На дверце Людиного холодильника висел листок с таблицей — жиры, белки, углеводы и строго подсчитанные калории. Листок держала магнитная бабочка, купленная когда-то в Туапсе, и бабочка устало косилась на цифры, как будто тоже сидела на диете.
Люда всегда считала себя «нормальной»: не худышка, не пышка, просто женщина с жизнью и аппетитом. Но зима выдалась тяжелая, в офисе сняли доплату, и она уцепилась за одну железную мысль: «Если уж не могу управлять работой, хотя бы буду управлять телом». Так в ее жизнь пришли шагомеры, трекеры воды и бесконечные «нельзя».
Вместе с «нельзя» пришла тишина вкуса. Каша без масла, кофе без молока, суп без кусочка хлеба. Она худела — да. За месяц ушли три килограмма. Джинсы сели легче, но почему-то улыбаться хотелось реже. И почему-то перестали пахнуть булочные — точнее, пахли, но этот запах был как за стеклом: не для нее.
В один из таких дней позвонила мама.
— Доченька, привет. У нас в клубе «Встреча» будет ярмарка, пекут пироги. Ты заедешь?
— Мам, какие пироги? У меня сахар.
— У тебя не сахар, у тебя характер, — мягко сказала мама. — Заезжай, хоть понюхаешь.
Люда рассмеялась и сказала, что подумает. Повесила трубку, открыла холодильник, достала контейнер с куриной грудкой и поняла, что улыбается не из-за контейнера.
* * *
Пироги и правда пахли так, что воздух плотнел. В Доме культуры, где проходила ярмарка, стояли длинные столы, покрытые скатертями в мелкий цветочек, и на этих столах лежало детство: открытые ватрушки, плетенки, треугольные кулебяки с дырочкой для пара, пироги с капустой, грибами, рыбой. Женщины из клуба «Встреча» двигались вокруг выпечки как слаженный оркестр — кто-то мазал корочку взбитым яйцом, кто-то заваривал чай, кто-то продавал: «Берите, пока теплое!»
Мама стояла у самого края, в фартуке, который Люда помнила еще по школе.
— Вот и моя, — сказала мама гордо. — Девочки, это Людочка. Она у меня бухгалтер, все считает, счет у нее — как нож.
— С ножом к пирогам — опасно, — подмигнула соседка по столу. — Нельзя такое резать, надо есть. Вот, Людочка, с яблочками.
Запах корицы ударил в голову так, что у Люды свело горло. Она положила ладонь на живот, как будто успокаивая ребенка, и попробовала легкую шутку:
— Я только посмотрю.
— Смотреть вреднее всего, — сказала мама. — Возьми маленький кусочек, ничего с тобой не станется.
С ней — не сталось, а вот ее аргументы задохнулись за ненадобностью. Люда отломила уголок — совсем крошечный — и положила на язык. Сладость яблока, теплое, мягкое, эластичное тесто, едва уловимая кислинка… Вкус взял ее за руку. И повел. Она отломила второй кусочек, чуть больше. Потом — еще.
«Все, — сказала она себе. — Хватит».
Но это «хватит» впервые за последнее время прозвучало не как приказ, а как улыбка.
— Мам, я заберу половину домой. Для Артема и Иры, — сказала она про сына и невестку. — Пусть попробуют, как тут печете.
— Берешь — и правильно, — кивнула мама. — Жизнь, доченька, она не в таблице. Она — в запахе. Ты этот запах дома сохрани.
* * *
Дома пахло чем угодно, только не пирогами. Артем прислал сообщение, что задерживается на смене: он электрик на станции техобслуживания, ночные бывают. Ира, молодая, красивая, прогрессирующая в IT, оставила на столе записку: «Уезжаю на йогу, целую». На подоконнике стоял базилик в горшочке, который Ира выращивала ради «нескучной пасты», но базилик почему-то пах не Италией, а супермаркетом.
Люда разложила пирог на тарелке и вдруг поняла, что хочет пустить в дом другой воздух. Она открыла форточку, сняла магнитную бабочку с холодильника, бумагу с таблицей сложила пополам и сунула в ящик с резинками. Включила радио — там крутили старую песню про «кружевные облака». Налила себе чай — не зеленый, не безвкусный, а крепкий черный, и впервые за долгое время положила в него половину ложки сахара. И выпила. И не умерла.
Потом взяла блокнот и написала крупно:
«Пироги — по четвергам».
Так родилось правило. Не «после шести не есть», не «сахар — враг», не «белый хлеб — яд», а простая человеческая традиция. В четверг после работы Люда будет печь. С яблоками, с картошкой, с капустой, с чем получится. Есть аккуратно, не наедаться до тяжести — но есть. С людьми. Со смехом. С чаем. Чтобы в доме пахло не контейнерами и счетом калорий, а жизнью.
Она сфотографировала блокнот и отправила маме. Мама ответила сердечком и фразой: «Вот теперь ты моя дочь».
* * *
Первый четверг пришел через три дня. Люда вытащила из шкафа большую миску, просеяла муку — белое облако поднялось и село ей на ресницы. Она рассмеялась в пустую кухню. Дрожжи нашептали знакомое бульканье, теплое молоко прочертило дорожку в муке. Ложка уперлась в сопротивление, а пальцы вспомнили: надо не давить, а уговаривать. Тесто уступило, стало живым, пружинистым. Люда накрыла миску полотенцем и поставила к теплой стене.
А пока тесто дышало, она нарезала капусту. Ничего особенного: капуста, лук, яйцо, черный перец, щепотка укропа. Но из-под ножа поднимался такой запах, что, казалось, в квартире становится тесно от воспоминаний: детская кухня в коммуналке бабушки, шипящий чугунный казан, папин смех, пятна муки на маминых щеках, мелкая собака у ног, которая верила, что пирог обязательно упадет и мир станет справедливее.
— Ого, — сказала из коридора Ира, вернувшись раньше времени. — Это что у нас? Жизнь после ЗОЖа?
— Это жизнь вместо ЗОЖа, — сказала Люда, не оборачиваясь. — Поможешь?
Ира помогла. Достала противень, постелила бумагу, попробовала капусту. Покривилась, как девочка:
— А можно еще черного перца?
— Можно, — кивнула Люда. — Только не испорть.
Когда пирог пошел в духовку, кухня наполнилась ожиданием, от которого гудели стены. Артем пришел, вдохнул воздух и сказал официальным голосом:
— Внимание, объявляется тревога высшей степени — пироговая.
— Снимай куртку, — сказала Люда. — У нас сегодня четверг.
— Какой еще четверг?
— Пироги — по четвергам. Новое правило.
Ира и Артем переглянулись. На лицах у них было то выражение, которым молодые люди реагируют на внезапные решения старших: смесь нежности, опасения и надежды, что все обойдется.
— Мам, а калории? — осторожно спросила Ира. — Ты же…
— Я — что? — мягко посмотрела Люда.
— Ну, ты же решила…
— Мне надоело жить как в бухгалтерии. Я бухгалтер на работе. Дома я — человек.
Она сказала это спокойно, без вызова. Не оправдываясь. Как бы ставя точку в длинном письме самой себе.
Пирог вынули, разрезали, распределили. Люда отрезала себе средний кусок — не самый маленький, не самый большой. Разрезала пополам, одну половинку съела медленно, запивая чаем. Вторую оставила на потом — не из аскезы, а чтобы продлить удовольствие. И впервые за несколько месяцев поела так, чтобы чувствовать: тело благодарно, душа — смеется.
— Мама, — сказал Артем, — это надо закрепить в уставе семьи.
— Уже закрепила, — показала Люда блокнот на холодильнике.
* * *
На следующий день на работе Люда поймала косые взгляды коллег. В бухгалтерии диеты обычно обсуждают так же активно, как ПБУ. Рита из соседнего отдела спросила, как там «минус три». Люда улыбнулась:
— Плюс один.
— Ну ты даешь, — покачала головой Рита. — Так же можно и обратно.
— А я не обратно, — сказала Люда. — Я вперед.
Ее не поняли, но и спорить не стали. Куда интереснее обсуждать чужие цифры, чем чужую радость.
В обед Люда открыла контейнер. Там лежали вчерашние овощи и два маленьких куска пирога — для коллег. Она поделилась. Съели неспешно. Одна сказала: «Как у бабушки». Вторая: «А у меня бабушка не пекла никогда… А оказывается, это так вкусно — когда пекут для тебя. Спасибо». И в эту секунду Люда почувствовала, как возвращается одна странная вещь — ощущение, что она кому-то нужна не потому, что считает, а потому, что согревает.
* * *
В субботу они поехали на рынок. Люда любила этот шум: крики продавцов, горы яблок, горох в стручках, соленые огурцы в бочках, пахнущий дымом рыбный ряд. Ира шла впереди, выбирала авокадо «на салат с киноа», Артем настаивал на свиных ребрышках «на гриль». Люда остановилась у ларька с творогом. Продавщица с круглым лицом сказала:
— Творог домашний. Возьмете на ватрушки?
— Возьму, — ответила Люда.
— Мам! — удивилась Ира. — Ты же не ешь мучное.
— Я ем жизнь, — сказала Люда. — Иногда она — ватрушка.
Они купили еще свежую бруснику, пучок мяты, буханку ржаного хлеба с кориандром. По дороге домой Артем включил радио, и какая-то старая песня вдруг сложилась с запахом ржаного хлеба так, что у Люды защипало глаза. Она смотрела в окно на двор, где бегали дети, и думала, что недавно весь ее мир был размером со шкалу кухонных весов. А теперь — двор, рынок, радио, мята, брусника, и люди, которые смеются рядом.
* * *
Воскресенье началось с того, что Ира принесла распечатку статьи: «Интуитивное питание: как перестать воевать с едой». Положила на стол осторожно.
— Я вчера почти не спала, — сказала она виновато. — Я же первая начала тебя дергать с кетодиетой и интервальным голоданием. Прости. Я когда увидела, как ты пирог ела… ты была красивая. Не «после похудения», а просто красивая.
— Спасибо, — сказала Люда просто. И обняла Иру. Не как старшая женщину — младшую, а на равных и с благодарностью.
Артем пришел с пакетом — в пакете было шесть банок с вареньем, на каждой — аккуратно подписано: «вишня», «клубника», «черная смородина», «брусника», «абрикос», «рябина». Улыбнулся:
— Это чтобы четверги были разными.
Люда рассмеялась и поймала себя на том, что смех — настоящий, не вежливый. Смех, который пахнет корицей.
* * *
В понедельник позвонила мама:
— Ну что, устав закрепила?
— Закрепила. И даже пункты есть. Пункт ноль: никаких наказаний едой. Пункт первый: четверг — пироги. Пункт второй: можно все, но аккуратно. Пункт третий: если кто-то говорит «нельзя», смотреть в глаза и спрашивать: «кому нельзя? Мне, например, можно».
Мама помолчала, потом сказала:
— Пункт четвертый добавь. «Делиться».
— Уже, — сказала Люда. — У нас тут банки варенья.
— Ох, и правильно. Когда делишься — вкуснее.
* * *
Все это произошло — смешно сказать — за четыре дня. В четверг — пирог, в пятницу — работа и «плюс один», в субботу — рынок и ватрушки, в воскресенье — статья на столе, объятия, банки варенья. А в понедельник Люда вынула из ящика сложенный пополам листок с калориями и пересунула его еще дальше — к старым инструкциям от мультиварки. Не выбросила: она не человек крайностей. Просто отложила. До лучших времен, если вдруг захочет снова проверить математику. Сейчас — не про математику.
Она стала просыпаться раньше. Не чтобы бегать — чтобы поставить опару, пока дом еще дремлет и чайник посапывает. Стала смотреть на себя в зеркало не с вопросом «минус или плюс?», а с вопросом «ты сегодня живая?». Стала оставлять себе маленькие радости на потом — вторую половину кусочка, ложку варенья к вечернему чаю, новый рецепт на следующую неделю. Стала чувствовать, как тело благодарит ее не килограммами, а легкостью в плечах, теплом в ладонях и тем, что исчезло желание наказывать себя едой за то, что мир несовершенен.
* * *
На работе Рита опять спросила:
— Ну что, как там весы?
Люда пожала плечами:
— Весы нормально. А я — хорошо.
— Это как?
— Знаешь, — сказала Люда, — есть люди, которые меряют счастье сантиметром. Я решила мерять его ложкой. Чайной. Размешиваю — и становится сладко.
Рита смутилась, отшутилась про «диабет», но потом попросила рецепт капустного пирога «как у вас в тот раз».
Люда продиктовала. Вечером ей пришла фотография разреза с подписью: «Не как у тебя, но близко». Это «близко» почему-то сделало день лучше, чем премия.
* * *
В четверг к вечеру в дверь позвонили. На пороге стояла соседка Антонина — одинокая, строгая, вечная боевая тетя с пятого этажа. В руках держала тарелку с тряпочкой.
— Я тут услышала про ваши четверги, — сказала виновато. — Можно я свой пирог принесу? Он не такой красивый, но душевный. С картошкой и грибами.
— Конечно, — сказала Люда. — Четверги — они для всех.
Пришел еще один сосед — студент из второго подъезда, вечно с гитарой под мышкой. Принес чай «с травами от бабушки». Потом заглянула школьница со скрипкой — сказала, что у них контрольная по алгебре, и можно ли «корочку маленькую на удачу». Вот так обычная кухня за один вечер превратилась в маленькую ярмарку, и Люда вдруг увидела, что ее правило работает не только для нее. Удивительно: люди приходят на запах, а уходят — с улыбкой.
— Мам, — сказал Артем поздно вечером, когда они с Ирой мыли посуду, — ты заметила? У тебя дома стало как у бабушки в деревне. Дверь открывается — и все свои.
— Я заметила, — сказала Люда. — И знаешь… мне так легче дышать.
* * *
Через неделю она поставила на холодильник еще один лист: «Список четвергов». Там уже значились: «капуста», «яблоко-корица», «творог-брусника», «картофель-грибы», и дальше — пустые строчки. Ей нравилось, что пустые строчки есть. Это означало, что будет место новому.
И да, она осталась не худой. И да, джинсы не сели «как в двадцать». Но лицо посветлело. Лоб разгладился. В смехе исчезла металлическая нотка «я держусь». И еще странное: она перестала бесконечно думать о еде. Как только еда перестала быть врагом, она перестала занимать голову. Ложка сметаны перестала быть трагедией, пирог — провалом, конфета — преступлением. Все стало своего размера, не чудовищного.
А в один из четвергов в двери появилась мама, без звонка, с маленьким кулечком.
— Что это? — спросила Люда.
— Цедра апельсина, — ответила мама. — Для теста. Я в молодости так делала. Будет пахнуть праздником.
Они замесили тесто вместе, как когда-то. Мама орудовала ложкой, Люда чесалась у печки, Ира натирала цедру, Артем пел под нос «кружевные облака». Пирог вышел золотой, и запах и правда был как в Новый год. Они ели и молчали. Но это было то молчание, в котором много — благодарность, простота, дом.
Люда откинулась на стуле, посмотрела на своих и тихо произнесла:
— Я поняла. Мне не нужна жизнь «без муки». Мне нужна жизнь — без муки душевной.
Мама кивнула так, словно знала это с самого начала.
— Пиши пункт пятый в устав, — сказала она. — «Есть — с радостью. Жить — со вкусом».
Люда взяла ручку и записала.
И бабочка-магнит на холодильнике будто выпрямила крылья.
Автор: Ирина Илларионова
---
---
Оля вьёт гнездо
Оля боялась маму. Ей казалось, что родители больше любят старшую сестренку Настю, фото которой стояло на телевизоре. С карточки смотрела черноглазая девочка в платье с кружевным воротничком. Около портрета лежали дефицитные шоколадные конфеты, пупсики, и еще куча самых лучших на свете мелочей. Брать их строго воспрещалось. Однажды Оля свистнула пару конфет и поиграла с удивительными, мягкими пупсиками. Она никогда не ела таких замечательных конфет и никогда не играла с такими пупсами. Для Оли тоже покупали конфеты, но те были с белой начинкой, хоть и шоколадные сверху, а Олины пупсы – пластмассовые и некрасивые.
Если бы Оля спрятала фантики куда подальше – ничего бы не случилось. Настя, девочка с фотографии, не наябедничала. Но фантики мама сразу заметила.
- Ты воруешь у Насти конфеты? Как тебе не стыдно, гадина ты такая! – кричала и кричала мама.
Она хлестала Олю по щекам, лупила ремнем, и глаза ее под линзами очков казались ужасно большими. В этих глазах не было ни злости, ни ярости, однако руки мамы и слова ее были злыми, каменными, тяжелыми.
Потом Олю не выпускали из комнату неделю. Пожаловаться некому – ни бабушки, ни дедушки у Оли не было. Даже папа не хотел ее защитить. Папа вел себя так, будто Оля стеклянная – просто не замечал. За всю жизнь он с ней перебросился, наверное, только парой фраз. Оля искренне считала, что это нормально: все папы заняты важными делами. Детей воспитывают мамы. И не обижалась. Пока не пошла в первый класс, где увидела, как много девочек из ее класса пришли на день знаний не только с мамами и бабушками, но и с папами.
Папы держали девочек и мальчиков за руку, и нежно с ними беседовали. Оле это показалось странным и даже ненормальным – разве так бывает? Может быть, Олю просто не любят? Ведь Олин папа не был глухонемым – он нежно разговаривал с черноглазой Настей с портрета, дарил ей сладости и фрукты, и не позволял приближаться к телевизору даже на метр.
Девочка Настя не сразу стала жить в портрете, три года назад она была вполне живой девочкой, и тоже пошла в первый класс. Однажды, по дороге из школы, она переходила дорогу, не посмотрела по сторонам и была сбита грузовиком. Потому и переселилась в этот проклятый портрет. Оля ее не помнит. Наверное, маленькая была.
Она вообще плохо помнила то время. Иногда ей снились странные, пугающие сны. Будто Олю обнимает и целует мама, но НЕ ЭТА. Другая. Но почему-то Оля была уверена, что ЭТА – ее настоящая мама. С ней спокойно. Хотя Оля не видела лица настоящей матери, но знала – она красивая, красивее всех.
Снилось, как они стояли на крыше. Небо возвышалось над ними фиолетовым куполом с багровыми ободками вечерней зари. Мамины волосы развевал легкий ветер. Она ничего не говорила, крепко сжимая Олину ладошку в своей руке. Мир вокруг был сказочно прекрасен, и видно было, как где-то вдалеке, за городом, зеркальной ленточкой поблескивала река, а солнце, красное и раскаленное, как спиральки домашнего электрического обогревателя, погружалось за край огромной земли…
Странные сны, странные. После них Оля горько плакала. Но спросить у мамы, что это такое, Оля не могла решиться.
То, что она – чужая девочка, Оля узнала совершенно случайно. . .
. . . дочитать >>