Она приехала к матери не за утешением — она приехала за убежищем. В спортивной сумке, которую Марина тяжело подпирала плечом, уместилась вся ее жизнь, ставшая вдруг хрупкой и ненужной. Джинсы, свитер, кое-какие документы.
Холодный подъезд, запах старых щей и неизменная картина: Тамара Петровна сидит на кухне, пьет чай из щербатой чашки и смотрит телевизор, где показывают что-то про стабильность.
Как только мать увидела дочь с этой неподъемной сумкой, лицо ее вытянулось. Не надо быть провидцем, чтобы понять, что опять случилось что-то неладное.
— Сейчас не время для перемен, — произнесла Тамара Петровна, а Марина уже стояла на пороге, подперев плечом тяжелую спортивную сумку. В сумке были три пары джинсов, свитер и почти вся ее жизнь, которая теперь умещалась в тряпичном мешке. Тамара Петровна тяжело вздохнула, отставила чашку и, не меняя выражения лица, добавила: — Ну, проходи, чего встала-то.
На ее лице не было сочувствия. Была досада, вот что. Досада на то, что дочь опять принесла ей проблемы, а она-то, Тамара Петровна, думала, что с Игорем-то Марина хоть как-то пристроилась.
— Я развелась, мам.
— Развелась! — Это прозвучало, как приговор. Тамара Петровна тяжело вздохнула. — Господи, Марина! Тридцать лет тебе, а ты все как подросток. Замуж вышла? Живи! Терпи! Что он, пьет? Бьет?
Марина устало опустила сумку на пол. Пол был скользким от недавней влажной уборки.
— Он продал дачу, мам.
— Что-о-о? Какую дачу? — Теперь в голосе матери проснулось искреннее изумление, но только потому, что дача — это все-таки имущество.
— Нашу. Которую мы с ним вместе покупали, помнишь? Ту, что я обустраивала, цветы сажала, там, где мы собирались жить на пенсии… — Голос Марины сорвался. — Он продал ее три недели назад. Втихаря. Он мне сегодня сказал, когда я спросила, почему СМСки из банка приходят странные.
— Зачем? — Мать опешила.
— Долги. У него там какие-то бизнес-схемы, — Марина скривилась, это слово стало для нее ругательством. — Он залез в кредиты, о которых я не знала. А дача… дача, говорит, была самым ликвидным активом. «Чтобы нас не посадили», — сказал он. Понимаешь?
Марина села за стол, голова ее гудела. Она вспомнила, как сидела на той веранде с чашкой кофе, планировала летний ремонт, а он уже продал этот ее крошечный мир, этот ее маленький островок. Без единого слова. Он вырвал ей сердце, а потом сказал: «Чтобы нас не посадили».
Тамара Петровна поджала губы. Она, конечно, злилась, но не на Игоря. На Марину.
— Ну а ты? Что ты, мать, в его бумаги не смотрела? Ты же знаешь, что мужикам доверять нельзя! Сама виновата. Вот, что я скажу.
Марина закрыла глаза. Вот она, поддержка. Она почувствовала себя не пострадавшей, а виноватой школьницей.
— Мне уже не на что смотреть, мам. Там смотреть нечего. Я не собираюсь больше жить с человеком, который распоряжается моей жизнью как своей визитной карточкой.
— А где жить-то будешь? — Тамара Петровна обвела взглядом маленькую кухню. — У меня тут однушка, ты забыла? Не время сейчас для перемен! — Мать махнула рукой. — Иди обратно. У вас есть хоть что-то. А тут что? Ничего. Ты сейчас выйдешь в эту свободу и поймешь, что она никому не нужна, эта твоя свобода. А кто тебя содержать будет?
Марина посмотрела на нее. Вся ее горечь вдруг превратилась в ледяную ясность.
— Я сама себя содержать буду, мам. Как и раньше. А в этой свободе — хотя бы не надо бояться, что твой дом продадут за твоей спиной.
Она встала. Положила сумку в угол, села на диван в гостиной. Телик все еще бормотал про стабильность.
И вот он, первый вечер на руинах прошлой жизни. В кармане — жалкие тридцать тысяч, на счету — пусто. Дачи нет. Мужа нет. Поддержки нет. Только тихий голос внутри: «Что дальше, Марина? Что теперь?»
***
Три дня в маленькой однушке Тамары Петровны — это три дня тихой, липкой пытки. Мать ходила вокруг Марины, как туча, не упуская случая бросить: «Вот видишь, как хорошо было, а ты…» или «Твоя свобода, Марина, похожа на голод». Работы по специальности не было, резюме отправляла в пустоту. Денег оставалось ровно на один месяц выживания.
— Сидишь? — Тамара Петровна заглянула в комнату. — Вон, в «Камелии» у нас объявление висело. Официантка им нужна. Пошла бы, что ли. Там чаевые хорошие, говорят.
Марина вздернула плечи. «Камелия» — это была их местная гордость, дорогущий ресторан с хрустальными люстрами и золотыми вензелями. Ей, бывшей жене «почти бизнесмена», идти подавать котлеты? Унизительно. Но тридцать тысяч в кармане оказались куда убедительнее, чем гордость.
На следующий день она стояла перед зеркалом в форменном черном платье, которое ей было слишком велико. Она выглядела, как девчонка из общежития, затесавшаяся на бал. Взгляд потухший.
Первый вечер.
Зал гудел дорогими духами и смехом. У Марины дрожали руки, когда она несла поднос с шампанским. Она ловила на себе эти оценивающие, сытые взгляды, и ей хотелось провалиться сквозь мраморный пол.
— Девушка! Сюда, пожалуйста, — позвал мужчина за шестым столиком.
Марина повернулась. Столик был VIP, у окна. За ним сидел крупный, седой, очень ухоженный мужчина лет пятидесяти. Рядом с ним — молодая женщина в чем-то невероятно блестящем.
— Вам что-нибудь еще?
Мужчина поднял на нее глаза. И Марина ощутила, как мир качнулся. Он не просто смотрел — он ее узнал.
Его звали Вадим. Вадим Подольский.
Это был тот самый человек, который купил их дачу. Тот, который месяц назад, сидя в их гостиной, подписывал бумаги, а Игорь с лицемерной улыбкой пожимал ему руку. Марина тогда спустилась вниз, чтобы попрощаться с домом, и видела его лицо, но не знала, что стоит за этой сделкой.
— Марина? — Голос у него был бархатный, удивленный. — Вы же… вы же жена Игоря. Мы встречались, когда я покупал дом.
Кровь прилила к лицу Марины. Ей стало невыносимо стыдно за этот фартук, за это черное платье, за эту унизительную работу.
— Я… я официантка здесь. Что будете заказывать? — Она старалась говорить максимально официально, словно никогда не видела его.
Вадим отложил меню. Женщина рядом с ним что-то шепнула ему, явно недовольная этой паузой, но он проигнорировал ее.
— Послушайте, Марина. Мне очень неловко, что мы так встретились. Игорь, конечно, ничего мне не говорил, что вы… — Он осекся. — Но, видите ли, я уже давно слежу за вашим блогом, который вы вели про дизайн интерьера. Про дачу. Мне очень понравился ваш вкус.
Марина оторопела. Она вела крошечный, никому не нужный блог, просто чтобы себя развлечь, пока Игорь зарабатывал деньги.
— Я не понимаю, к чему вы...
— А к тому, что мне нужна толковая помощница. У меня большая сеть небольших отелей, и сейчас я запускаю дизайн-проект. Отели-бутики. Мне нужен человек с чувством стиля, который будет курировать закупки и работать с дизайнерами. Вам это явно ближе, чем носить подносы.
Марина стояла, как вкопанная. Предложение звучало, как манна небесная, но в голове сразу зашумел голос Тамары Петровны: «Не доверяй мужикам!».
— Почему вы… почему мне? — Ее голос едва слышался.
Вадим улыбнулся. Улыбка была открытой, почти отцовской.
— Во-первых, вы профессионал. Во-вторых, я знаю Игоря. Он не самый порядочный человек, мягко говоря. Я не хочу чувствовать себя виноватым за ту сделку. Считайте это... компенсацией. За дачу, которую я купил. И за ваш талант, который сейчас пропадает здесь.
Он достал визитку. Плотная, матовая, с золотым тиснением.
— Приходите завтра утром. Мы просто поговорим. Нам нужно обсудить зарплату, которая будет раз в десять больше, чем ваши чаевые. А пока... принесите, пожалуйста, нам бутылку «Мерло».
Марина взяла визитку, ощущая, как горят кончики пальцев. Она не верила. Это была не надежда. Это был трамплин, который появился прямо из под ног. Трамплин, сделанный из руин ее проданной жизни.
***
Прошло два года.
Марина сидела в кресле из натуральной кожи, а под ногами у нее лежал персидский ковер. Не тот, что висел когда-то у матери, а настоящий. Перед ней была гигантская плазма, на которой мерцали чертежи. Она больше не была «официанткой». Она была Марина Игоревна, арт-директор в компании Вадима Подольского. Курировала бутики-отели, летала в Стамбул за тканями и в Милан за светом.
Вадим, как и обещал, оказался не просто начальником, а наставником. Никакой романтики, никакого шантажа. Только уважение. Он помог ей отшлифовать и реализовать то чувство стиля, которое Игорь называл «женскими глупостями».
За эти два года Марина не просто встала на ноги. Она почувствовала почву. Перестала бояться. Даже нашла в себе силы, чтобы съехать от Тамары Петровны, которая так и не изменилась.
— Ну и зачем ты так себя гробишь, Марина? — спрашивала мать по телефону. — Лучше бы уж родила, чем этими стенами заниматься!
Но стены давали Марине больше, чем пустые слова мужа. Стены были осязаемы.
Игорь объявился через полтора года. Как таракан на свет. Он позвонил ей в офис, когда она была на совещании.
— Марина! Это Игорь. У меня дела наладились! Я все понял. Давай начнем заново. Ты — мое вдохновение!
Он говорил эти слова, и ей было противно, как от просроченного молока. Он слышал о ее успехах, о ее зарплате и, конечно, решил, что она — его следующий ликвидный актив.
— И что ты понял, Игорь? Что тебе теперь некого обобрать? — спросила она по телефону.
— Да брось ты! Ну дача… это была ошибка! Я же хотел как лучше! А теперь у меня есть план…
— У меня тоже есть план, — перебила она его, и голос ее был ровным, как отшлифованный мрамор. — Называется он: «Не брать тебя обратно, никогда». Ты продал наш дом, Игорь. А я построила свою империю. Так что — иди своей дорогой. И забудь мой номер.
Она положила трубку. Все. Точка. Не было больше ни обиды, ни боли, только холодное удовлетворение.
А потом был тот самый день. День, когда Марина решила закрыть долг перед своим прошлым. Она нашла идеальный участок. Большой, с вековыми дубами, на берегу реки. И он был… по соседству с той самой проданной дачей.
Марина купила этот участок. И построила на нем дом.
Это был не просто дом. Это была ее крепость, ее памятник собственному возрождению. Светлая терраса, панорамные окна, а во дворе — ровно такие же розы, какие она сажала у той веранды. Только здесь они были ярче, потому что политы не слезами обиды, а ее собственными усилиями и победой.
Марина решила отпраздновать новоселье. Она пригласила Вадима, друзей, коллег. И Тамару Петровну.
Мать приехала с кислым лицом.
— Это что ж за дворец! Ты что, всех денег не пожалела? — Она оглядела холл, но даже ей пришлось признать: тут пахнет успехом, а не щами.
— Это называется — жить, мам, а не выживать.
В разгар праздника, когда гости стояли на террасе, Марина увидела его. За забором. Игорь стоял у калитки проданной дачи и смотрел на свет, на смех, на эту новую, ослепительную жизнь Марины. Он, видимо, приехал навестить покупателя или просто проезжал мимо. А тут — ее праздник, ее успех, который орал о себе на весь поселок.
Марина подошла к забору. Игорь сразу рванул к ней. Глаза его были полны жадности и ложной нежности.
— Марина, как же ты… это твой дом?
— Мой, Игорь.
— Какая ты стала… прекрасная. Я знал, что у тебя все получится! Ты же вернешься? Мне тебя не хватает. У меня тут дела…
Он протянул к ней руку.
Марина посмотрела на него сверху вниз. В ее глазах не было ненависти. Была пустота.
— Когда ты продал дачу, ты продал меня. Забыл? — Она отчеканила каждое слово. — Ты боялся тюрьмы, а я построила свою свободу. Теперь ты стоишь за забором. А я — дома. Это мой финал, Игорь. А твой... твой где-то там.
Она развернулась и пошла к гостям. За спиной она слышала, как Игорь что-то бормочет. Но она уже не слушала.
Рядом стояла Тамара Петровна, которая молча наблюдала за этой сценой. Впервые в жизни в ее глазах не было осуждения. Было уважение.
— Ну, что ж, Марина, — сказала мать тихо. — Ты, похоже, все-таки права была.
Марина улыбнулась. Она обняла мать и поняла: она жива. На руинах можно построить не просто здание, а целый мир. И это был мир, который не зависел от чужого слова. Мир, который она создала, и который никто и никогда не сможет у нее отнять.
