Наталья помнила эту фразу как отче наш — «На тебе держится весь дом», — и с этим ощущением жила последние десять лет. Дом-то он держался, да только в Наталье самой что-то уже начало трещать по швам.
Отец, Иван Петрович, сидел в любимом кресле, смотрел новости о курсе доллара и кряхтел: мол, вот, молодежь нынче совсем бестолковая пошла, никто работать не хочет. А кто ему лекарства покупает, кто коммуналку оплачивает, кто этот старый дом на себе тащит, об этом он будто забывал.
— Наташа, иди сюда, — позвал он голосом, требующим немедленного внимания. — Принеси мне чайку, да не забудь малинового варенья открыть. Это ж главное лекарство, понимаешь, сил мне придает.
Наталья, едва успев снять грязный фартук после генеральной уборки, принесла ему чайник, аккуратно поставила рядом розетку с вареньем, тем самым, что варила сама, пока сестра Светлана в очередной раз «искала себя» на Бали.
— Ты чего такая хмурая, доченька? — Иван Петрович сделал вид, что заметил ее усталость, но тут же переключился на главное. — Светке я тут денег перевел на новую... ну, эту, как ее... сумку. Нельзя же ей ходить как облезлая, все-таки невеста приличная. А ты что? Тебе ничего не надо, ты у нас сильная.
Наталья тогда просто промолчала. Привыкла. Ну а что тут скажешь? Она сильная. Она тянет. А Светлана — она ж слабая, ее нужно баловать.
А через два дня этот «сильный» дом пришел в движение, да так, что Наталью едва не пришибло.
Она вернулась с ночной смены. Глаза слипались, ноги гудели — работала на двух работах, чтобы покрыть отцовские счета за кардиолога и закрыть долг за новую крышу, которую отец, к слову, просил, но сам нанимать никого не стал. У порога ее ждали двое. Крепкие, в черных куртках. И бумажка в руках.
— Вы Наталья? — спросил один, не здороваясь. — Мы из банка. По вопросу ипотечного долга.
— Какого долга? — Наташа даже проснулась от напряжения. — У нас нет ипотеки. Этот дом... он отца. Он давно его купил.
— Ваш отец, Иван Петрович, — мужчина кивнул на листок, — просрочил выплаты по кредиту, обеспеченному домом.
Тут, как ни странно, вышел Иван Петрович. Лицо серое, руки дрожат. Но голос... голос сразу стал строгим, отцовским, наставляющим.
— Наташа! Уйди! Это не твое дело, — приказал он. — Я сам разберусь. Ты тут причем?
— Причем? Я этот дом содержу! Долги его оплачиваю! — выкрикнула Наташа, чувствуя, как внутри закипает что-то очень горячее.
И тут второй мужчина, более молодой, открыл свой портфель и достал другой, абсолютно шокировавший Наталью документ.
— А вот тут, Наталья, кое-что интереснее. Дом покойной Елизаветы Павловны, матери вашей, по завещанию, которое вступает в силу после погашения основного кредита, полностью отходит Светлане Ивановне. Вашей сестре.
Наталья почувствовала, что пол уходит из-под ног. Сердце сжалось в ледяной комок.
— Завещание? Какое завещание? — она посмотрела на отца. — Папа?! Ты... ты мне не говорил!
Иван Петрович виновато отвернулся к окну. Он уже не кряхтел, а сжимал кулаки.
— Ну, Наташ... А что тут говорить? Ты ж сильная. Тебе ж и так хорошо. Света, она ж девочка! Ей стабильность нужна. А ты... ты просто здесь живешь. Ты тут просто гость, понимаешь?
«Гость». Десять лет она была гостем в доме, который тащила на себе. И теперь, когда дом вот-вот отнимут за его долги, она, гость, должна была его спасать, чтобы потом он достался сестре-паразитке.
Наталья схватилась за дверной косяк. Это была не просто несправедливость, это было моральное убийство.
— Значит, дом — Светлане, — прошептала она, — а долг — мне?
***
После того, как коллекторы ушли, оставив после себя не запах, а осязаемую тяжесть беды, Наталья сидела на лестнице и не плакала. Она просто дышала — быстро, поверхностно, как загнанный зверь.
Отец, Иван Петрович, тем временем пил свой чай с вареньем и пытался восстановить рухнувший авторитет.
— Ну чего ты, Наташ? Давай, сядь, успокойся. Мы что-нибудь придумаем. Ты ж у нас умница! — Голос его был слаб, но манипулятивен до ужаса. — Завещание… ну а что? Это просто бумага. Зато ты сейчас дом спасешь, он же наш дом, понимаешь? А Света... Света тебе потом обязательно компенсирует.
Компенсирует. Десять лет она компенсировала его долги и ее безделье.
— Пап, а ты вот лично? — Наталья встала, сжимая в кулаке несчастную квитанцию. — Ты десять лет знал про завещание, про этот долг... И что? Ты все равно говорил, что я сильная и должна тянуть?
Иван Петрович виновато кашлянул.
— Ну, а как иначе? Ты ж у нас... опора. А Света бы не потянула. Ей нервничать нельзя.
«Нервничать нельзя». А ей, Наталье, можно? Значит, ее нервы ничего не стоят, как и ее труд.
И вот тут, когда она была на самом дне отчаяния, раздался звонок. Голос из трубки — сухо, официально — сообщил о наследстве. Дальний, забытый родственник, о котором никто и не вспоминал, оставил ей квартиру в другом городе и крупную сумму. Наличные. Ровно два миллиона сто тысяч рублей. Ровно столько, сколько нужно было для погашения долга по дому.
Наталья слушала и не верила. Квартира? Наличные? Это что, шутка такая, злая насмешка судьбы? Неужели Вселенная решила вернуть ей долг именно сейчас, когда она уже готова была сдаться? Она взяла отгулы, оформила бумаги за два дня в режиме полного шока и вот...
— Вот тебе и высшая справедливость, — усмехнулась Наталья, глядя на пачки денег, которые ей передали в банке. Высшая справедливость, которая пришла слишком поздно и с огромным подвохом.
Она приехала домой поздно вечером, деньги лежали на дне рюкзака. Свобода. Чистая, звонкая возможность сказать: «Я ухожу».
Но как только она зашла, навстречу ей выбежал отец. Не кряхтя, не жалуясь, а с глазами, полными настоящего, не наигранного страха.
— Наташа! Срочно! — Его голос дрожал. — Мне только что звонил кардиолог. Он сказал... сказал, что мое состояние резко ухудшилось. Там, в районной больнице, они помочь не могут. Нужна срочная операция. В Москве. В частной клинике. Завтра же.
— Сколько стоит? — спросила Наталья, ее голос был пуст. Она уже знала ответ.
— Два миллиона! — выдавил отец. — Понимаешь? Это... это шанс. Без этого я не жилец, Наташ. Я умру!
Два миллиона. Из 2 100 000. Погасить долг по дому и оставить 100 000 на жизнь. Или отдать все на спасение отца.
И тут Иван Петрович, видимо, почувствовав ее колебание, сделал свой финальный, самый гнусный ход.
— Ты же помнишь, на тебе держится весь дом, — прошептал он, хватая ее за руку. — А кому нужен дом, если в нем... не будет отца? Это твой долг, Наташ. Ты же не убийца? Ты же меня спасешь? Дом... дом может и подождать. Светка разберется.
Он не просто просил, он давил на самое больное: на ее чувство долга и на страх, что она станет причиной смерти. Получалось, что она должна была потратить свое с трудом заработанное чудо либо на дом для сестры, либо на спасение отца, который ее предал. Оба варианта — в ущерб себе. Никакой свободы.
«Ты же не убийца?» — это эхом ударило в голове Натальи.
***
Наталья стояла посреди гостиной, где пахло малиновым вареньем и ложью, и смотрела на отца. Он дышал тяжело, хватаясь за сердце, но в его глазах все равно сидел этот расчетливый огонек.
— Ты же понимаешь, Наташа, — повторял он, почти умоляя, но все еще приказывая, — без меня дом тебе не нужен. Да и Свете тоже! Ты меня спаси, а там уже... уже посмотрим.
Светлана, кстати, позвонила вечером. Не чтобы поддержать сестру, конечно.
— Ты там дом спасаешь? — пропела она в трубку, и Наталья представила, как сестра сидит в своем уютном мирке. — Я слышала, папе плохо. Ты уж не переживай! Только ты там с домом не подведи. Мне же негде жить будет! Я ж девочка слабая, ты знаешь.
Вот оно. И отец, и сестра — они как два пиявки, присосавшиеся к ее силе, к ее жизни. И сейчас они тянули одеяло: один — на свое здоровье, другая — на свое жилье. А Наталья? Она оставалась между ними, разрываемая на части.
Она провела бессонную ночь, глядя на пачки денег. Два миллиона сто тысяч. Это было ее будущее. Ее свобода. Ее, наконец-то, собственная жизнь. И она поняла.
— Дом? Он достанется Свете, которая меня ненавидит, — прошептала она. — Отец? Он всегда будет мной манипулировать.
Утром Наталья приняла решение, о котором не пожалела ни на секунду. Еще до того как Иван Петрович проснулся и начал кряхтеть, Наталья быстро сгоняла в отделение банка и внесла всю сумму на свой счет. Затем она вернулась.
Наталья вошла в гостиную, где отец демонстративно лежал, закрыв глаза.
— Пап, — голос Натальи был ровным, без единой нотки истерики или жалости. — Я перевела два миллиона сто тысяч рублей.
Иван Петрович аж привстал на кровати. Лицо его тут же осветилось благодарностью, нежностью, и, самое главное, победой.
— Умница ты моя! Я знал! Я знал, что ты меня не...
— Погоди, пап. Не перебивай. Я перевела их. На свой счет. В банке, — она сделала паузу, чтобы увидеть, как счастье слетает с его лица, как маска. — Это деньги от наследства. Они мои.
— Как... как это? — Иван Петрович задохнулся. — А операция?! А дом?! Ты... ты же меня убиваешь!
— А дом уходит с молотка через две недели, — продолжила Наталья, глядя прямо ему в глаза. — И это не моя вина. Это твои долги, которые ты скрывал. А завещание... я считаю его предательством.
Она взяла небольшой чемоданчик, который стоял у двери.
— Твой долг, пап, не мой. Спасать тебя должна не та, кто обязана, а та, кто тебя любит. А Светлана? Пусть она приедет и разберется со своим домом и твоими проблемами. Ты же говорил, она девочка слабая, ей нужно стабильность. Вот пусть ищет ее сама.
Иван Петрович начал кричать. Проклинать. Он грозился, что умрет прямо здесь, у нее на глазах, что она — убийца и неблагодарная дочь. Но Наталья просто слушала, и эти крики ее больше не ранили. Они были похожи на треск старой, рушащейся конструкции.
— Прощай, пап, — сказала она, и это было первое слово "прощай", которое она произнесла без боли. — Я еду в свой новый дом. Дом, который не нужно спасать от чужих долгов.
Она вышла, оставив за спиной крики, варенье и рухнувший мир, который держался только на ней. Села в такси и, впервые за десять лет, улыбнулась. Свобода оказалась не в доме и не в долге. Она оказалась в умении сказать «нет».
Итог? Дом ушел с молотка. Светлана, потеряв наследство, так и не приехала к отцу, сказав, что у нее теперь «депрессия и нет сил». А Иван Петрович? Ему помогли соседи, перевезя его в государственную больницу. Он выжил. Но больше не звонил Наталье. Он понял, что его золотая жила иссякла. А Наталья расцвела — она выбрала себя, и это было лучшее, что она сделала за последние десять лет.
