Начало
Дом удовольствий умел быть тихим только ночью. Днём он дышал, смеялся чужими голосами, пах сладким дымом, дешёвыми духами и усталостью. Мар научился узнавать шаги по коридору так же легко, как раньше узнавал матушкины нотки в голосе: Лира — коротко, уверенно, идёт, будто стучит печатью; Аша — чуть волоча носок, словно ей всегда холодно; Пелли — быстро, нервно, как мышь.
И всё равно — это был дом. Пусть грязный, пусть чужой, пусть построенный на том, что Мар когда‑то презирала. Тут было тепло. Тут были стены. Тут не спрашивали, почему он жив. Но стены — это не защита. Это клетка.
Она слишком долго пряталась внутри. Слишком долго была «удобным мальчишкой», который моет полы и носит вёдра, не задавая вопросов. В Мерде за это не уважали. В Мерде за это переставали тебя видеть. А быть бесправной невидимкой — это смерть. Медленная. Почти ласковая.
Мар поняла это в тот день, когда услышала, как одна из «элитных» девочек шепчет другой, лениво поправляя локон:
— Лира совсем сдурела, подобрала этого… мальца. Ещё немного, и он станет частью мебели.
Часть мебели. Смешно. И страшно. У Мар всё ещё звенели в голове слова Лиры. Задание. Возможность. Цель — не основная, лишь промежуточная. Но об этом никому не стоило знать.
Вечером она вышла.
Не героически. Не с плащом на плечах и клятвами. Просто подождала, пока внизу начнётся привычный шум — клиенты, смех, ругань — и прошла мимо двери так, будто делает это каждый день. На ней были те же штаны, та же рубаха, капюшон натянут пониже. Спина чуть сгорблена. Взгляд вниз. В Мерде выживают те, кто не смотрит людям в глаза первым.
На пороге она оглянулась всего раз — не на женщин, не на тепло, а на Лиру. Та стояла у стены в полутени. Их глаза встретились на секунду. Лира не улыбнулась. Не остановила. Не кивнула. Просто смотрела, пока Мар не шагнула на улицу окончательно. Отчего‑то Мар была уверена, что не вернётся.
«Отныне я — Мар. Даже в мыслях! Всегда. Я просто бродяжка», — и когда захлопнулась дверь, отрезая от шума разнузданного веселья с гнилостным привкусом отчаяния, на улице остался стоять лишь тощий подросток.
Улица встретила его безразлично. Мерд не удивлялся новым лицам. Мерд только нюхал — можно ли тебя использовать, или же твоё нутро сгнило окончательно? Мар шёл, чувствуя, как город цепляется к нему своими призрачными руками: запах жареного жира у лавки, крики, грязные рукава, щепки под ногами, хриплый смех.
В переулке кто‑то кашлял, и звук был такой будничный, будто человек просто прочищает горло. Мар прибился к бродяжкам не из желания «дружить». Дружбы тут не было. Тут были стаи. Стая — это тепло. И зубы. Его приняли потому, что он выглядел как заблудившийся ребёнок. Далёкий. Неместный. Слишком тихий, чтобы сразу стать угрозой.
— Эй, мелкий, — окликнул его парнишка с разными глазами: один мутно‑карий, другой будто выцветший. — Ты откуда? Чего молчишь?
Мар поднял плечи, делая вид, что не понимает половины слов. Слегка кивнул в сторону ворот, куда заходили повозки. Это было безопасно: новенькие тут появлялись именно так.
— Забрёл, — выдавил он сипло.
— Забрёл, — передразнил другой и засмеялся. — Ну ты смотри. Тут если забрёл — назад не вылезешь.
Они отвели его к подворотне, где пахло мокрой тряпкой и кошками. Там сидели ещё трое. Один жевал что‑то серое. Двое спорили, кто будет «на углу». Мар слушал. Запоминал. Учил город, как учат язык: сначала понимаешь, где тут «привет», а где «сейчас тебя оттолкнут».
Он держался так, чтобы не стать первым. Не стать заметным слишком быстро. Это вызывает зависть. А зависть — точно яд. Убивает.
И всё равно в этот день всё случилось слишком быстро.
После дождей было сыро и холодно. Подножная детвора выползла из своих нор в переулках, чтобы поживиться проезжими. Они уже строили план, как обобрать как можно больше народу, когда на рыночной площади кто‑то вскрикнул, и толпа качнулась. Мар не сразу понял, что происходит: здесь вскрики были частью фона. Но потом увидел — тонкая рука соскальзывает в чужой карман, как рыбка в воду, и в ту же секунду крепкая ладонь торговца схватывает воришку за ворот.
— А ну стой!
Воришка дёрнулся. Капюшон слетел — девчонка. Лицо в грязи, глаза огромные, как у загнанного зверька. И — знакомое чувство под ребром у Мара: то самое, что шевелилось, когда кучер тянулся к шее. Инстинкт. Не жалость. Не «правильно». Просто — опасно.
Мар шагнул вперёд раньше, чем подумал. Он толкнул рядом стоящего мужика так, будто его самого толкнули. Мужик ругнулся, задел торговца локтем, торговец отпустил воришку на долю секунды, девчонка вывернулась — и исчезла, как вода в трещине. Толпа снова сомкнулась. Кто‑то посмеялся. Кто‑то продолжил торговаться, будто ничего не было.
— Ты чё это сделал? — прошипел рядом голос. — Ты вообще кто?
Мар медленно повернул голову, чувствуя, как глухо бьётся сердце о костлявую грудь. Кто‑то всё же заметил. Он поднял глаза и увидел его.
Этот мальчишка был ему знаком. Мар знал, что не очень хорошо запоминает лица. Но это лицо — то, что глумливо смеялось, избивая его в первый день в городе, — он запомнил. Эти слишком голодные глаза и не слишком лёгкая рука. Сейчас на лице знакомца расплывалось узнавание — мерзкое, липкое, как плесень.
— Это ты… — выдохнул тот. — Это ты, чистенький. Ты тогда…
Он шагнул ближе. Его товарищи — тоже. Они не кричали. В Мерде не кричат, когда знают, что могут взять добычу тихо.
— Ты ошибся, — хрипло сказал Мар.
Мальчишка ухмыльнулся.
— Ошибся? А глаза? — он ткнул пальцем в сторону лица Мара. — У тебя глаза…
Мар под капюшоном напрягся. Камни. Проклятые алмазы вместо глаз! Он сделал шаг назад. Ещё. А потом резко рванул в сторону — туда, где два дома стояли слишком близко друг к другу, оставляя узкий проход. Он знал этот проход. Он проходил мимо него ночью, когда выносил мусор из Дома удовольствий. Там был старый мостик — доска над дренажной канавой. Скользкая. Полупрогнившая.
Мальчишки бросились за ним. Мар слышал их дыхание сзади. Слишком близко. Почти на затылке. Он не оглянулся. Нельзя оглядываться. В погоне оглядывается лишь жертва, а он не хотел быть жертвой.
В проходе пахло сыростью. Доска блеснула мокрой поверхностью. Мар прыгнул на неё первым, лёгким шагом, как кошка, и почти сразу отступил в сторону, прижавшись к стене.
Первый преследователь пронёсся мимо, даже не заметив ловушки. Второй тоже. А тот — узнавший — бежал третьим. Он бежал, уже готовый схватить и унизить. В Мерде это было почти так же важно, как и найти чего пожрать на день. Ведь если есть кто‑то ниже тебя, ты уже не такой отброс, каковым тебя считает жизнь.
Он наступил на доску. Доска хрустнула — тихо, как ветка. И мальчишка резко остановился, потеряв равновесие и отступив назад.
Раздался глухой звук удара о край канавы.
Мар замер. Секунда. Две. Снизу не было визга. Не было ругани. Только бульканье воды. Другие мальчишки остановились. Один присел, заглядывая вниз.
— Эй… — сказал он неуверенно. — Ты чё…
Тишина.
Мар не собирался причинять вред. Не хотел. Но понял, что случайно — тоже выбор. Потому что он мог бы закричать. Мог бы попытаться помочь. Мог бы сказать «помогите». Мог бы сделать что‑то «правильное». Но он стоял и смотрел, как вода медленно окрашивается тёмным. Мальчишки переглянулись. Один попятился.
— Это… ты… — пробормотал он, не веря.
Мар поднял на них глаза — мёртвые, ровные.
— Он сам бежал, — сказал Мар. Голос звучал чужим. — Как бежали вы. Как бежал и я. В Мерде все бегут. Он — добегался.
И он ушёл. Не побежал. Не рванул. Просто развернулся и вышел из прохода, оставив за спиной дрожащие чужие страхи. В этот момент он ещё не знал, что за ним уже смотрят.
* * *
Белый не приходил сам. Никогда. Город был его телом, его глазами, его руками. Он мог стоять на одном конце Мерда и знать, что шепчут на другом — просто потому что у него были те, кто шепчет ему в ладонь.
Мар почувствовал внимание не сразу. Сначала это было как лёгкий зуд под кожей: взгляд, который не «скользит», а цепляется. Потом начались странные совпадения: слишком быстро узнавали его имя, которое он никому не называл; слишком точно перекрывали переулки, когда он шёл один; слишком часто рядом оказывался человек с татуировкой ворона на лице — то ли причудливый узор, то ли знак, притягивающий взгляд.
Однажды Мар не сумел ускользнуть. Его окружили, перекрыв все выходы из очередного переулка.
«Знакомые все лица», — мелькнуло в голове у Мара, когда он исподлобья разглядывал человека перед собой. Юноша с вороном смотрел на него так, будто видел не мальчишку, а задачу, которую нужно решить.
— Ты, — сказал он без приветствия, — пойдёшь со мной.
Мар не спросил «куда». В Мерде это лишнее. Лишние вопросы — лишние зубы во рту.
Его провели через улицы, где даже грязь казалась иной — более плотной, более въедливой. Через ворота во внутренний двор, где молотки стучали по‑особенному: не по металлу, а будто проверяя на прочность что‑то живое — терпение, волю, слабость.
Там стояли дети. Подростки. Разные. Худые, настороженные, с усталыми глазами, в которых давно не было сна. Они смотрели на Мара, словно голодные псы на нового щенка: примеривались, можно ли оттеснить первым.
А перед ними — Белый. Отчего‑то Мар узнал его сразу.
Старик был… не старым. Не так, как бывают старые люди. Его тело было крепким, собранным, как туго стянутый ремень. Волосы — седые, почти белые. Глаза — холодные. Не потому что злые. Потому что пустые. В них не было места для чужих оправданий.
— Это он? — спросил Белый, будто оценивал товар.
Ворон кивнул.
Белый подошёл ближе. Мар ощутил запах — травы, металла, пепла. Смесь, которую невозможно назвать «ароматом», но невозможно и забыть. Отчего‑то она казалась смутно знакомой.
«Ах да. Так пахнет смерть», — перед глазами мелькнула картинка‑воспоминание и тут же пропала, задавленная волей.
— Ты выжил там, где не должны выживать такие, как ты, — сказал Белый тихо. — Ты умеешь не кричать. Ты умеешь думать. Ты умеешь быть… полезным.
Мар не ответил.
— Хочешь учиться? — спросил Белый.
«Хочу отомстить», — хотел сказать Мар.
Но сказал другое. То, что здесь работало:
— Хочу жить.
Белый усмехнулся, едва заметно.
— Тогда начни с того, что перестань быть мешком костей.
Он махнул рукой:
— В отряд.
Так Мар оказался среди учеников. Самый маленький. Самый слабый. И самый ненавидимый.
* * *
Они поначалу не били его.
Сначала лишь издевались: обзывали «бархатным», «чистюлей», «крысёнышем», отнимали еду, подставляли, лгали. Мар молчал. Смотрел. Запоминал. Не показывал, что понимает больше, чем должен. Не показывал, что читает их, как простой букварь.
Мар ещё помнил уроки матушки и отца, рассказы братьев, которые считали, что маленькая Мария их не понимает. Аристократов учили улыбаться, когда внутри кипит. Учили не лгать, но недоговаривать, оплетать собеседника словесным кружевом. Мар просто заменил улыбку на пустоту.
Первый неприятный инцидент случился ночью: один из старших учеников «случайно» пролил воду на лежанку Мара. Потом другой «случайно» наступил на руку. Потом третий предложил «проверку» — украсть монету у стражника. Когда Мар отказался, его столкнули в грязь — так, чтобы все видели и смеялись.
Белый наблюдал, но никогда не вмешивался. Он смотрел так, как смотрят на щенка, которого бросили в стаю: с брезгливым любопытством — выживет или нет?
Мар выжил. Он начал делать то, что когда‑то ненавидел: использовать слабости других. Подталкивал одних против других, подбрасывал слова, «случайно» оставлял на виду чужие мелкие пропажи. Делал так, чтобы наказание обходило его стороной. Это оказалось проще, чем он думал: эти дети, хоть и были жестоки, оказались наивны и легко поддавались на провокации. Главное — не показывать собственные чувства, спрятанные на самом дне изломанной души.
Мар не запоминал чужих имён и лиц — только Белого и его ближайших помощников. Его считали странным, но постепенно начали опасаться холодного, прозрачного взгляда.
Однажды старший ученик попытался его задушить. Мар не укусил, не закричал, не зарыдал. Он просто надавил пальцами на свежую царапину на плече обидчика. Боль ломает всех одинаково — даже самых сильных, особенно если они привыкли считать себя неуязвимыми.
Мар вырвался и ушёл, оставив позади потрясение и обиду. Белый видел это. И запомнил.
Мар понял: быть учеником — не значит учиться. В Мерде «учат» лишь тех, кто интересен. Остальных используют как расходный материал. Значит, ему нужно было стать интересным. И Мар сделал то, что умел лучше всего с детства: начал наблюдать. Только теперь он изучал не людей, а систему.
У Белого была личная гвардия — его «Пальцы». Десять любимчиков, через которых он управлял городом, делая грязную работу так, чтобы сам Белый оставался в чистоте.
Мар не лез к ним напрямую — знал, чем заканчиваются прямые вопросы. Начал с малого: отмечал, кто куда ходит, что ест, кому улыбается, кого презирает. В Мерде еда — валюта. Привычки — ключ.
А потом он вышел за стены. Всего один раз — на рассвете, под видом поручения. Послание он передал тени в домике на границе, а после позволил себе немного погулять. Его отпустили как минимум до полудня — то ли Белый не знал, то ли намеренно дал столько времени.
По канавам и проулкам Мар добрался до леса менее чем за полчаса. С собой у него был нож — «случайно» оставшийся после разделки мяса — и мешочек, выглядевший как мусор. Удивительно, как стражники не замечали бродяжек, выходящих из города.
В лесу Мар собирал травы. Не ядовитые — хотя мысль о них порой приходила. Сейчас он выбирал безопасные: горькие от живота, помогающие от кашля или боли. Такие знали все — деревенские знахарки, разбойники, даже Лира как‑то обмолвилась.
Но Мар помнил другое: мир ломается не от громких ударов, а от сочетаний. Матушка говорила, что неправильно принятое лекарство может стать ядом. Он не читал книг по травам, но догадывался: если смешать понемногу разных — эффект будет уже не лечебный.
Самым сложным для Мара оказалось не привыкнуть к нищете, голоду или тяжёлым тренировкам, а смириться с отсутствием нормальной гигиены и календаря. Другие ученики насмехались над его тягой к чистоте, но Мар не мог иначе. С упорством следил за телом и волосами: зимой обтирался снегом или собирал дождевую воду, тщательно выполаскивал короткие волосы, потом сидел у огня, чтобы не простудиться. Даже украл на рынке гребень с частыми зубчиками — не чета графской расчёске, но хоть что‑то.
Весна. Мар повёл головой, отгоняя непрошенные воспоминания, и сосредоточился на том, что было под ногами: срывал листья, выкапывал корешки, аккуратно раскладывал их по отдельным тряпицам.
* * *
Мар знал: обхитрить Белого напрямую не получится. Тогда он решил действовать тоньше — сыграть на особенностях системы. Он стал аккуратно подмешивать травы не друг к другу, а к еде. Доступ к мешкам с мукой, крупой и специями был у всех воспитанников — это служило своеобразной проверкой: смогут ли голодные дети устоять перед соблазном украсть у своих.
Мар подстроил ситуацию так, чтобы старшие мальчишки заперли его в кладовой. Они рассчитывали, что новичок не выдержит и возьмёт что‑нибудь — а потом получит наказание. Но Мар удержался от воровства. Вместо этого он незаметно добавил в один мешок немного женьшеня — тот попался ему случайно, когда он споткнулся и упал прямо на растение. В другой подсыпал валериану, которую узнал по характерному запаху. В третий положил нечто незнакомое по названию, но знакомое по виду — он видел такое в комнате графского лекаря.
Особое внимание Мар уделил листьям чёрного паслёна. После их приёма живот сводило от боли, но он старательно делал вид, что это последствия тренировок или пропущенных ударов. Кусок ткани всегда был при нём — он скрывал грудь, подчёркивая образ мальчишки. Мар твёрдо решил: он станет кем‑то большим, кем‑то… интересным. Но для начала нужно было устранить предшественника — аккуратно, без прямых улик.
Каждому блюду — своя трава. Обильно и вкусно питались только Белый и его «Пальцы». Именно им и достались незаметные добавки — так, чтобы никто не смог заявить: «Это отравление». Всё выглядело как временная слабость, неудачная ночь, просто невезение.
Мар умел ждать — почти идеально.
И вот однажды юноша с татуировкой ворона на щеке — тот самый, кто привёл Мара к Белому, — вышел на тренировку не в лучшей форме: глаза чуть мутнее обычного, шаги менее точные, дыхание сбивалось чаще.
Он был сильным. Был «Пальцем». Был уверен, что мир ему обязан.
И потому в обычной тренировочной схватке допустил небольшую ошибку — оступился на полшага. Этого оказалось достаточно: он потерял равновесие и неудачно упал. Происшествие выглядело до обидного простым — будто нелепая случайность на рядовой тренировке.
Юноша попытался что‑то сказать, но вместо слов вырвался лишь прерывистый вздох. Затем он затих. Не героически, не эффектно — просто перестал быть.
Белый впервые за всё время проявил эмоцию — ярость. Не крик, не истерику, а холодный, пронизывающий взгляд. Его обычно пустые глаза пылали гневом, когда он смотрел на погибшего. Он не скорбел — он был в бешенстве: как тот посмел сломаться? Как посмел уйти?
— Кто, — произнёс он тихо, и тишина вокруг стала тяжелее камня, — посмел тронуть мою руку?
Никто не ответил. Никто не мог доказать ничего наверняка. А в городе, где доказательства ценились дороже золота, пустые подозрения могли стоить жизни.
Белый выпрямился:
— Значит, — сказал он, — у меня будет новый «Палец».
И объявил отбор.
* * *
Это было не просто испытание. Мару казалось, что Белый хотел на ком‑то выместить свой гнев. Участников заставляли бежать до полного изнеможения, стоять ночью на холоде до стука зубов, выбирать между сиюминутной выгодой и долгосрочной перспективой. Им приходилось наблюдать, как другие не выдерживают нагрузки.
Мар проходил этапы спокойно, без надрыва и громких побед. Он просто делал то, что требовалось.
Слабость — не в том, чтобы испытывать боль или усталость. Слабость — в надежде, что кто‑то заметит твои страдания и облегчит участь. Мар давно перестал надеяться. С тех самых пор, как увидел, как одно состояние сменяется другим.
Последний этап выглядел просто — и оттого казался особенно тревожным.
Всё происходило на привычном дворе — том самом месте, где они тренировались. Площадка никогда не убиралась: считалось, что ученики должны уметь владеть телом при любых условиях — неважно, скользко ли под ногами или попадаются острые камни.
Перед Маром стоял другой ученик, почти его ровесник. В глазах — страх, руки дрожали, но он крепко держал нож. Мар мысленно удивился: как тот вообще дошёл до этого этапа? Ему стоило сдаться ещё в начале.
Белый произнёс лишь одно слово:
— Убей.
Мар посмотрел на нож, затем на лицо мальчика, потом — на Белого. Внутри было пусто. Не «добро», не «жалость», а холодный расчёт. Он опустил нож и коротко качнул головой.
Белый прищурился:
— Почему? — в его голосе зазвучала скрытая угроза.
Мар не сглотнул, не опустил взгляд:
— Он может быть полезен, — ответил он ровно. — Мёртвый не принесёт пользы. Живой — может. Даже если будет ненавидеть. А этот — принесёт.
Тишина сгустилась настолько, что Мару стоило усилий сохранять ровное дыхание. А потом Белый улыбнулся — не тепло, не по‑человечески, а так, как улыбается мастер, нашедший подходящий инструмент.
Мар почувствовал: его цель — и задание Лиры — становятся ближе к исполнению, чем прежде.
— Подойди, — сказал Белый.
Мар сделал шаг вперёд.
— С этого дня, — произнёс Белый, — ты мой личный ученик.
Мар понял: он одновременно и выиграл, и проиграл. Теперь Белый будет наблюдать за ним особенно пристально. А пристальное внимание — всегда риск.
Мар опустил взгляд и позволил себе ощутить то, что давно прятал в глубине души — не преданность, а неугасимый огонь, питающий его решимость.
