В квартире пахло корвалолом и старой шерстью — запахом, который, казалось, въелся в стены за последние полгода. Марина сидела на кухне, кутаясь в пуховый платок, хотя батареи жарили так, что на окнах не было и намёка на морозные узоры, несмотря на февраль. Перед ней стояла чашка с остывшим чаем, на поверхности которого уже образовалась тонкая, противная плёнка.
Она слышала, как в спальне собирается на работу Виктор. Стучали дверцы шкафа, звякнула пряжка ремня, потом послышалось глухое чертыханье — видимо, он снова не мог найти чистую рубашку. Марина знала, что рубашка висит на спинке стула, там, где она оставила её вчера, но у неё не было сил крикнуть об этом. Язык казался ватным, а тело — словно чужим, каждое движение давалось с усилием. Ей было всего сорок восемь, но в зеркале она видела отражение семидесятилетней старухи: потухшие глаза, опущенные уголки губ, шаркающая походка.
Виктор влетел на кухню, застёгивая запонки на ходу. Он выглядел свежим, подтянутым, и этот его здоровый вид вызывал у Марины глухое раздражение. Как он может жить как ни в чём не бывало? Как может бриться, душиться одеколоном, выбирать галстук, когда мамы больше нет?
— Марин, ну где синяя в полоску? — спросил он, стараясь говорить спокойно, хотя в голосе уже звенела натянутая струна.
Она медленно повернула голову, моргнула, словно просыпаясь, и тихо, дребезжащим голосом произнесла:
— Я не знаю, Витя... У меня так ноги крутит сегодня, сил нет встать... И давление, наверное, опять скачет. Посмотри в корзине, может, я не погладила...
Виктор замер. Он смотрел на жену, на этот нелепый серый платок, который она нашла в вещах покойной тёщи и теперь не снимала, на её сгорбленную спину. Полгода. Прошло полгода с похорон Анны Петровны. Первые месяцы он понимал, поддерживал, сам носил ей чай в постель, гладил по голове, когда она рыдала ночами. Но потом горе превратилось в какой-то странный спектакль. Марина не просто горевала — она начала превращаться в свою мать. В ту самую мать, какой Анна Петровна была в последние, самые тяжёлые годы болезни.
— В корзине? — переспросил Виктор, и лицо его пошло красными пятнами. — Марина, она там лежит вторую неделю. У нас чистые вещи закончились. Я вчера сам стиральную машину запускал, а развесить не успел — думал, ты поможешь. Ты же весь день дома.
— Я болею, Витя, — Марина прижала руку к груди, сделав скорбное лицо. — Сердце так щемит... Прямо как у мамы тогда, перед приступом. Ох, дай мне капли...
И тут струна лопнула. Виктор с грохотом опустил кулак на стол. Чашка подпрыгнула, чай расплескался на клеёнку.
— Хватит изображать больную! Встала и пошла работать! — муж устал терпеть выходки Марины. Марина после потери своей матери стала изображать из себя старуху, но мужу это уже надоело. — Ты здоровая женщина, Марина! Тебе нет и пятидесяти! Врачи тебя обследовали вдоль и поперёк месяц назад — хоть в космос запускай. Хватит! Я не нанимался жить в доме престарелых!
Марина сжалась, втянула голову в плечи, ожидая удара, хотя Виктор никогда в жизни её пальцем не тронул.
— Как ты можешь... — прошептала она. — У меня горе...
— У всех горе! — рявкнул он, хватая со стула вчерашнюю, слегка помятую рубашку. — Люди умирают, Марина. Это жизнь. Но живые должны жить. А ты себя заживо хоронишь и меня заодно. Я сегодня приду поздно. И если я снова увижу этот проклятый платок и гору немытой посуды, я... я ночевать не приду. К сестре поеду.
Входная дверь хлопнула так, что с потолка посыпалась штукатурка. Марина осталась одна в тишине, нарушаемой лишь мерным тиканьем ходиков — тех самых, что раньше висели у мамы в коридоре.
Она сидела неподвижно ещё минут двадцать. Слова мужа обидным эхом отдавались в ушах. «Встала и пошла работать». Легко ему говорить. Он мужчина, они толстокожие. А она чувствует эту связь, эту пуповину, которая не оборвалась даже после смерти.
Марина потянула носом воздух. Пахло пылью. Надо бы протереть пол, но, едва она подумала о ведре и тряпке, как в пояснице словно иглой кольнуло. «Прямо как у мамы», — с каким-то мазохистским удовлетворением подумала она. Мама тоже всегда жаловалась на поясницу перед дождём.
Она медленно, шаркая подошвами стоптанных тапочек, побрела в комнату. Там, на комоде, стоял портрет Анны Петровны в чёрной рамке. Марина подошла, провела пальцем по стеклу.
— Видишь, мамочка, — прошептала она. — Он меня не понимает. Гонит работать. А как я пойду? Я же слабая...
Работала Марина бухгалтером на удалёнке, вела пару небольших фирм. Но последние месяцы она всё чаще просила отсрочки, ссылаясь на здоровье, и клиенты потихоньку начали разбегаться. Денег в семье стало заметно меньше — Витя хоть и зарабатывал прилично, но одной зарплаты едва хватало на квартплату и продукты. Раньше они откладывали на отпуск, на ремонт. Теперь копилка опустела. Но Марину это не волновало. Ей казалось, что мир обязан войти в её положение.
Телефонный звонок разорвал тягучую тишину. Марина вздрогнула. Звонила Ленка, подруга детства. Марина не хотела брать трубку — Ленка была слишком шумной, слишком живой, она будет звать гулять или в кино, а Марине нужно было беречь силы. Но телефон не умолкал.
— Алло, — слабым голосом ответила она.
— Маринка, привет! Ты чего трубку не берёшь? Спала, что ли? Время-то уже одиннадцать!
— Нет, Лена, не спала. Давление мерила. Плохо мне что-то...
— Ой, да брось ты! — голос Лены звенел энергией. — Какое давление? Погода — сказка! Слушай, у меня к тебе дело на миллион. У нас в отделе девочка в декрет уходит, срочно нужен главбух. Зарплата — закачаешься, офис в центре, коллектив отличный. Я шефу про тебя все уши прожужжала. Давай, собирайся, в два часа собеседование.
Марина даже растерялась от такого напора.
— Лен, ты что? Какая работа? Я из дома-то с трудом выхожу. У меня мигрени, спина... Я не могу.
— Марин, кончай дурить, — тон подруги изменился, стал жёстче. — Я Витю встретила вчера в супермаркете. Он на зомби похож. Ты мужика до ручки доведёшь. Тебе встряска нужна. Маму твою, царствие небесное, не вернёшь, а жизнь проходит. Жду тебя в два. Адрес скину. Не придёшь — обижусь насмерть.
Гудки. Марина отшвырнула телефон на диван. Все сговорились! Никакого сочувствия. Она поплотнее закуталась в платок и легла на диван, уставившись в потолок. Она никуда не пойдёт. Вот сейчас полежит, выпьет таблетку, и станет легче.
Она закрыла глаза и провалилась в полудрёму. Ей снилась мама. Анна Петровна стояла посреди кухни, молодая, красивая, в своём любимом ситцевом платье, и лепила вареники.
— Мамочка, — во сне Марина потянулась к ней. — Мне так плохо без тебя.
Мама обернулась, но вместо ласковой улыбки на её лице было выражение такой брезгливости, что Марина похолодела. Анна Петровна вытерла руки о передник и сказала голосом Виктора: «Встала и пошла работать!». А потом добавила своим голосом, тихим и печальным: «Дочка, ты же не я. Зачем притворяешься?»
Марина проснулась в холодном поту. Сердце колотилось как бешеное. В квартире было тихо, но эта тишина вдруг показалась ей не уютным коконом, а могильным склепом. Она посмотрела на свои руки — неухоженные, без маникюра, сухая кожа. Мама всегда следила за руками, даже когда уже не вставала. «Маникюр — это лицо женщины», — любила повторять она.
А во что превратилась Марина?
Она встала и подошла к зеркалу. Из отражения на неё смотрела чужая женщина. Серый платок делал лицо землистым, отросшие корни волос создавали впечатление плешивости. Неужели это она? Ей вспомнилось, как они с Витей ездили на море год назад. Она тогда смеялась, носила яркие сарафаны, и Витя смотрел на неё с обожанием. А сегодня утром он смотрел с отвращением.
«Я ночевать не приду».
Эта фраза, которую она сначала пропустила мимо ушей, вдруг всплыла в сознании с пугающей ясностью. Витя никогда не бросал слов на ветер. Если он сказал, что поедет к сестре — значит, поедет. А у сестры, Ольги, характер такой, что она быстро ему мозги вправит. Скажет: «Бросай ты эту клушу, найди нормальную бабу».
Страх, холодный и острый, пронзил её насквозь. Не тот придуманный страх смерти или болезни, который она культивировала в себе последние месяцы, а настоящий животный страх одиночества. Она представила, как вечером открывается дверь, но никто не входит. Как она сидит одна в этой квартире, день за днём, год за годом, превращаясь в городскую сумасшедшую, которая разговаривает с портретами.
Марина судорожно сдернула с плеч пуховый платок и швырнула его в кресло. Он упал бесформенной серой кучей, похожей на спящего зверя.
— Нет, — сказала она вслух. Голос прозвучал хрипло, но твёрдо.
Она метнулась в ванную. Включила воду, и шум струи показался ей музыкой. Она с остервенением терла лицо скрабом, смывая с себя эту серую маску скорби. Потом долго стояла под душем, позволяя горячей воде разогреть застывшие мышцы. Спина, кстати, чудесным образом перестала болеть.
Выйдя из ванной, Марина распахнула шкаф. Её вещи пахли лавандой и немного — застоем. Она достала брючный костюм, который купила ещё прошлой весной, но так ни разу и не надела. Брюки сошлись на талии с трудом — сказывались полгода лежания на диване и булочек с чаем, — но молния всё же застегнулась. Немного туши, помада, фен. Через сорок минут из зеркала на неё смотрела уже не старуха, а просто уставшая женщина с грустными глазами, но — живая.
На часах было без десяти два. До офиса, про который говорила Лена, ехать минут сорок, если не попасть в пробку. Марина вызвала такси и принялась нервно расхаживать по комнате, поглядывая в окно.
Водитель, молодой парень, весело насвистывал какую-то мелодию.
— Куда спешим, красавица? — спросил он, глядя в зеркало заднего вида.
Марина вздрогнула. «Красавица». Её так не называли уже вечность.
— На работу, — неожиданно для себя улыбнулась она. — На очень важную встречу.
Она опоздала на двенадцать минут — пробка на Садовом кольце. Вбежала в холл бизнес-центра, запыхавшаяся, с горящими щеками. Лена стояла у лифтов, нервно постукивая каблуком по плитке. Увидев Марину, она округлила глаза.
— Ну ты даёшь, Петрова! Я думала, всё, слилась. Выглядишь... — Лена окинула её критическим взглядом. — ...ну, лучше, чем я ожидала. Пошли, шеф ждёт.
Собеседование прошло как в тумане. Марина отвечала на вопросы, решала какие-то тесты, вспоминала проводки и налоговые кодексы, которые, казалось, напрочь выветрились из головы. Но мозг, очнувшись от спячки, работал чётко. Ей даже понравилось это напряжение. Это было лучше, чем слушать тиканье часов и ждать, где кольнёт в боку.
Директор — плотный мужчина лет пятидесяти с умными глазами — задал несколько вопросов о налоговой отчётности, а потом неожиданно спросил:
— А почему вы так долго не работали? Полгода перерыв — это серьёзно.
Марина на мгновение растерялась, но потом ответила честно:
— Умерла мама. Я... не могла собраться.
Директор кивнул, без лишних слов.
— Понимаю. У самого в прошлом году отец ушёл. — Он помолчал, потом добавил: — Но работа помогает. Отвлекает.
Эта простая фраза почему-то тронула Марину больше, чем все утешения знакомых за полгода.
— Мы вам перезвоним, — сказал директор. — Но, честно говоря, ваш опыт впечатляет. Елена за вас ручалась, а я ей доверяю.
Выйдя на улицу, Марина вдохнула полной грудью. Город шумел, спешил, жил. Мимо проносились машины, люди бежали по своим делам, и никто, абсолютно никто не знал про её горе. И от этого стало неожиданно легко. Мир не остановился, и она тоже не должна стоять.
Домой она вернулась к шести. Ноги гудели с непривычки от каблуков, но это была приятная усталость. Первым делом Марина открыла все окна, впуская в квартиру свежий морозный воздух. Запах корвалола и затхлости начал выветриваться.
Она собрала все лекарства, что громоздились на кухонном столе — блистеры, пузырьки, тонометр, — и сгребла их в обувную коробку. Коробку убрала на самую верхнюю полку шкафа. Пуховый платок аккуратно свернула, положила в пакет и убрала в чемодан с зимними вещами. Это память, его нельзя выбрасывать, но носить его сейчас — значит сдаться.
Потом она взялась за уборку. Пылесос ревел, заглушая мысли. Марина мыла пол, стирала пыль, загружала стиральную машину той самой горой белья, про которую говорил Виктор. К семи вечера квартира сияла, а на плите булькал в сковороде гуляш — мясо с луком и морковью, простое блюдо, которое Витя обожал, но которого не видел на столе уже полгода.
В восемь часов в замке повернулся ключ. Марина замерла у плиты, сердце пропустило удар. Она вдруг испугалась. А что, если он всё равно уйдёт? Что, если она опоздала?
Виктор вошёл в квартиру и остановился в прихожей. Он не разувался, словно был готов в любой момент развернуться и уйти. В руках у него была небольшая спортивная сумка — видимо, он действительно собирался к сестре. Он потянул носом воздух. Пахло жареным мясом и свежестью, а не болезнью.
Он прошёл на кухню, всё ещё в пальто. Увидел Марину — в фартуке, причёсанную, с лёгким макияжем. Она помешивала гуляш лопаткой и боялась поднять на него глаза.
— Ты... — начал Виктор и запнулся.
Марина повернулась к нему. Губы у неё дрожали.
— Витя, мой руки, ужин почти готов. Гуляш, как ты любишь. И картошку отварила...
Виктор медленно поставил сумку на пол. Он смотрел на жену так, словно видел привидение. Глаза у него блестели — то ли от усталости, то ли от чего-то другого. Потом сделал шаг, другой, подошёл к ней вплотную и уткнулся лбом ей в плечо. От его пальто пахло холодом и улицей.
— Прости меня, — глухо сказал он. — Я утром наговорил лишнего. Я не хотел. Просто нервы сдали.
— Нет, — Марина осторожно обняла его, положив голову на жёсткий воротник пальто. — Ты всё правильно сказал. Ты меня разбудил. Я ведь правда... заигралась. Я думала, что если буду страдать так же, как мама, то стану к ней ближе. А на самом деле я просто уходила от тебя.
Виктор поднял голову, посмотрел ей в глаза. В его взгляде больше не было того утреннего раздражения, только усталость и облегчение.
— Я боялся, что теряю тебя, Мариш. Маму твою жалко, она была хорошей женщиной. Но ты — это ты. Тебе жить надо.
— Я сегодня на собеседование ходила, — вдруг выпалила Марина, и сама удивилась, как легко это прозвучало. — Ленка затащила. Может, возьмут. А если не возьмут, я других клиентов найду. Хватит дома сидеть.
— На собеседование? — Виктор удивлённо поднял бровь, а потом уголки его губ дрогнули в улыбке. — В этом костюме? Тебе идёт. Ты у меня красавица.
Они ужинали молча, но это было комфортное молчание. Не было больше той тягостной пустоты, что висела между ними последние месяцы. Марина смотрела, как муж ест, с аппетитом, прося добавки, и чувствовала, как внутри разливается тепло. Она не забыла маму. Боль никуда не делась, она просто сменила форму, перестала быть острым камнем в груди, а стала тихой грустью, с которой можно жить.
После ужина Марина мыла посуду, а Виктор сидел за столом и крутил в руках чайную ложку.
— Знаешь, — сказал он задумчо. — Давай в выходные на дачу съездим? Снег почистим, баню протопим. Воздухом подышишь.
Марина на секунду замерла с тарелкой в руках. Раньше, когда мама была жива, дача была её царством. Марина боялась туда ехать, боялась, что каждая грядка, каждый куст смородины будет напоминать о потере. Но сейчас она подумала о белом чистом снеге, о запахе дров и о том, как хорошо будет сидеть вечером у камина, закутавшись в плед — не в мамин серый платок, а в красивый клетчатый плед — и пить глинтвейн с мужем.
— Давай, — кивнула она. — Поедем. Там, наверное, розы укрыть надо получше, морозы обещают.
Виктор подошёл, обнял её сзади, положив подбородок на макушку.
— Вот и хорошо. Вот и славно.
Ночью Марине снова снилась мама. Но теперь это была не кухня и не больница. Они сидели на скамейке в каком-то солнечном парке. Анна Петровна была молодой, здоровой, с яркой помадой на губах.
— Ты молодец, дочка, — сказала она, жмурясь от солнца. — Нечего тебе тут со мной сидеть. Иди. У тебя там гуляш стынет.
И мама рассмеялась — звонко, заливисто, как смеялась когда-то очень давно, когда была счастлива.
Марина проснулась от того, что солнце било прямо в глаза — она забыла задёрнуть шторы вечером. Витя тихо посапывал рядом. Она потянулась, чувствуя, как приятно ноют мышцы после вчерашней уборки. Встала, накинула халат и пошла на кухню варить кофе.
На столе лежала записка, написанная почерком Виктора: «Рубашку нашёл в шкафу, прости, был слепой. Люблю. Вечером куплю торт».
Марина улыбнулась, налила воды в турку и поставила её на огонь. Жизнь продолжалась, и она пахла не лекарствами, а свежемолотым кофе и надеждой. Она подошла к окну. Во дворе дети в ярких куртках лепили снеговика. Марина приложила ладонь к стеклу. Холодно. Но внутри было тепло.
Она достала телефон и набрала номер.
— Алло, Лен? Спишь?
— Петрова, ты сдурела? Восемь утра! — сонно проворчала подруга, но в голосе слышалось любопытство.
— Спасибо тебе, Ленка. За всё спасибо. И шефу передай, что я согласна. Даже если зарплату предложат меньше. Мне просто нужно выходить. В люди.
— Ну ты даёшь, мать! — Лена окончательно проснулась. — Возьмут тебя, куда они денутся с подводной лодки. Ладно, давай, до связи, мне ещё голову мыть.
Марина положила трубку. Кофе начал подниматься пеной. Она вовремя убрала турку с огня и налила ароматный напиток в чашку. Горький, горячий, бодрящий.
Взгляд упал на верхнюю полку шкафа, где в коробке лежали тонометр и капли. Пусть лежат. Может быть, когда-нибудь, лет через тридцать, они ей понадобятся. А пока у неё есть дела поважнее. Например, выбрать, что надеть в первый рабочий день. И обязательно записаться на маникюр. Мама была бы довольна.