое и горькое решение в своей жизни, чувствуя, как под ним рушится почва их общего мира.
– Хорошо. Всё. Точка. Я тебя отправляю. Прямо сейчас. Не в тыл. В Москву. В госпиталь Бурденко. Там тебя обследуют лучшие кардиологи. Это приказ. Как начальника госпиталя. И это не обсуждается.
Соболев вызвал медсестру, поручив ей следить за состоянием доктора Прошиной, а сам пошёл в жилой модуль собирать ее вещи, действуя быстро и решительно, как на сложнейшей операции, где счет идет на секунды. Сложил всё самое необходимое. Потом остановился, проверил, не осталось ли что-то, забросил рюкзак на плечо и решительным шагом направился в сторону кабинета начальника госпиталя, который не занял. Там Дмитрию требовалось лишь одно: связь, чтобы обеспечить скорейшую эвакуацию доктора Прошиной.
Она же тем временем лежала в палате под капельницей, слушая писк кардиомонитора, и чувствовала, как её собственное тело, этот верный инструмент, вышло из-под контроля, предало, и потому остаётся только подчиниться. К тому же Катерина прекрасно знала характер своего гражданского мужа: ради её здоровья он пойдёт на что угодно, и даже если придётся связать, так и сделает.
Срочно вызванный майором Соболевым транспорт прибыл через полтора часа. Под густым, чернильным покровом непроглядной ночи Дмитрий стоял у каталки, на которой лежала Катерина. Рядом, распахнув дверь десантного отделения, стоял БТР. В воздухе висела предрассветная сырость и далекий, приглушенный гул артиллерии. Мехвод, молодой парень с усталым лицом, курил в стороне, не глядя на медиков и понимая, что им надо побыть вдвоём.
Катерина ощутила, что между ними уже пробежала трещина расставания, которая совсем скоро может стать пропастью. Дмитрий бережно обнял жену и замер так, словно пытался впечатать не только её образ, но и тепло тела, легкий запах йода и шампуня от волос, саму физическую сущность в плоть своей памяти. Грубая ткань камуфляжа шелестела под его пальцами.
– Я буду звонить. Каждый день ровно в девять вечера. Как только приедешь, сразу сообщи. И слушай врачей, только смотри, Катюша, – он отстранился и шутливо погрозил ей пальцем, – беспрекословно. Ты мне нужна живой и здоровой. Ты слышишь?
Соболев смотрел в лицо жены. Оно в лунном свете было бледным, почти фарфоровым, с синеватыми тенями под глазами, но в самих них, – тех самых, что он так любил – серо-зеленых, как морская вода в пасмурный день, – появилась странная, пугающая, кристаллизовавшаяся решимость. Это была не горячка, не истерика, а холодный, трезвый приговор.
– Я не вернусь, Дима, – её голос был тихим, почти шепотом, который перекрывал равномерный шум мотора, но твердым, как закаленная сталь. – Я прошу тебя, услышь меня. Не как начальник. Как муж. Я страшно устала и не хочу возвращаться в этот ад. По прибытии напишу рапорт командованию с просьбой об отставке. У меня срок контракта заканчивается через месяц. Я сполна отдала свой долг нашей стране, дальше просто не выдержу, и надеюсь, ты меня не станешь отговаривать, потому что это бесполезно.
Мимо проехала санитарная «буханка», её фары, пробивая сизую дымку ночи, выхватили фигуру Екатерины из темноты, очертив резкий, одинокий силуэт. Дмитрий увидел мельчайшие детали: висящую на нитке пуговицу на халате, дрожащую тень ресниц, тонкие морщинки, тени под глазами, и отметил, что жена вдруг словно постарела лет на десять.
– Речь не о долге, Дима. Не о клятве Гиппократа и воинской присяге, – продолжила Катерина. – Речь о том, что чувствую здесь, – она прижала кулак к солнечному сплетению. – Я хочу жить, а не существовать в этом бесконечном цикле: операция, обстрел, ампутация, смерть, два часа сна, и снова по кругу. Хочу увидеть, как растет моя дочка, не по фотографиям, а чтобы она обнимала меня каждый вечер перед сном. Не желаю, чтобы моя душа омертвела окончательно и превратилась в функциональный инструмент. Я прошу тебя, Дима. Сделай это. Помоги мне уйти.
Военврач Соболев растерялся. Он, человек, который всегда, в любых обстоятельствах знал, что делать, который за доли секунды принимал решения, от которых зависели жизни, сейчас стоял, как вкопанный, ощущая под ногами зыбкую, ненадежную почву. Его мозг, отточенный логикой анатомии и физиологии, отказался обрабатывать эту информацию. Не вернется? Просит о переводе? Это в его системе координат было равносильно дезертирству, но не из-за трусости, а из-за полного, абсолютного, катастрофического истощения души, экзистенциального коллапса. Он лечил тела, а как исправить такое?
– Катя... – начал он, и собственный голос прозвучал хрипло, неузнаваемо. Слова, тяжелые и бесформенные, застряли в горле, как ком глины. – Ты... говоришь так, как будто... прощаешься навсегда. Ты же просто выгорела. Устала очень-очень. Отдохнешь месяц, выспишься, увидишь дочь, и всё встанет на свои места. Мы справимся. Я тебя заберу…
– Нет, Дима, – она прервала мужа, покачала головой, и жест этот был полон невыразимой печали. – Это уже не пройдет. Как не исчезает глубокий. Это здесь, – она снова приложила ладонь к груди, где билось больное, испуганное сердце, – и здесь, – она легонько коснулась пальцами виска. – Я не могу больше. И, что страшнее, не хочу. Во мне просто не осталось ничего, что заставляло бы остаться.
Дмитрий смотрел на жену, не в силах отвести взгляд, и в его глазах, усталых и умных, читалась острая, физическая боль, смешанная с полным, обескураживающим непониманием. Он привык к силе Катерины, к ее несгибаемому боевому духу, к той тихой ярости, с которой она боролась за каждую жизнь. Эта Катерина – сломленная, просящая о пощаде, – была ему абсолютно незнакома. Чужой. И от этого становилось невыносимо холодно.
– Я… попробую, – наконец выдавил он, и фраза прозвучала жалко и беспомощно, как оправдание. – Поговорю с командованием. Напишу рапорт. Но ты же сама понимаешь, как это сложно, какие сейчас порядки. Каждый медработник на счету. Это... почти невозможно.
– Попробуй, – повторила Прошина, и в этом слове не было надежды, а была лишь последняя, отчаянная просьба. – Пожалуйста.
Она не стала его обнимать в последний раз. Не приподнялась, чтобы поцеловать в щетину на щеке. Даже не коснулась руки. Просто закрыла глаза, давая понять, что пора. Дмитрий подал знак санитарам, они внесли каталку в десантное отделение. Тяжёлая стальная дверца захлопнулась с глухим, окончательным звуком, проводя между влюблёнными черту.
Дмитрий, когда загрохотал двигатель БТР, инстинктивно сделал шаг вперед, рука его дернулась, чтобы остановить, удержать, сказать то самое, нужное слово, которое должно было всё исправить. Но тяжелая машина, фыркнув дизельным выхлопом, уже тронулась, её шины зашуршали по щебню, и она медленно, почти нереально поплыла в темноту, разворачиваясь на присыпанной снегом дороге.
Соболев остался один. Тишина, наступившая после затихающего гула мотора, была оглушительной. Она давила на уши, на виски. Впервые за долгие месяцы на передовой, за бесконечную череду смен, операций, совещаний и быстрых ласк с любимой женщиной в комнате жилого модуля Дмитрий почувствовал себя не хирургом, не ВРИО начальника госпиталя, не офицеров, а просто человеком, только что потерявшим самое дорогое. И он не знал, не имел ни малейшего понятия, что делать дальше. Ни как врач, ни как муж. Темнота вокруг была не просто отсутствием света. Она стала воплощением той пустоты, о которой говорила Катя. И теперь бездна поглощала и его самого.