Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 150
Я позвонила Эмме через два дня, выбрав время после обеда, когда деловая суета обычно немного стихает. Поскольку мама окончательно подтвердила свою готовность к непростому разговору, я предложила Звенигородской снова встретиться. Сказала прямо, без лишних предисловий: «Хочу, чтобы вы пообщались с человеком, который способен подтвердить правоту моих слов. Лично он прибыть в Москву не может, поскольку находится далеко от нее, за тысячи километров. Общение будет проходить посредством видеосвязи, но я гарантирую полную конфиденциальность».
– Хорошо, тогда приезжайте ко мне домой, – после короткой паузы ответила жена Леднёва, и это меня искренне удивило. Такого поворота я не ожидала.
– Простите, Эмма Андреевна, вы сказали ехать к вам домой? Я вас правильно поняла? – переспросила, чтобы убедиться, что не ослышалась.
– Ой, извините, не подумала, – смутилась она, и в ее голосе послышалась легкая растерянность. – Просто я сейчас, пока мы с Владимиром Кирилловичем, мягко говоря, не можем найти общий язык, живу в квартире, доставшейся мне от родителей. Это не наш с ним особняк. Это на Котельнической набережной, дом № 25. Когда вы сможете подъехать?
– Если вы не против, то ровно в шесть часов вечера. Захвачу с собой ноутбук, – ответила я, мысленно прикидывая маршрут и время в пути.
– Да, конечно, приезжайте. Я предупрежу консьержа о вашем визите. Вы же будете одна? – снова уточнила она, и в её голосе чувствовалась осторожность.
– Совершенно верно, – заверила её.
Без четверти шесть я уже плавно остановила свою неброскую иномарку возле указанного дома, благо прямо между ним и Москвой-рекой есть довольно просторная парковка. Она в это время стремительно заполнялась машинами возвращавшихся с работы обитателей близлежащих домов, но мне, к счастью, повезло занять одно из последних свободных мест. Я вышла, вдохнув колючий зимний воздух, и подняла голову, разглядывая устремленные в свинцовое небо этажи. «Наверное, летом здесь красиво», – подумала мимоходом.
Квартира у Эммы Андреевны оказалась довольно просторной, метров около восьмидесяти пяти, обставленной дорого и со вкусом, но без кричащих изысков и холодной помпезности, присущей жилищам людей с такими деньгами. Чувствовалась именно интеллигентская основа, наследственный лоск. Сама хозяйка встретила меня в уютном мягком полуспортивном костюме нежного персикового цвета, который ненавязчиво намекал, что наша встреча будет проходить в неофициальной, почти дружеской обстановке, потому и незачем особенно наряжаться. На ногах – теплые вязаные носки.
Звенигородская молча проводила меня по просторной прихожей на большую светлую кухню, где уже витал соблазнительный аромат свежесваренного кофе. Она разлила его по фарфоровым чашкам. Предложила капнуть в мой «по чуть-чуть» коньяку, но я вежливо отказалась – за рулём все-таки, а лишаться прав в нынешних обстоятельствах как-то совершенно не хотелось.
– Ну, а я с вашего позволения себе разрешу немного, – сказала Эмма и, действительно, плеснула из изящной стопочки в свой кофе совсем чуть-чуть, видимо, не для удовольствия, а чтобы замаскировать или приглушить свою нервозность, которую я у нее сразу заметила по тому, как она бессознательно теребила обручальное кольцо. Но не простой золотой ободок, а эксклюзивное, мастерски исполненное, усыпанное мелкими розовыми бриллиантами, – видимо, роскошный подарок Леднёва на свадьбу, призванный подчеркнуть в глазах всего общества, насколько он щедрый и внимательный человек. Теперь это украшение выглядело как ироничный символ былого благополучия.
Когда от выпитого лицо Звенигородской немного порозовело, а взгляд стал чуть менее сфокусированным, я подумала, что теперь, пожалуй, самый удобный момент, чтобы осторожно поинтересоваться у неё о том самом романе с Орловским. Но спросила не в лоб, не нажимая, а как бы между делом, глядя в свою чашку:
– Эмма Андреевна…
– Давайте на «ты»? Мы же, наверное, примерно одного возраста, а то я в этом официозе начинаю ощущать себя старой тёткой, – неожиданно предложила собеседница, и я сразу же с облегчением согласилась. Гораздо проще выстраивать честную коммуникацию с человеком, когда между вами нет никаких формальных барьеров. Правда, формально Звенигородская по-прежнему жена моего босса, но какое теперь, в свете всего, это вообще имело значение?
– Согласна, – просто ответила я, чувствуя, как атмосфера между нами меняется.
– Так о чём ты хотела меня спросить? – задала вопрос Эмма, а потом широко, почти задорно улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок. – Постой. Дай угадаю… М-м-м… Тебе хочется знать, был ли у меня тот самый роман с Романом? – она намеренно скаламбурила и тихо хихикнула, но в этом смехе звучала горечь.
– Да, – не стала я отпираться или увиливать, честно глядя ей в глаза. – Мне нужно понимать всю картину, потому что…
– У тебя с ним тоже отношения, да? – угадала она, и я не стала отнекиваться.
– Да, но они в такой… неопределённой стадии.
– С ним всегда так, всё непонятно. Что ж… – она глубоко вздохнула и отодвинула чашку. – Если бы не Орловский, точнее, не наша глупая история, я бы сейчас здесь не торчала в этих четырёх стенах, наблюдая за снегом за окном, а лежала бы на шезлонге возле бассейна где-нибудь в тёплых краях, попивая коктейль со льдом и щурясь от яркого тропического солнца. Потому что прежде я всегда проводила зиму там, а не в этой сырой и промозглой Москве, – слова Эммы прозвучали с нотками неподдельной, глубокой грусти и ностальгии по утраченному раю. – Но увы, из-за одного адюльтера, из-за одной слабости, Леднёв лишил меня не только этого. Он, по сути, выгнал меня сюда, на «задворки» моей прежней жизни, определил небольшое, по прежним, конечно, меркам, денежное содержание. Как ссыльную.
– И подал на развод? – уточнила я, следя за реакцией собеседницы.
Звенигородская медленно пожала плечами, и её плечи на мгновение ссутулились, выдав усталость.
– Не знаю. Честно. По крайней мере, официальных уведомлений об этом мне никто не отправлял. Но я чувствую, что это лишь вопрос времени. Если бы Владимир Кириллович уже окончательно решил развестись, его адвокаты, я уверена, сразу бы затеяли бракоразводный процесс со всеми вытекающими, тем более что у нас с Леднёвым есть подробный брачный контракт. А пока… Я просто в подвешенном состоянии. В ожидании.
– Договор, конечно, составлен на драконовских для вас условиях? – уточнила я, уже догадываясь о возможном ответе. Тень на лице Эммы лишь подтвердила мои опасения.
– Именно, – кивнула Звенигородская, ее интонация была полна горечи. – Текст этого контракта – чистый продукт мужской паранойи и жажды тотального контроля. Самый чудовищный пункт, конечно, касается супружеской измены. Если одна сторона докажет, что вторая её предала, то виновная лишается не только права на раздел совместно нажитого имущества, но и всех подарков, сделанных за время брака, всех счетов и так далее. От полного разорения может спасти только добрая воля – или, скорее, прихоть – обиженной половины. Сколько сочтет нужным дать, столько и даст. Милостыня. Подачка за молчание и покорность.
– Но у нас же другие законы, – парировала я, все еще пытаясь найти лазейку в этой бесчеловечной логике. – Суд вряд ли примет во внимание такой кабальный договор, он противоречит основам семейного законодательства.
Звенигородская горько усмехнулась и посмотрела на меня так, словно я была наивной девочкой, верящей в сказки.
– Да, поняла, прости, – растерянно пробормотала я.
– Ты говоришь о законах, которые написаны в книжках. А я – о правилах игры, которые пишет сам Леднёв. Где он, и где эти законы? У него своя юрисдикция, своя полиция и даже судьи. Суд формальный может длиться годами, а за это время его люди сделают со мной все, что он прикажет. Так что мне только ждать… – тяжело вздохнула она, как будто этот спор отнял последние силы, и налила себе еще кофе, на этот раз плеснув коньяка уже более щедро. Рука дрогнула, и золотистая жидкость перелилась через край ложбинки в чашке. – Он может не просто оставить без гроша. Леднёв способен уничтожить мою репутацию, отнять галерею. Сделать из меня посмешище. И все – в рамках своих представлений о справедливости.
В комнате повисла тягостная пауза. Я смотрела на эту женщину, запертую в роскошной, но безрадостной клетке собственного выбора, и чувствовала, как нарастает ком гнева в горле. Не только на Леднёва, но и на всю эту извращенную систему, которую он олицетворял.
– Скажи, а та история… ну, когда Леднёв… – я не решилась договорить, подбирая слова.
– … Застал нас с Орловским в его же собственном кабинете? – грустно, почти с издевкой над самой собой, усмехнулась Эмма. – Да, это тоже жестокая правда, а не слухи. И инициатива была целиком и полностью моя, это я Романа туда, в это сердце Леднёвской империи, затащила.
– Но зачем? – вырвалось у меня. – Рисковать всем ради такой… демонстрации? Или у вас было сильное чувство?
– Я хотела мужу насолить. По-крупному. Мы накануне крепко поругались. До хрипоты, до разбитой вазы, – она машинально провела пальцем по краю чашки. – Я в очередной раз сказала, что хочу детей. Что мне уже тридцать, что я задыхаюсь в этой стерильной, вылизанной до блеска жизни. А он… в который раз отмахнулся, как от назойливой мухи. И сказал то, что, видимо, давно держал в себе. Мол, ненавижу этих спиногрызов, эти вечно ноющие комки плоти. Что весь мир – это свинарник, и плодить в него новое стадо – верх глупости. Через пару дней я приехала к нему в офис, чтобы забрать забытые бумаги по галерее. А там, в приемной, как олицетворение всего, чего мне не хватало – молодости, азарта, легкой беззаботности – сидел Роман. Мы раньше виделись на некоторых презентациях, вернисажах. Он приходил и в мою картинную галерею, мы могли долго разговаривать, общались вроде как на короткой ноге, флиртовали даже немного, но всегда останавливались у какой-то невидимой черты. Ну, и тут, на взводе от ненависти к мужу и жалости к себе, я решила… в общем, увлекла его за собой в кабинет Леднёва, а Орловский, видимо, решил, что судьба сама преподносит ему такой пикантный сюрприз, и не стал сопротивляться. Глупо, дико. Но что теперь поделаешь. Семена посеяны, урожай пожали.
«Как интересно получается, ай да Леднёв! Всё-таки матёрый актёрище! Мне столько плёл о том, как страдал из-за того, что не может найти родную дочь, как был счастлив после её обретения, а теперь оказывается, он детей в принципе ненавидит! – пронеслось у меня в голове, и картинка начала складываться в мозаику, где каждая деталь ложилась на свое место, обнажая уродливую картину лицемерия. – Ну и каким же моральным уродом, эгоистом до мозга костей надо быть, чтобы заявлять такое молодой женщине, которая связала с тобой жизнь? Не просто отказываться, а топить её мечту в такой ядовитой, уничижительной риторике!»
– И вообще, – тихо, словно делая страшное признание самой себе, продолжила Эмма, – у меня была одна мысль. Довольно-таки отчаянная и глупая, конечно. Я наивно надеялась… хотела забеременеть от Орловского. А Леднёву потом сказать, что ребёнок от него. Что чудо свершилось.
– Он бы наверняка сделал тест ДНК при первом же подозрении, – не удержалась я.
– Да и ладно! – резко махнула рукой Эмма, словно отгоняя и эту несбывшуюся мечту, и мои логичные доводы. – Чего уж теперь рассуждать о несбыточном. Я сейчас думаю только об одном: любой ценой вернуться к мужу. В его дом. К его деньгам.
– Прости, не поняла? – я откровенно остолбенела. – После всего, что ты рассказала… Как ты с ним после этого? Как вы сможете друг на друга смотреть? Это же…
– Ничего удивительного, Алина, – перебила меня Звенигородская, поправляя волосы с изящным, отработанным жестом, который выглядел жутковато в этой исповедальной обстановке. – Желание иметь ребенка было последней искрой во мне, отчаянной иллюзией, что в нашей жизни может быть что-то настоящее. После провала с Романом, хотя во время нашего короткого, но очень интенсивного общения мы очень старались, я, наконец, собралась и пошла в женскую консультацию. На полное обследование. И мне там, очень вежливо и сочувственно, сказали: дорогая, у вас непроходимость труб, плюс еще ряд факторов… вы, фактически, бесплодны. Так что… мечты о материнстве для меня закрыты. Навсегда, – она сделала глоток, и ее голос стал плоским, безжизненным. – Мне остаётся просто жить. Дышать, есть, спать, носить дорогую одежду. И лучше это делать не в такой вот квартире-склепе, пусть и с видом на набережную, а в особняке с охраной и обслуживающим персоналом, сама понимаешь. К тому же, теперь я для него идеальна. Леднёву только на руку – иметь рядом красивую, светскую, но абсолютно бесплодную жену. Никаких наследственных скандалов, никаких угроз разделу капитала. Вечная, безопасная для его кошелька и амбиций, спутница. Я превратилась из непредсказуемой женщины в удобный, предсказуемый аксессуар.
– Да уж… – я даже дар речи потеряла от этого леденящего душу цинизма, от этой смиренной капитуляции, обернутой в прагматизм. Передо мной сидела не просто несчастная предательница, а человек, чья душа была выжжена дотла, оставив после себя лишь холодный пепел расчета и усталость. Она хотела не любви или счастья, а вернуться в свою удобную, пустующую без нее, золотую клетку. И в этой мысли была такая бездонная, беспросветная тоска, что у меня перехватило дыхание.
«Так, может, ей уже всё равно, что Леднёв сделал с ее отцом?» – подумала я, ощущая растерянность.