Дарья Десса. Авторские рассказы
Случайность
Я никогда не забуду ту ночь. Десять лет минуло с тех пор, как нас вызвали на этот кошмар, но каждый раз, когда слышу вой сирены в глубокой, гулкой тишине между двумя и тремя ночи, в горле пересыхает, и перед глазами встает не просто багровый отсвет той спальни, а целая мозаика ужаса: блеск гильз на паркете, узор из брызг на обоях, безумный блеск в глазах того человека. Десять лет – это целая жизнь, а та ночь осталась незаживающей, ноющей раной в моей памяти, профессиональной и человеческой, постоянно напоминающей о хрупкой грани между порядком и хаосом.
Я тогда работала на «Скорой помощи» и за первый же год насмотрелась всякого. Наблюдала смерть в её самых разных обличьях, рождение в грязи и в стерильной чистоте, человеческую глупость, граничащую с самоуничтожением, и безграничную любовь, творящую чудеса. Но то, что произошло в ту ночь, выходило за рамки даже самого изощренного обыденного ужаса. Это была трагедия, искусно и жестоко сотканная из нитей роковой ошибки, слепой любви и холодного металла пистолета ТТ.
Дежурство шло своим чередом, томным и предсказуемым. Глубокая ночь, тот самый «час волка», когда город замирает в предрассветном оцепенении, и кажется, что ты остаешься один на один с его спящими, но такими уязвимыми жителями. Мы сидели на подстанции в креслах, пропитанных запахом старой кожи и антисептика, пили остывший, горчащий кофе из пластиковых стаканчиков. Я, наш фельдшер Игорь – молчаливый, надежный, как скала, с руками, способными найти вену в кромешной тьме, и водитель Сергей – вечный оптимист с бородой, как у Деда Мороза, и однообразными шутками, которые уже никто не слушал.
Внезапно рация ожила, выплюнув сухой, металлический, лишенный всяких эмоций голос диспетчера: «Бригада 402, вызов. Улица Заречная, 15, квартира 87. Огнестрельное ранение. Женщина, сорок лет. Вызывал муж. Код повышенной опасности, ожидайте сопровождение полиции».
Кофе мгновенно стал безвкусной коричневой водой. Огнестрел. Это всегда страшно. Алые капли, суетящаяся полиция, бесконечные протоколы и, чаще всего, та безнадежная тишина, которая наступает после последнего выстрела. Это звонок, после которого уже ничего не будет, как прежде.
– Эллина Родионовна, поехали, – Сергей уже заводил мотор, и его лицо стало сосредоточенным и жестким. Весельчак в нём испарился мгновенно.
Мы неслись туда, словно на крыльях. Сирена разрывала ночную тишину, превращая её в тревожный, нарастающий, пронзительный гул, от которого сжималось сердце. Я чувствовала, как напрягается каждая мышца в теле, и желудок сжимается в холодный комок. В голове уже автоматически, как молитва, прокручивала алгоритм: остановка кровотечения любой ценой, две периферические вены, инфузия, противошоковая терапия. Тело помнило все, пока разум пытался отстраниться.
На полпути нас нагнала полицейская машина – внедорожник, ощетинившийся мигалками, похожий на разъяренного жука. В нем сидели призраки в черных бронежилетах, с автоматами наперевес, лица скрыты шлемами. Они поехали впереди, прокладывая путь через красный свет и пустые перекрестки. Это было жуткое, сюрреалистическое зрелище – наш желтый, кричащий о надежде автомобиль, ведомый белым, несущим возмездие и закон.
– Что там, как думаешь? – спросил Игорь, не отрываясь от проверки укладки, его пальцы быстро и уверенно перебирали бинты, катетеры, жгуты.
– Думаю, бытовуха. Или криминал. Но муж вызывал, значит, он там. И не убежал, потому… кто его знает? – ответила я.
Мы влетели во двор. Типовая девятиэтажка-«панелька», третий подъезд с облупившейся краской. Полиция уже выскочила из машины и поспешила в квартиру с оружием наизготовку. Мы, схватив сумки, бросились следом. Взлетели на третий этаж по ступеням, залитым тусклым, мертвенным светом дешевых ламп. Впереди звучали гулкие, тяжелые шаги полицейских в ботинках на массивной подошве. Дверь квартиры была распахнута настежь, и из щели лился яркий, неестественный свет.
Полицейские ворвались внутрь. Я услышала их отрывистые, жесткие команды: «Руки! На пол! Лицом вниз! Не двигаться!» Потом наступила наша очередь. Мы вошли. И вот она – жуткая, выхваченная вспышкой картина, врезавшаяся в сетчатку и память навек.
Тесная комната, спальня, обставленная с претензией на уют. Воздух был густой, тяжелый, неподвижный, пропитанный до предела знакомым мне медным запахом крови и едкой горечью пороховой гари. На полу в темной и блестящей луже сидел мужчина. Он держал на руках женщину, обнимая её. Она оказалась вся в крови, но грудь едва заметно вздымалась. Она была еще жива. Её голова беспомощно покоилась на его плече, а муж прижимал пострадавшую к себе, прикрывая ладонью одну из ран, словно пытаясь пальцами заткнуть дыру в пробоине корабля.
– Скорая! Пропустите! – мой голос прозвучал резко и властно, перекрывая полицейский гомон.
Мы кинулись к раненой. Мужчина, не отпуская жену, поднял на меня безумные, заплаканные глаза. В них не было ничего, кроме непонимания и мольбы.
– Доктор… спасите её… умоляю… я все отдам…
– Уйдите! Сейчас! Нам нужно её осмотреть! – приказала я, но его руки, окровавленные и сильные, будто окоченели. Тогда Игорь осторожно, но с непререкаемой силой отцепил пальцы мужчины и оттащил его в сторону.
Ксюша. Так звали женщину. Сорок лет, светлые, тонкие волосы, которые теперь были слипшимися. Лицо белое, как бумага. Я быстро провела первичный осмотр. Три огнестрельных ранения. Живот, левый нижний квадрант – самое опасное, наверняка проникающее в брюшную полость. Бедро – чистая работа, артериальное кровотечение, фонтаном. Рука – скорее всего, сквозное, меньшее из зол, но тоже ворота для инфекции и кровопотери.
– Игорь, быстро! Жгут на бедро! Затягивай! Две широкие вены, катетеры, физраствор под давлением! Мне – давящие, пропитанные гемостатиком повязки на живот и на входное отверстие на спине! Грудную клетку проверить! – команды вылетали, как пули, отрывистые и точные. Время текло песчинками, каждая из которых была каплей её жизни.
Пока мы работали, я краем уха услышала, как полиция проводит допрос мужа. Он сидел в углу, под присмотром двух рослых, непроницаемых оперативников, и не плакал уже, а рыдал, захлебывался, шептал сквозь спазмы:
– Ксюша, прости меня, прости, умоляю, я не знал, не видел, что это ты… Дыши, пожалуйста, дыши, живи, только живи! – он повторял это, как заклинание. Рядом, на тумбочке лежал пистолет. ТТ. Черный, бездушный кусок металла, породивший весь этот ад. Один из полицейских взял его, поставил на предохранитель, положил в пакет для вещдоков и убрал в сумку.
Я ввела пострадавшей мощный анальгетик в вену, пытаясь хоть на уровне химии облегчить невыносимые страдания, в которых она пребывала где-то в глубине комы. Ее пульс на сонной артерии был нитевидным, едва уловимым, давление падало на глазах. Геморрагический шок третьей степени. Мы проигрывали гонку, и песок в часах её жизни сыпался со зловещей скоростью.
– Я не хотел! Я люблю ее, вы не понимаете, я её обожаю! – крикнул муж, и его слова, полные такого искреннего, бездонного отчаяния, пронзили мою профессиональную броню, как шило.
И тут, из-за двери в спальню, раздался звук, который заставил меня вздрогнуть всем телом, несмотря на опыт и цинизм, соорудившие эмоциональную броню. Детский плач. Не нытье, не хныканье, а разрывающий сердце, чистый, первобытный, невыносимый звук абсолютной потери.
– Мамочка… мамочка, пожалуйста, живи, не умирай, ты нам нужна! Папа, что ты наделал… – это был голос девочки лет семи-восьми. Она, должно быть, проснулась от криков отца, топота и шума. Она стояла в дверях, прижимая к себе плюшевого мишку, и её маленькое личико было искажено таким ужасом, который не должен знать ни один ребенок. Один из полицейских, самый молодой, тут же, мягко заслонив вид, увел ребёнка, прикрыв дверь. Но её слова уже врезались в мозг, как раскаленные иглы.
Я невольно посмотрела на мужа. Он замер, услышав плач дочери, и словно осел, сжался. Его лицо стало пепельно-серым, землистым.
– Она должна была прилететь через пару дней из командировки… Я никого не ждал, – начал он, его голос вдруг стал удивительно тихим и четким, словно мужчина делал официальное заявление. – Уложил детей – у нас их двое, Маша и Степа – и сам уснул в другой комнате. Проснулся оттого, что кто-то ковыряется в замке. Уже бывало такое в нашем подъезде, воры лезли. Лежу, слышу – щелчок, замок открыли, дверь скрипнула… У меня сейф с оружием рядом с кроватью, по службе положено. Я достал пистолет, он всегда заряжен, под подушку спрятал и жду в темноте. И тут – силуэт в дверях спальни… Темный, неясный… – он сделал судорожный, свистящий вдох. – Я не думал. Инстинкт. Выхватил и выстрелил. Навскидку. Три раза! И тут же – женский стон… Вскочил, включил свет и увидел… свою Ксюшу. Она стоит, качается, смотрит на меня такими огромными глазами, вся в крови… а потом падает. Оказывается, решила сделать мне сюрприз, сорвалась, прилетела ночным рейсом… Я не хотел! Я защищал дом! Я не хотел!
Его история была абсурдной, чудовищной в своей нелепости и, как ни парадоксально, звучала ужасающе правдиво. Не пьяница, не маньяк, а совершивший страшную ошибку человек.
Нам, наконец, удалось стабилизировать состояние Ксении. Это было хрупкое, шаткое равновесие на самом краю пропасти. Мы влили ей почти полтора литра растворов, остановили внешнее кровотечение жгутом и тугой тампонадой, наложили окклюзионную повязку на живот, чтобы воздух не попал в брюшину.
– Готова к транспортировке! Игорь, не отходи от монитора, смотри давление и сатурацию! Сергей, гони! По рации предупреди приёмное отделение клиники Земского, пусть готовят операционную и ноль-отрицательную! – сказала я хриплым от напряжения голосом.
Спуск был оказался напряженным и страшным. Мы несли каталку по узкой лестничной клетке, стараясь не трясти ее, синхронизируя шаги. Полицейские бежали вниз, расчищая путь, крича жильцам, выглядывающим из дверей: «С дороги! Не мешайте!» Муж пострадавшей, теперь уже с защелкнутыми на запястьях браслетами, стоял в окружении оперативников на площадке. Его взгляд был прикован к бледному, забинтованному лицу жены. В нем не было ни злобы, ни отрицания, только безграничное, всепоглощающее горе.
В машине, пока ехали, я продолжала работать на автопилоте. Инфузия, кислород через маску, постоянный контроль. Каждая кочка отзывалась в моем сердце страхом за нее. Я говорила с раненой, хотя прекрасно знала, что она в глубоком бессознательном состоянии.
– Держись, Ксюша. Ты должна. Ты нужна своим детям.
Сергей гнал, не щадя машину. Сирена выла, как раненый зверь. Пролетели по спящему городу, спасая жизнь, которая была на волоске. В клинике нас ждали, предупрежденные. Мы ворвались в отделение, как ураган. Я быстро передала информацию дежурному хирургу – молодому, но с умными, уставшими глазами парню.
– Огнестрел, три ранения. Живот, левый низ, вероятно, проникающее. Бедро, бедренная артерия, жгут наложен двадцать минут назад. Рука. Геморрагический шок III, давление 70 на 40, пульс 130, сатурация 92. Начали инфузию, два литра, стабилизировали.
Хирург кивнул коротко, его глаза уже бегло сканировали пациентку, оценивая масштаб.
– Понял. Спасибо, что довезли. Остальное… – он не договорил, махнул рукой, и бригада покатила Ксюшу в сторону операционной.
Я еще минуты две стояла в холодном, пахнущем хлоркой и лекарствами коридоре, чувствуя не просто усталость, а опустошение, тяжесть, которая оседала на душе, как свинцовый груз.
Мы вернулись на подстанцию под утро, когда небо на востоке только начинало светлеть грязновато-серой полосой. Тишина в машине была почти осязаемой. Даже Сергей не шутил. Позже, после сна, который не принес отдыха, я заполнила протокол вызова. Сухие, безэмоциональные, казенные строки… Ни слова о плачущей девочке с мишкой, о рыдающем в голос мужчине, о роковой ошибке в темноте. Только голые, беспристрастные факты.
Через несколько дней я узнала, что её спасли. Она пережила одну долгую, а потом еще несколько вспомогательных операций. Жизнь Ксении висела на волоске, но хирурги той ночной смены совершили почти чудо. Они вытащили её.
А что стало с её мужем, который, как оказалось, был офицером, прибывшим домой в отпуск из Сирии… этого я не знаю.