Глава 72.
Лето 1924 года
- Имя? — человек в форме обмакнул перо в чернильницу, сурово взглянул на Сергея.
- Брат Севериан, - безмятежным тоном отозвался тот.
На ветке яблони сидела стрекоза, и крылышки её переливались всеми цветами. Прожужжала мимо уха пчела, покрутилась, почувствовав чужаков, отправилась по своим делам.
- Какой ещё брат? — нахмурился человек в форме. — Монах, что ли?
- Монах.
- Ты сегодня Севериан, завтра Киприан. В метрике как записан был?
- Сергеем.
- Угу… Сергей… отчество? — человек в форме старательно выводил кривые буквы в журнале с серыми страницами и дореформенными надписями.
- Сын Евсеев.
- Евсеевич… Фамилия?
- Котовы мы.
- Котов… Год рождения!
- Девятьсот первый.
- На чьей стороне воевал?
- Ни на чьей. Монах я.
- Контра ты, вот что! — вспылил человек в серой рубахе, стоявший всё это время в стороне и разглядывавший двор. — Монастырь разогнали, а монахов пожалели… Говорил я, что всех к стенке ставить надо было.
Сергей пожал плечами и безмятежно улыбнулся.
- Чем жил после ликвидации монастыря? — мрачно спросил тот, что в форме.
- Святыми молитвами. Монастырь в сельхозартель преобразовали, так отец наместник… председатель артели… каждому своё послушание дал. Мне вот пасеку поручили, здесь и я жил.
- Артель… - скривился тот, что в сером. - Той артели давно уж нет и земли сиротскому дому передали. Ребятишки теперь артель! Где остальные монахи? Где наместник?
- Сие нам не известно. Я только своё дело знаю, за пчелой смотреть, мёд качать. Сколько собираю, почитай, всё государству сдаю. Ребятишкам вот в приют тоже отношу, да себе на зиму корчик приберегаю.
- На рынок, небось, излишки тащишь?
- Сроду не торговал.
- Врёшь ты, Котов. Прихапал пасеку и богатеешь. Не может быть, чтобы не пользовался ею. Артели вашей нет, значит, в одиночку ей владеешь. Выходит, единоличник ты. Единоличник и контра. Какое ближайшее отсюда село?
- Васильевка.
- Вступишь в Васильевскую сельхозартель и будешь жить обычной крестьянской жизнью. Ходить на собрания, выбирать депутатов в сельсовет и всё, что положено, исполнять. А монастырские свои повадки бросай! — человек в форме поднял на Сергея глаза, окруженные болезненной синевой.
- Как же! Бросит он! — с сарказмом всплеснул руками тот, что в сером. — Арестовать его и вся недолга.
- Константин Котов из Михайловского сельсовета тебе кто? — поинтересовался тот, что в форме.
- Отец.
- Как это?
- Отец мой Евсей помер на приисках, оставил мать мою на сносях, со мною, грудничком, на руках. Константин на матери моей женился, вырастил нас с сестрой.
- Сестра где?
- В Петрограде. Замужем за красным командиром, работает в больнице, учится на врача.
- Видишь, товарищ Гонышев, у него семейство достойное, - поднял военный глаза на серого. — Он один в ловушку церковников попался. Заблудился человек. И наша задача его выправить, сделать из него нормального советского гражданина. Расстрелять всегда успеем.
- Знаешь, когда я поверю, что он начал исправляться? — серый заглянул в самое лицо Сергея. — Когда он женится! Женился — значил смог нарушить обет, данный церкви. Значит, есть надежда на исправление. Не женился — значит, упорствует.
- Я?! Жениться? — расхохотался Сергей.
- А ты не дури! — из омшаника вылез пожилой монах. — Всяка власть от Бога. Раз власть требует, так тому и быть.
- Ты кто такой? — насторожился серый, а рука военного потянулась к кобуре.
- Брат Антоний. В миру Фёдор Бондарев, - представился монах.
- Фёдор Бондарев… - военный опять заскрипел пером.
- Что ты здесь делаешь?
- Спал я в холодке. А тут слышу разговоры — проснулся. Мне артелью поручено было рыбу ловить, я и ловлю. В «Областьрыбу», почитай, кажный день улов сдаю исправно.
- Живёшь, выходит, здесь? — прищурился военный.
- Да как сказать… - замялся Антоний. — Мы ведь монастырские, у нас никакого имущества не имеется. А как монастырь распустили, все стали разбредаться кто куда. Я, к примеру, прибился к старику одному на жительство, угол у него снимал. Потом он помер, и сноха его меня из избы попёрла. Так я пока лето, живу у реки, а временами сюда прихожу, сплю в омшанике.
- Чего ж не в избе? — проворчал военный. — Небось, места всем хватило бы!
- Душно в избе-то, жарко. А в омшанике в самый раз.
- Ты дурака не валяй, Фёдор Бондарев! — кипятился товарищ Гонышев. — Иди в Васильевку и живи как все! Вступай в сельхозартель. И тоже… - Гонышев состряпал шутовскую гримасу, наклонился, развёл руки, - жениться ещё не стар. А что, давай! А то на словах ты лояльный, а там кто знает! Может, ты в омшанике монастырское добро прячешь! А может, и оружие!
- Так вы всегда проверить можете, что там! — спокойно парировал отец Антоний. — Дверь не заперта.
- Где остальные монахи? — голос военного был холодным и равнодушным.
- Про то мне неведомо, - Антоний словно закрылся, поскучнел.
- Ну, Котов и Бондарев, вот вам постановление: вступить в Васильевскую сельхозартель, жениться и жить достойно, - военный закрыл книгу, закрутил крышку чернильницы.
- Всё сделаем как надо. Только дозвольте нам здесь остаться. За пчелой смотреть надо, да и ежели жениться нам, то в чужой угол жену не приведешь, а тут бабы полными хозяйками были бы, - попросил Антоний.
- Дозволяем, - военный поднялся из-за стола, потянулся блаженно. — Эх, а хорошо здесь как! Всё растёт, благоухает, жужжит… Сама жизнь здесь, а вы от неё закрылись. Вместо баб чётки тискаете. Эээх!
Антоний улыбнулся, опустил глаза.
Сергей проводил взглядом отъезжающую двуколку.
- Ты чего это, брат Антоний, удумал? — с недовольным видом обернулся он к товарищу.
- Нечего на рожон лезть. В тюрьму сесть или под расстрел пойти всегда успеем.
- За Господа нашего пострадать — счастье.
- Прежде Ему послужить нужно верой и правдой. Мы сядем, а кто молиться будет? Литургию кто служить станет? Пострадать за Господа надо, когда другого пути нет. А когда можно уклониться от зла…
- Уклониться…
- Брат Севериан, самый тяжёлый крест — выпрошенный. Не стремись к мученичеству, служи Господу там, где Он тебя поставил. Не иди против Его воли.
- А уклонение от зла — не против ли Его воли?
- Безрассудно подвергаться опасности – небогоугодное дело. Господь и сам часто уклонялся от зла. Не читал разве Евангелия? «Фарисеи же, выйдя, имели совещание против Него, как бы погубить Его. Но Иисус, узнав, удалился оттуда».
- Хорошо, я согласен приписаться к Васильевской артели, ходить на собрания, не носить подрясника и делать вид, что я расстрига, но…
- Что ещё?
- Если тебе очень хочется жениться, твоя воля, а я на это не пойду никогда.
- Пойдёшь. Отец наместник тебе наказал у меня в послушании оставаться, а ты что?
- Если ты, отец Антоний, решил обеты нарушить, это твоё дело, а я…
- А я тебя обеты нарушать не заставляю.
- Как это?
- Небось, женские монастыри тоже распустили, а монахинь заставляют замуж идти.
- И что?
- Нынешняя власть венчаться не благословляет, а запись в сельсовете нашим обетам не помеха. Двух страдалиц защитить мы сможем. Поселятся в большой избе, а мы как-нибудь в твоей келье обустроимся, вот и хорошо будет. Молиться им здесь никто не помешает.
- Ну ты и придумал! — Сергей удивлённо посмотрел на брата Антония.
- И вот ещё что. Поедешь по адресу, который тебе дам, примешь сан священнический.
- Я?! — поразился Сергей. — Разве я готов? Разве можно вот так, сразу?
- Времена нынче такие. Сам ведь видишь, сколько иереев новая власть загубила. Кто будет служить? А ты мне сколь времени на литургии помогал, сам уже всё знаешь, сумеешь.
- Но я… Брат Антоний, я не достоин. Я ещё молодой…
- Если сам владыка решил, что достоин, значит, так тому и быть. Я вчера письмо получил через верных людей. Рукоположат тебя сперва в диаконы, а через два дня в иереи.
- Разве так можно? — прошептал Сергей.
- Время, брат Севериан, такое. Много венцов мученических принято, и сколько ещё примется! А служить Господу надо. Собирайся, сынок, завтра же поедешь. Там и благословение возьмёшь на женитьбу.
Сергей вздохнул, опустил глаза.
- Чего приуныл? — улыбнулся брат Антоний. — Иди с Фролом повидайся. Скажи, что уедешь на неделю. Боюсь, не видя тебя долгое время, кинется искать.
- Что ж, и в самом деле надо проведать их.
… На монастырском дворе было чисто и тихо. Как будто всё осталось прежним, таким же, как семь лет назад, и в то же время изменилось до неузнаваемости. Нет уже на куполах крестов, да и сами купола как будто бы померкли. Не поют наверху колокола, не дышат ветром.
«Монастырь наш тоже уклонился от зла, но служит тайно...» - подумал Сергей, осеняя себя крестным знамением.
По двору прошла Антонина — тучная, но на удивление проворная. Вылетела из жилого корпуса девчушка, задиристо посмотрела на неожиданного гостя, высунула язык, дразнясь:
- Ты кто такой, а? Тебе чего здесь надо? — вдруг завела частушку, кривляясь, - Я открою дверь широко, подмету тропинку в дом, чтобы гости не забыли, куда им идти потом!
- Здравствуй, здравствуй, Дуняша! — ласково ответил Сергей.
- Откуда ты меня знаешь? — удивилась девочка.
- Я тебя ещё маленькую видел. Теперь ты повзрослела.
Дуняшка опустила глаза и неожиданно для самой себя залилась краской.
- Как тебе идёт такая улыбка! Нежная, скромная. Оставайся такою всегда, Дуняша!
- Да ну! — Дуняшка взяла себя в руки. — Я скромная!
Она вызывающе захохотала.
- Дуняша! — выскочила из дверей корпуса Марья Георгиевна. — Что ты сказала!
- Здравствуйте! Мы очень хорошо поговорили с вашей дочкой. Она у вас чудесная, - ласковым голосом сказал Сергей. — Благослови её Господь!
- Спасибо… - растерялась Марья Георгиевна.
Сергей вошёл в сторожку, а она ещё некоторое время стояла, глядя ему вслед и пытаясь осмыслить услышанное. Как он сказал? С вашей дочкой? Она чудесная? В памяти всплыли Дуняшкины выходки — бессмысленно грязные, рвущие душу и ломающие устоявшиеся представления о детской чистоте и доверчивости, о послушании и простодушии. Она была словно бы сплошным комком зла, хитрости и упрямства. Вспомнился первый вечер, который они провели у Гордеевых.
- Ты, Дуняша, у нас впервой в гостях, - сказала тогда Аглая и протянула девочке леденец. — Это тебе гостинчик.
Девчонка засмеялась, взяла петушка и вдруг задрала юбчонку и запела похабные частушки. Аглая повернулась к печи, будто не замечая происходящего, и принялась громыхать горшками, рассказывая старшей гостье о зайце и паре тетёрок, добытых нынче для столовой. Марья Георгиевна, поняв её манёвр, тоже сделала вид, что увлечена беседой, и Дуняшке, оставшейся без зрителей, не оставалось ничего, кроме как заняться леденцом. Потом пришёл Фрол, и Дуняшка снова попыталась устроить концерт, но взрослые от неё снова отвернулись, а когда она замолчала, разговаривали с нею ласково, будто и не случилось ничего. Её угощали нарочно для неё тушёным кусочком зайца, и ей казалось, что ничего вкуснее этого она в жизни не ела.
Потом Фрол рассказывал сказки, и Дуняшка, сидя у теплой печи, вдруг разомлела, растаяла. Очень уж ласковым был голос, очень уютным мурлыканье старой кошки, очень любящими глаза на тёмной дощечке в углу.
- Кто это? — спросила она, а глаза её сонно слипались.
- Это Господь Бог наш.
- Почему он на доске?
- Это икона. Святой образ.
- Как фотокарточка? Почему он так смотрит?
- Он нас жалеет и любит, - услышала она будто сквозь туман.
Проснулась она уже утром, в комнате Марьи Георгиевны, и снова стала комком упрямства и хитрости.
- Как же так, Фрол Матвеевич? — глотала слёзы Соболева. — Она ведь совсем маленькая. В этом возрасте дети послушные, доверчивые.
- Она тоже была послушной и доверчивой, - вздохнул Фрол. — Только вот люди рядом с нею были злыми. Им хотелось веселья, они и научили её дурному. По чистоте своей и доверию Дуняша и приняла всё это, впитала.
- Как же быть?
- Терпение, Марья Георгиевна. Только терпение и любовь исправят её. Не корите её ни за что, нет в ней вины. Сломанное деревце досадой не выпрямишь. Но если дать ему опору, подвязать его, тогда со временем зарастет рана, и станет дерево прямым. Вот и станьте ей опорой.
… Марья Георгиевна вздохнула. Два года она старалась всё делать так, как советовал ей Фрол. Неужели что-то сдвинулось с места?
- О чём, Марья Георгиевна, призадумались?
Соболева вздрогнула от неожиданности.
- А… Тоня! Гость к Фролу Матвеевичу пришёл. А мне он сказал… сказал, что Дуняша повзрослела. Что она чудесная.
- Чистую правду гость сказал. Сердце у вашей Дуняши доброе, - подтвердила Тоня.
- Доброе… - прошептала Марья Георгиевна.
А ей-то казалось по-другому. Что же, наверное, со стороны виднее!
- Доброе… - прошептала Дуняша, стоя за полуоткрытой дверью класса.
А ей-то казалось по-другому. Что же, наверное, со стороны виднее!
Сверху раздался шорох. Неужто крысы на чердаке? Вот здорово было бы поймать одну! Надо попробовать! Забраться можно через люк в углу, он только прикрыт дверцей. Лестницы нет, но разве это препятствие? Дуняшка уцепилась тонкими пальчиками за неровные края досок стенной обшивки, упёрлась носками ботинок в щели и маленькой обезьянкой взлетела наверх.
- Уууух! — взвизгнула она от восторга.
Позади неё раздался сокрушённый вздох.
- Что? — Дуняшка обернулась, позади неё под стеной сидел Витёк. — Так это ты здесь шуршал?
- Я…
- Зачем ты здесь?
- Просто так.
Дуняшка подняла голову и замерла: под куполом раскрывал свои объятия Сам Господь.
- Так ты к Нему пришёл?
- А если и так? Какое тебе дело?
- Да я просто спросила. Ты не думай, Витёк, я никому не скажу. У нас с Марь… с мамой ведь тоже есть две иконы. Ей Аглая дала. Знаешь, бумажные такие, и кругом цветами обклеены. На них, правда, не очень хорошо видно, потому что цветов много, но Марья Георгиевна всё равно им молится.
- Не им… Богу…
- Ну, это всё равно. Аглая сказала, что когда Фрол Матвеич на каторге был, у неё только эти иконы были, а теперь у них есть большие, деревянные, которые им от монахов достались, и бумажные она может подарить. И отдала. Марья Георгиевна им всё время молится. Разве же это помогает!
- Ещё как помогает! — улыбнулся Витюшка.
Он молился даровать Гене семью — и вот, Бог послал тому жену. Гена с Тоней даже повенчались! Это Гена по секрету ему сказал. По секрету, потому что венчал их иеромонах один, а если Игнатьев узнает про венчание, то будет скандал, и монаха арестуют.
Он молился о даровании смелости — и вот, теперь никто его не обижает. Потому что в самом Витьке что-то изменилось. Он и сам не понимал, что. Он просто знал, что в случае чего Господь защитит его неведомым образом, но в глазах его эта вера отражалась спокойной уверенностью, пугавшей его обидчиков. А ещё Гена тайно научил его драться. Сам-то Гена слишком миролюбив для такого, но когда-то в его грешном доме обиталось много всякого народа, и стычки случались нередко…
Он молился о том, чтобы чувство одиночества не терзало его, и теперь у него есть почти что родители — Тоня и Гена. А ещё появились товарищи и даже подружка, с которой ему было не скучно.
- Ещё как помогает! Только верить надо. Иисус Христос в Евангелии много-много раз говорит: не бойся, только верь! Если хоть немного будешь верить, то всё сможешь!
- Всё-всё? — прищурилась Дуняшка. - А если я захочу звезду с неба достать, и очень буду верить, что Бог мне поможет?
- Разве это на пользу твоей душе? — засмеялся Витюшка. — Он даст только то, что тебе на пользу. Фрол Матвеич говорит, что человек как малое дитё — иной раз просит того, что для него губительно. Разве родители дадут ему яду?
- Вить…
- А?
- Скажи… Правда, что… что у меня сердце доброе?
- Правда.
Дуняшка закрыла лицо ладонями.
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) В пути 72) Живи просто!
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет
удалён, то продолжение повести ищите на сайте Одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit