Дорога в Заречный тонула в осенней хмари, низкое небо давило на пожухлые поля. Дима вёл арендованную машину, его крепкие, покрытые мелкими шрамами пальцы плотно обхватывали руль. Взгляд, обычно светящийся озорством, сейчас был твёрд и сосредоточен. Он украдкой поглядывал на Лику. Она сидела, прижавшись лбом к прохладному стеклу, её каштановые пряди, чуть тронутые медью от редкого осеннего солнца, падали на щёки, скрывая выражение лица.
— Снилось мне… – начала она тихо, и голос её прозвучал чуждо, словно пришёл из той же дали, что и сон. Дима только кивнул, не отрывая взгляда от дороги, давая ей собраться. И она рассказала. Про тёмный лабиринт полок, уходящих ввысь, где наверху, в сиянии непонятного света, стояла она сама, но другая – повелительная и холодная. Про кукол, которые не просто смотрели, а видели. И про чувство – не страх, а ужасающую ясность, будто в мозгу повернули какой-то тугой, ржавый ключ, и дверь приоткрылась.
— Всё стало таким… осязаемым, – прошептала Лика, сжимая ладони. Кожа на её тонких запястьях натянулась, выступили белые косточки. – Я помню, как воздух царапал горло, будто он наполнился пылью из старой ваты и щепок. И запах… запах лаванды и тления, смешанные воедино.
Дима резко притормозил на обочине. Шершавой, натруженной рукой он повернул её лицо к себе. Его глаза, серые и острые, впились в её зелёные, расширенные от внутреннего видения.
— Лик, это не просто сон, – голос его утратил все оттенки веселья, став плоским и металлическим. – Ты говоришь, как будто всё это прожила. Трогала. Нюхала. У тебя… открылись какие-то двери. После той истории с куклой девочки. После лавки антиквара.
Она безвольно кивнула, и он почувствовал, как под его пальцами дрожит её холодная кожа. Желание обнять её, защитить, столкнулось с леденящим душу предчувствием. Он отпустил её, снова взялся за руль. Машина рванулась с места. Он сказал, чтоб не переживала, что ещё он мог сделать. Её позитивный настрой бойца куда-то испарился и сегодня она как осень — тихая, пасмурная и непредсказуемая.
Дом Михаила Ивановича оказался низким, старым кирпичным строением, тонувшим в бурьяне и пожухлой листве. Стены, выцветшие до грязно-охристого цвета, местами обсыпались, обнажая чёрную изнанку кладки. Они отыскали его на окраине дачного посёлка, он стоял у реки, среди облетевших ив. Тишина вокруг была гнетущей, плотной, нарушаемой лишь шелестом мокрых листьев под порывами сырого ветра. Воздух внутри пах затхлостью, плесенью и… сладковатым, тошнотворным духом немытого тела и безнадёжности. Старик лежал на кровати, едва дыша, лицо землисто-серое, впалое. А на комоде, под потускневшим зеркалом, сидела Она.
Кукла-кусака. Глаза – пуговицы, тусклые, но не слепые. Трещина на щеке напоминала застывший крик.
Они подошли к старику, и в тот миг всё случилось. Кукла с грохотом упала с комода, её деревянное тельце отчаянно застучало по половицам, и она метнулась к Лике не как неодушевлённая вещь, а как хищник – низко, стремительно, с какой-то тварьей пластичностью. Дима вскрикнул, бросился вперёд, но опоздал.
Холодное, твёрдое тело ударило Лику в ноги, цепкие лапки впились в ткань брюк. Она застыла, парализованная не столько страхом, сколько жутким осязанием этой вещи: шершавое дерево под потёртым платьицем, запах старой краски и пыли. Она ждала укуса, разрыва…
Но кукла неожиданно отступила. Отползла. Её голова, жутким механическим движением, склонилась.
«Хра-ни-тель…»– проскрипел шёпот. Не голосом, нет. Звук родился где-то внутри неё, в пустотах и сухих суставах, будто скрип несмазанных пружин.
Лика и Дима замерли, не веря ушам. Кукла же, словно получив короткое замыкание, забилась в истерике. «Приведите! Кто-нибудь! Приведите к ней! Скорее!» – её тело дёргалось, стуча об пол, пуговичные глаза ловили тусклый свет из запылённого окна.
И тут Лика услышала. Не скрип, а шёпот. Чистый, ледяной, струящийся прямо в сознание, минуя уши. Он заставил ёжиться каждый нерв.
«Я Пред-весть-ница, слушай…Она забрала душу Артёма. Заточила в фарфоровую куклу в лавке. Тело… ищи в подвале. Здесь… Кусаку… можно уничтожить. Ржавым гвоздём. Из набора Старьевщика. В сердце… или в темя».
Дима, увидев, как побелело лицо Лики, схватил её за плечо.
— Что? Что с тобой?
Она не успела ответить. Кусака, выждавшая паузу, как паук, вдруг взвилась в воздух и с тихим свистом полетела на Диму. Он отбил её рукой – удар пришёлся в запястье, больно, до кости. Кукла отлетела, перевернулась и снова поползла к нему, быстрая, неумолимая.
Лика действовала на автомате. Рука сама нырнула в карман её куртки, где лежал тот самый, подобранный в лавке, ржавый гвоздь. Холодный, шершавый, живой.
— Дима!
Он понял. Одним движением выхватил гвоздь из её протянутой ладони и, когда кукла вновь прыгнула, всадил его, будто отвратительного жука, в стену рядом с кроватью. Удар пришёлся точно в голову, с сухим, костистым хрустом.
И наступила тишина.
Из-под вбитого гвоздя, из треснувшего деревянного черепа, по облупившейся кирпичной стене медленно, тягуче поползла струйка. Не сока. Крови. Тёмной, почти чёрной, густой.
На кровати старик охнул, сделал глубокий, чистый вдох. Цвет начал возвращаться в его щёки, кожа потеряла мертвенную бледность.
А Лика почувствовала, как что-то рвётся, уходит. Будто в комнате распахнули окно, и леденящий сквозняк унёс с собой невидимую, удушливую паутину. Дух куклы испарился.
— Как? — тихо прошептал Михаил Иванович, глядя на Лику и Диму. — Спасибо… вы… Спасли меня.
Они вызвали «скорую», дождались, стоя молча в углу, пока хлопотливые медики поднимали оклемавшегося Михаила Ивановича. И уехали, не говоря ни слова.
В машине Лика вдруг вздрогнула и выпрямилась. В висках застучало. Она чувствовала Её. Чужое присутствие, холодное и настойчивое, зовущее обратно. Шёпот в мозгах прояснился, стал повелительным: «В лавку. Сейчас же. Артём ждёт».
***
Магазин старьёвщика встретила их пустотой и пылью, висящей в луче осеннего солнца, прорезавшего тусклое окно. Хозяина не было. Нигде. Только на прилавке лежала толстая, потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте. Лика, словно в тумане, подошла, открыла. Страницы исписаны убористым, старомодным почерком. Описания кукол, обрядов, предостережения о Той, что управляет ими… Девочке, которая не девочка. Уже это не ребёнок, а сила. Клубок из чужой боли, страха и ненависти. И между страниц – намёки на подвал, на исчезновения.
И последняя запись, свежая, будто сделанная вчера: «Новый Хранитель определился. Сила потянулась к источнику. Лика Витальевна Соколова. Да помилует её судьба. Артём… его душа здесь. Тело – ключ к разгадке».
Словно обухом по голове. Всё внутри оборвалось, поплыло. Лика отшатнулась от тетради, будто от раскалённого железа. Хранитель? Она? Нет, нет, нет! Это ошибка, бред, кошмар! Её дыхание перехватило, комната закружилась. Она выбежала на улицу, в колючий, пронизывающий ветер, гнавший перед собой вереницы сухих листьев, и её вырвало у стены, трясясь мелкой, неприличной дрожью.
Дима появился рядом. Молча. Не пытался успокоить словами. Он просто подошёл, обхватил её сзади крепкими руками, притянул к своей груди, дал опереться. Его шершавая щетина прикоснулась к её виску. Они стояли так, дыша навстречу ветру, и постепенно дрожь в ней стала стихать, сменяясь леденящей, всепоглощающей ясностью. Бездна под ногами стала фактом. Где-то в подвале лежало тело. Где-то на полке стояла фарфоровая кукла с душой Артёма внутри.
Она повернулась к нему лицом. В его глазах, таких близких, она не увидела ни страха, ни жалости. Только принятие. И что-то ещё, что копилось все эти месяцы расследований, страхов, недоговорённостей.
Он наклонился. Его губы, тёплые и сухие, коснулись её щеки. Простой поцелуй. Он не не страстный в губы, а тихим, оберегающим, конечным пунктом долгого пути и одновременно – первой ступенью в новую, тёмную бездну. Они поняли это одновременно. Их связывало теперь нечто несравнимо большее, чем простое расследование. Их связала сама Тьма, и свет их взаимности стал единственной нитью над этой пропастью, в глубине которой ждало своё освобождение и новое заточение.
Они стояли так, может быть, минуту, а может, целую вечность, пока ветер хлестал по щекам мокрыми космами осенней ночи. Он обнял её, а потом коснулся её губ. Губы Димы были тёплым якорем в ледяном океане реальности, что разверзся перед Ликой. Когда они, наконец, оторвались друг от друга, в его серых глазах она прочла ту же решимость, что и в сжатых уголках рта. Страх никуда не делся, он висел между ними тяжёлым облаком, но теперь они смотрели на него вместе.
— В лавку, – тихо сказала Лика, и её голос звучал хрипло, но твёрдо. – Там… ответы. И он. Артём, мой дядя.
Дима лишь кивнул, взяв её за руку. Его ладонь, шершавая и тёплая, сомкнулась вокруг её холодных пальцев. Они вернулись внутрь, и теперь лавка «Старьёвщик» казалась не просто пустой, а затаившей дыхание. Воздух был густым от пыли и запаха старого дерева, лака и чего-то сладковато-гнилостного, что щекотало ноздри.
Они медленно прошли между стеллажей. Взгляд Лики, обострённый новым, ужасным знанием, выхватывал детали: глубокие царапины на полу, будто что-то тяжёлое тащили; пятно странной формы на половице у дальней стены; едва уловимую дрожь в воздухе у полки с фарфоровыми куклами.
И она увидела Его. Среди нежных дам в кринолинах и пастушек стояла одна, не похожая на других. Фарфоровый юноша в простой, почти современной одежде — тёмных брюках и светлой рубашке. Лицо его было тонко расписано, с лёгкой грустью в уголках губ. Но глаза… Глаза были не стеклянными бусинами. Они казались живыми. Глубокими, тёмными, и в них замерло выражение немого ужаса и мольбы. В них застыла душа. В руке он сжимал маленькую кисточку, а перед ним застыл миниатюрный мольберт, выполненный так искусно, словно настоящий уменьшили в размерах.
— Дядя Артём… – выдохнула Лика, подходя ближе. Она не хотела, но её рука сама потянулась, чтобы прикоснуться к холодной фарфоровой щеке.
В тот же миг в голове пронзительно и ясно прозвучал шёпот Предвестницы, но теперь в нём появилась не только ледяная повелительность, а отчаянная, скулящая нота: «Тело… в подвале. Ключ… под горшком с сухой геранью у двери. Освободи… не дай ей сделать из меня нового художника… для неё…»
Лика отдёрнула руку, будто обожглась. «Подвал. Там его тело. Ключ у двери, под цветком».
Дима, не задавая лишних вопросов, двинулся к выходу в подсобку. Нашёл тот самый потрескавшийся глиняный горшок с мёртвым, иссохшим стеблем. Под ним лежал ржавый ключ-бабочка, старинный, тяжёлый.
Дверь в подвал неприметная, встроенная в стену, заставленная пустыми ящиками. Они отодвинули их. Замок скрипнул, нехотя принял ключ. Дима с силой повернул его, и дверь с глухим стоном отворилась.
На них пахнуло. Не просто сыростью и плесенью. Это запах тления, меди и старой земли — запах могильного холода, который не спутать ни с чем. Ступени, грубо сколоченные из досок, уходили в густую, непроглядную тьму.
Лика глянула на мужчину и в её глазах не страх, а согласие с чем-то жутким, почти что как смерть.
Дима достал телефон, включил фонарик. Луч, дрожа, прорезал черноту, выхватывая паутину, залежи хлама, кирпичные стены, покрытые белёсыми высолами. Они начали спускаться, каждый шаг отдавался гулким эхом в каменном мешке. Женщина шла следом, её пальцы впились в ткань куртки спутника. Каждый нерв натянут до предела, кожа покрылась мурашками не от холода, а от всепроникающего ужаса этого места.
Внизу они увидели небольшое пространство, заваленное старыми рамами, тряпьём, пустыми банками. И в самом углу, под грубой, запачканной чёрным мешковиной… Дима направил луч света. Мешковина скрывала продолговатый, неуклюжий силуэт. Мужчина сделал шаг вперёд, Лика замерла, сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.
Он наклонился и грубо, резко дёрнул ткань. Мешковина соскользнула.
Тело молодого мужчины. Бледное, восковое. Оно лежало на боку, в неестественной позе, будто его просто бросили. Одет был в тёмные брюки и светлую рубашку — точь-в-вот как фарфоровая кукла наверху. Лицо, хоть и обезображенное бледностью смерти, ещё узнаваемо — то же, что у куклы, только без налёта искусственной грусти. С выражением застывшего крика. На виске темнела страшная, рваная рана.
Но самое жуткое было не это. Тело… не разлагалось. Оно казалось законсервированным, словно его окунули в густой, невидимый лак. И от него исходил слабый, едва уловимый холодок не просто физический, а тот самый, что Лика чувствовала от кукол — холодок иной, застойной реальности.
Из комнаты наверху донёсся лёгкий, почти музыкальный звон. Как будто кто-то задел хрустальную подвеску.
Лика вздрогнула и обернулась к лестнице, поглощённой мраком. Шёпот в голове стал настойчивым, зовущим: «Хранитель… Он здесь… Его сила уходит… связь… рвётся…»
И тут она поняла. Поняла кожей, костями, каждым волоском на затылке. Артём был не просто жертвой. Он стал топливом. Источником той странной силы, что оживляла кукол здесь, в лавке. Его заточенная душа в фарфоре питала эту точку. А тело, спрятанное в подвале, служило якорем, удерживающим связь между мирами. И теперь, когда Кусака уничтожена, а они здесь, связь колебалась.
— Дима, – её голос как сухой шёпот призрака. – Надо… надо что-то сделать. С телом. И с куклой. Иначе… иначе она придёт. Та девочка. Или Предвестница. Я не понимаю, кто это. Она почувствует разрыв.
Дима поднял на неё взгляд. В тусклом свете фонарика его лицо стало жёстким, как из камня.
— Что делать? Ты чувствуешь?
Она закрыла глаза, пытаясь прислушаться к тому хаосу ощущений и голосов, что бушевал внутри. Шёпот, холод, тягучее знание из тетради Старьевщика… Всё смешалось в один пугающий инстинкт.
— Сжечь, – вырвалось у неё. – И тело, и куклу. Очистить огнём. Это единственный способ разорвать круг. Выпустить его душу.
Она ждала протеста, ужаса. Но Дима лишь тяжело кивнул.
— Здесь? В подвале?
— Нет. Не здесь. Это место… оно пропитано этим. Огонь может повести себя непредсказуемо. Нужно вынести. Подальше от домов.
Работать пришлось быстро, на грани шока, преодолевая леденящее отвращение. Дима, стиснув зубы, завернул невесомое, странно лёгкое тело в ту же мешковину. Лика поднялась наверх и, превозмогая дрожь в руках, сняла с полки фарфоровую куклу-юношу и маленький мольберт. Прикосновение к фигурке было невыносимым — в ладонях будто застывал лёд, и ей чудился тихий, благодарный вздох, прозвучавший прямо в мозгу.
Они вынесли свою жуткую ношу через чёрный ход на задний двор лавки, в узкий, заросший бурьяном и заваленный кирпичом тупик. Дима разломал старый деревянный ящик, сложил из досок и хлама нечто вроде погребального костра. Без слов, в полном молчании, нарушаемом лишь их тяжёлым дыханием и шелестом листьев, они положили свёрток с телом, а сверху водрузили хрупкую фарфоровую фигурку.
Дима облил керосином из канистры, что нашёл у стены. Достал зажигалку.
— Прощай, дядя Артём», – тихо сказала Лика. Ни слёз, ни всхлипа. Так надо. Так правильно.
Он чиркнул зажигалкой. Огонь вспыхнул яростно, жадно, с густым чёрным дымом. Пламя лизало мешковину, поглощало сухое дерево. И тут случилось нечто. Внутри костра что-то взвыло. Не похоже на звук горения. То был тонкий, пронзительный, полный нечеловеческой боли и одновременно — облегчения, вой. Фарфоровая кукла треснула с оглушительным, сухим щелчком, и на мгновение в клубах дыма и пламени Лике померещилось лицо — то самое, с полки, но теперь спокойное, умиротворённое. Оно растворилось, унеслось вверх, к низкому осеннему небу, вместе с дымом.
Одновременно она почувствовала, как что-то рвётся. Тонкая, невидимая нить, натянутая между лавкой и этим местом, лопнула. Воздух вокруг стал просто воздухом — холодным, осенним, пахнущим дымом и свободой. Давящая тишина лавки рассеялась.
Они стояли, смотря, как огонь пожирает последние свидетельства кошмара. Усталость навалилась такая, что подкашивались ноги. Лика прислонилась к холодной кирпичной стене, и слёзы, наконец, хлынули из её глаз — тихие, без рыданий, смывая с лица пыль, копоть и немую истерику.
Дима подошёл, обнял её за плечи, прижал к себе. Он не говорил «всё кончено». Они оба знали, что это не так. Предвестница где-то рядом. Тетрадь Старьевщика лежала в лавке. А Лика теперь стала Хранителем. Но в этом объятии, в этом молчаливом разделении ужаса и тяжёлой работы, появилась новая, незыблемая правда.
Внезапно в голове у Лики что-то щёлкнуло — обрывок фразы из тетради, смутное воспоминание из сна. Дядя Артём. Михаил Иванович звал его племянником. Но тому должно быть за шестьдесят, а в подвале… в подвале находился молодой мужчина.
— Дима… — её голос сорвался. — Это не он. Не может быть. Там молодой. А дяде Артёму…
Её мысль прервал звук. Не вой в пламени. А тихий, чистый, как колокольчик, смех. Он раздался прямо за спиной.
Они обернулись как один.
На фоне тёмного, подслеповатого окна лавки, в раме чёрного проёма, стояла она. Девочка. Лет десяти, не больше. На ней теперь не серое, как на картине, а белое, старинного кроя платьице с кружевным воротничком, давно пожелтевшим от времени. Тонкие, как у куклы, руки свисали по швам. Лица почти не видно в тени, но ощущался взгляд. Неподвижный, всевидящий, лишённый детской наивности. Вокруг неё воздух струился и мерцал, как над раскалённым асфальтом, и пахло не осенью, а сухими лепестками роз, лавандой и пылью давно забытых чердаков.
— Мама звала их Тени, — прозвучал голосок. Он был сладким, певучим и оттого бесконечно чужеродным здесь, в этом закопчённом тупике. — Это случилось так давно, что я уже и забыла, но тот 1834-й год запомнился. Болезнь пожирала тело. и кровь сочилась из моих лёгких, вырывалась кашлем на белые простыни и подушку. Доктор сказал, что я умираю. Чахотка. Мама — мадемуазель Элиза — была кукольных дел мастерицей. Она нашла… способ. Она приманила их из тёмных уголков мира. Дала им пристанище в фарфоре и дереве. А они… стали кормить меня. Тишиной. Страхами. Жизненной силой таких, как этот старик.
Девочка сделала шаг вперёд, и свет от костра упал на её лицо. Оно было фарфорово-гладким, неживым, но глаза… глаза горели тёмным, ненасытным огнём. В них плескались целые столетия голода.
— Мама состарилась, устала кормить их. Она стала просто… куклой. А я научилась сама. Картина в лавке — мой портрет. Мой трон. Оттуда я направляю их. Искала тех, кто мог стать новым Художником. Чей талант мог бы рисовать не красками, а душами. Артём… он был так хорош. Его резцы по дереву оживляли фигуры. Я взяла его душу, поместила в мою лучшую фарфоровую форму. А тело… его тело должно было оставаться здесь. Но он старик. Старик с молодой душой, израненной и повидавшей многое. Он умирал там, в подвале, в темноте, а душа вечно юной творила для меня в лавке.
Лике хотелось закричать, но горло словно было сжато ледяным обручем. Она поняла теперь весь ужас. Не просто убийство. Это растянутое на всё это время пиршество, где у художника украли не только жизнь, но и само время, разорвав душу и тело по разные стороны бытия.
— Я начала кормить его душу, и тело стало молодым, потому что дети дают нам самую сильную энергию. Вы спасли только душу, — девочка кивнула на угасающий костёр, где трещал фарфор. — Это мило. Она теперь свободна. А тело… его уже не вернуть. Оно давно усохло в том подвале. То, что вы видели — лишь его… воспоминание, законсервированное моей силой. Призрак плоти.
Дима, бледный от ярости и ужаса, выступил вперёд, заслоняя Лику.
— Что ты хочешь?
Девочка наклонила голову, изучая его.
— Хранительница нашла себе защитника. Как трогательно. Я ничего не хочу от вас. Пока. Вы… потревожили тишину. Разворошили мою кладовую. Но вы же и принесли мне кое-что новое. — Её горящий взгляд скользнул по Лике, и та почувствовала, будто изнутри её выскребают ледяной ложкой. — Силу. Чувствительность. Ты слышишь шёпот Предвестницы — это голос одной из первых. Она не сразу стала бунтаркой. Но её предупреждения тебе не помогут. Ты — новый Хранитель. Но не музейный сторож. Ты — хранитель порога. Того, что между нашим миром и их. И теперь этот порог… в тебе самой.
Девочка сделала шаг назад, растворяясь в тени лавки.
— Мы ещё встретимся, Лика. Когда ты устанешь от шума этого мира и захочешь тишины. Когда поймёшь, что продлить жизнь можно только чужой смертью. Или… чужой душой.
Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Окно стало просто чёрным стеклом. Давящее присутствие отступило, оставив после себя лишь сладковато-гнилостный шлейф и звон в ушах.
Лика без сил опустилась на колени рядом с тлеющим костром. Не для спасения они это делали. Для освобождения. И это было горькой, страшной правдой. Они не нашли дядю Артёма. Они нашли его могилу, существовавшую десятилетия внутри него самого.
Дима присел рядом, обхватив её за плечи. Его руки, твёрдые и шершавые, стали единственной реальной точкой в мире, поплывшем после слов девочки.
— Как же страдал он,— прошептала Лика, глядя на пепел.
— Мы всё равно сделали то, что должны были, — голос Димы казался низким, но уверенным. — Выпустили его на волю. А эту… эту невесту Франкенштейна в кринолине… мы найдём способ. Тетрадь. Записи. Должен быть способ.
Но Лика уже смотрела не на огонь. Она смотрела на свою руку, лежавшую на коленях. На тонкую кожу, под которой стучал пульс. «Порог в тебе самой». Она чувствовала это теперь — смутное, тревожное шевеление на границе восприятия, будто за тонкой плёнкой реальности копошились те самые Тени, о которых говорила дочь мадемуазель Элизы. И она, Лика, та, кто не давал этой плёнке порваться. Хранитель. И мишень.
Она подняла голову и встретилась взглядом с Димой. В его глазах не осталось сомнений. Застыла решимость. Та же, что заставила его вбить гвоздь в деревянный череп Кусаки. Они были в этой войне вместе. До конца.
— Отвези меня домой, — тихо сказала она. — Но не ко мне. К тебе.
Он кивнул, помог ей подняться. Их фигуры, освещённые догорающими углями, отбрасывали одну общую, длинную тень на кирпичную стену. Тень, в которой уже угадывались очертания не двух людей, а одного целого — воина и хранительницы, вступивших в битву, длившуюся уже почти два века. И тишина вокруг больше не звучала простым отсутствием звука. Она была полна голодного внимания.
продолжение следует...
понравилась история, ставь пальцы вверх и подписывайся на канал!
Поддержка донатами приветствуется, автор будет рад. Помоги купить новую клавиатуру.
на сбер 4276 1609 2987 5111
ю мани 4100110489011321