«Ты скрываешь от меня самое главное!» — вот что Лидия Павловна сказала мне ровно неделю назад. Сказала так, словно прочитала по губам приговор, а не просто ответила на мое молчание в трубку. И с тех пор эта фраза висит в воздухе, как прогорклый запах старого жира, от которого не избавиться проветриванием.
Я знаю, что она имеет в виду. Она уверена, что я скрываю беременность. Уверена, что я боюсь ее реакции на то, что в свои тридцать восемь я снова "попала" и собираюсь стать матерью-одиночкой. В ее системе координат — это самое СТРАШНОЕ, что могло случиться. Она готовится к бою, а я... Я просто молчу, потому что та правда, которую я прячу, гораздо, ГОРАЗДО хуже, чем просто незапланированный ребенок.
Мой живот не растет. Моя проблема сидит в соседней комнате, на полу, с паяльником в руках, и чинит мой старенький «Макбук».
Это Илья. Сын моей подруги, Светки. Ему девятнадцать.
«Исповедь, Диана, говори честно», — шепчет мне внутренний цензор. Хорошо. Честно: когда он вошел неделю назад, высокий, неловкий, с этими чуть длинноватыми волосами, которые вечно лезут в глаза, и с сосредоточенной складкой на лбу, я почувствовала… НЕТ, не материнскую нежность. Я почувствовала ЖЕЛАНИЕ. Чистое, резкое, как удар тока. Я будто снова стала той девочкой-подростком, которая впервые увидела мужской пресс в спортзале. И это было отвратительно. ПОЗОРНО.
Я же Диана Раневская! Женщина, которая консультирует других женщин по вопросам самоценности, которая пишет о границах и зрелых отношениях! И вот я, мать его, стою на кухне, пытаясь сварить кофе, но все, что я вижу — это его плечи, напряженную шею и тонкие пальцы, которые так ловко орудуют мелкими деталями. И мне хочется, чтобы эти пальцы касались не чипов, а меня. Меня, черт возьми!
Я пытаюсь себе объяснить: это просто усталость. Это весеннее обострение. Это кризис среднего возраста, в конце концов! Но когда он поднял на меня свои серо-зеленые глаза и спросил: «Диана, ты нормально? У тебя руки трясутся», я поняла — НЕТ. Это не просто так.
— Да, Илья, — соврала я, — просто перенервничала из-за ноутбука. Там все мои тексты!
— Все будет хорошо, — он улыбнулся этой своей юношеской, слегка небрежной улыбкой. — Я починю. Я всегда чиню.
Его уверенность... его спокойствие в этом хаосе старых проводов и пыли. Это был такой контраст с моими мужчинами — вечными невротиками, которые топили свою тревогу в моей энергии. Илья был другим. Он был тихой силой.
Проблема в том, что Илья приезжает ко мне уже неделю. Не только чинит. Он что-то дописывает, что-то донастраивает. Он остается обедать. Мы разговариваем. Мы говорим о книгах, о музыке, о том, как несправедлив этот мир к честным людям. И с каждым днем этот «запретный плод» становится все слаще и опаснее.
Вчера я поймала себя на том, что пялюсь на его затылок, стоя прямо за ним. Он работал, а я просто смотрела на его затылок и чувствовала, как внутри меня рвется какая-то плотина.
— Илья, ты знаешь... — начала я, и горло моментально пересохло. Я хотела сказать: «Ты мне очень нравишься… Идиотка, что я творю!». Но сказала совсем другое: — Ты знаешь, твоя мама так хорошо о тебе отзывается. Света — она просто СВЯТАЯ, правда?
Он отложил паяльник, повернулся. Его глаза, такие взрослые, такие проницательные, смотрели прямо в мои, и я почувствовала, что он видит не просто тридцативосьмилетнюю тетку в растянутой футболке, а мой стыд. Мой трепет. Мою УЯЗВИМОСТЬ.
— Моя мама очень хорошая. Да. Но она… иногда не видит очевидного, — сказал он тихо, и его взгляд скользнул от моих глаз ниже, к губам.
Я оцепенела. Мне показалось, что он сейчас ВСЕ понял. Что он видит, как я хочу его. И это был такой стыд, такой гнев на саму себя, что я чуть не закричала.
В этот момент, как по заказу, зазвонил домофон. На экране Лидия Павловна. Мама. С зонтом и решительным выражением лица. Приехала добиваться признания.
— Боже, — прошептала я. — Она здесь. Она сейчас узнает, что я скрываю не беременность, а нечто гораздо ХУДШЕЕ.
Илья неспешно встал, отряхивая руки. Он посмотрел на меня с пониманием, которое меня доконало.
— Твоя мама? — спросил он. — Не волнуйся. Я постою на балконе, пока ты разберешься.
Он ушел на балкон. На кухне воцарилась тишина. А я пошла открывать дверь, зная, что сейчас случится самая страшная исповедь в моей жизни. Но она будет не о том, что прячу я.
***
Я нажала кнопку домофона, и рука моя дрогнула. Илья за плотным пластиком балконной двери, мать — в дверях квартиры. И я посередине, как растянутая резинка, готовая лопнуть от напряжения.
— Мамочка, — попыталась я изобразить радость, но вышло кисло, — какой сюрприз! Почему не позвонила заранее?
Лидия Павловна не сняла даже пальто. Зонт, сложенный на манер копья, она поставила у стены. Ее взгляд был не гневным, а каким-то... загнанным. Не таким, как я ожидала, когда она приезжает отчитывать меня за недостаточную "успешность".
— Я к тебе не ругаться, Диана, — голос был тихий, почти извиняющийся, и это меня насторожило БОЛЬШЕ любой истерики. — Мне надо поговорить. Серьезно.
Мы прошли на кухню. На столе — паяльник, мелкие детали от моего старого «Макбука» и две чашки, одна из которых явно не моя. Я лихорадочно прикрыла чашку Ильи пакетом с печеньем. Думала, что она вот-вот спросит: «Кто здесь был?». Но она не спросила.
Мать тяжело опустилась на стул и провела рукой по волосам.
— Диан, я знаю, что я плохая мать. Я знаю, что всегда тебя критикую. Но... мне сейчас ОЧЕНЬ нужна ты.
Я даже забыла, как дышать. Эта женщина никогда не говорила мне, что я ей нужна. Никогда не признавала своей неправоты.
— Что случилось, мам? — Я приготовилась услышать про здоровье, про соседей, про что угодно, кроме ее личной жизни.
— Ты помнишь Костю? — внезапно спросила она.
Я напряглась. Костя — это сосед по даче, вдовец лет шестидесяти пяти. Вечно подкачивал ей шины и чинил крышу.
— Ну, помню.
— Я от него сегодня, — тихо сказала она, смотря куда-то мимо меня, на стену. — И мы... мы с ним встречаемся, Диана. ВСТРЕЧАЕМСЯ.
Я могла бы понять, если бы она сказала, что купила вторую дачу или что вложила деньги в биткоины. Но ЭТО? Лидия Павловна и роман?
— Стоп. Вы встречаетесь... это как? Вы вместе?
— Мы вместе, — повторила она, и в ее голосе появилась какая-то девчачья, запретная радость, которую я никогда в ней не слышала. — И я... я чувствую себя ЖИВОЙ, Диана. Но... у него есть дочка. Младше меня. Она мне недавно позвонила. Сказала: «Сделайте так, чтобы моему отцу не было за вас стыдно». Ты понимаешь?
Ее глаза наполнились слезами, и она впервые за долгое время выглядела просто как женщина, а не как мой надзиратель. Она переживала тот же самый проклятый СТЫД из-за «неправильного» возраста, из-за «неправильного» партнера, что и я сейчас из-за Ильи.
— Я боюсь, Диан. Я боюсь, что люди скажут. Я боюсь, что Костя поймет, что я не достойна. Я так устала жить правильно, но я не умею по-другому! Я же не могу вот так, просто взять и ПЕРЕШАГНУТЬ через общественное мнение!
В этот момент я почувствовала такую волну эмпатии к ней, такой прилив нежности, что чуть не расплакалась сама. Мы, две женщины, сидим на кухне и исповедуемся друг другу в ЗАПРЕТНЫХ чувствах. Только ее Костя — старше, а мой Илья — младше. А стыд — один и тот же. Общественный приговор — один и тот же.
— Мам, слушай... — начала я, — ты никого не предаешь. Ты просто живешь. И Костя...
И тут это случилось.
С балкона донесся отчетливый, громкий ЧИХ.
Мы обе замерли. Лидия Павловна медленно повернула голову к балконной двери, которую я так старательно пыталась сделать невидимой.
— Это что? — спросила она, и ее голос снова стал жестким, прокурорским. — Это КТО, Диана?! Ты мне говоришь про мое счастье, а сама... А сама ты что? Ты скрываешь от меня самое главное, я же говорила!
Она вскочила, как ужаленная, и пошла прямо к двери.
— Мама, НЕТ! — Я попыталась ее остановить. — Это просто... сосед! Пришел за инструментом!
Она дернула дверь, и Илья, красный и смущенный, стоял там, в свете дня. Он был в растянутой домашней футболке, и выглядел, с ее точки зрения, абсолютно НЕПРАВИЛЬНО.
Мать оглядела его с ног до головы, потом перевела взгляд на меня.
— Это... сосед? — голос дрожал. — Вот эта вот... вот ЭТО?!
Илья, вместо того чтобы сбежать, сделал шаг вперед.
— Здравствуйте, Лидия Павловна. Я не сосед. Я Илья. И я...
Он замолчал, а я почувствовала, что мое сердце сейчас просто выскочит. Он собирался СКАЗАТЬ.
— И я? — Лидия Павловна не отводила глаз, в них уже плескался чистый, незамутненный гнев.
— Я пришел чинить Диане ноутбук, — сказал Илья, но тут же добавил с какой-то невероятной, мальчишеской прямотой, которая разбила мою броню, — И я ее люблю.
Лидия Павловна схватилась за грудь. Я оцепенела. А Илья, сам того не зная, только что заставил меня принять решение. Мое ОСОЗНАНИЕ пришло в этот момент: стыдно не любить. Стыдно прятаться.
***
Мама замерла. В ее глазах, еще секунду назад полных слез из-за Кости, теперь плескался ледяной, обжигающий гнев. Тот гнев, которым она всегда прикрывала свой страх. А Илья… он просто стоял. Красивый. Смелый.
— ...И я ее люблю, — его слова, как триггер, запустили в моей голове обратный отсчет.
Лидия Павловна медленно повернулась ко мне.
— Любит? — выдохнула она, и в ее голосе не было вопроса, только приговор. — Он? Диана! Ты совсем потеряла рассудок?! Ты о Свете подумала?! О своей лучшей подруге?!
Она перешла на крик, но я ее уже не слышала. Все звуки мира сосредоточились в моих висках.
— Хватит! — Я подняла руку, и крик застрял у меня в горле.
В этот момент Илья сделал шаг вперед, мимо ошарашенной матери, подошел ко мне и взял меня за руку. Его ладонь была теплой, уверенной. Он смотрел не на маму, а на меня.
— Диана, — сказал он, его голос был на полтона ниже, чем обычно, — я не буду прятаться. Особенно на твоем чертовом балконе. Мне не нужен этот стыд, который ты себе придумала. Я сказал, что люблю, и я это ЗНАЮ. Я готов прямо сейчас позвонить маме и все объяснить.
Я сжала его руку. Это был не вопрос, это была декларация войны. Моя голова загудела.
— Мама, выйди, пожалуйста, — сказала я тихо, но так, что Лидия Павловна отступила.
Она хотела возразить, но впервые увидела во мне не девочку, которая боится ее осуждения, а женщину, которая сама кого-то защищает. Она посмотрела на Илью с ненавистью, но вышла из кухни. Дверь захлопнулась с глухим стуком, как отрубленная конечность.
Мы остались одни. В этой тишине было больше напряжения, чем в любом скандале.
— Ты не будешь ей звонить, — сказала я, отпуская его руку. — Не сейчас. Не так.
— Буду, — возразил он, его глаза горели. — Но только если ты мне скажешь: «Да, Илья. Я готова, что об этом узнает весь мир. Я готова к тому, что твоя мать меня возненавидит, а моя будет позорить меня до конца жизни. Я готова к этим сплетням. И я готова к тебе».
Это был УЛЬТИМАТУМ. Не просто признание в любви, а требование отдать ему всю мою жизнь, мой статус, мое имя, мои тексты — СЕЙЧАС ЖЕ.
И тут пришло мое ОСВОБОЖДЕНИЕ. Оно было острым, как осколок стекла.
Я увидела себя со стороны: женщина, которая только что пережила скандал, женщина, которая только что увидела уязвимость матери, и женщина, которая сейчас стоит перед молодым, напористым мужчиной, требующим не любви, а ПОДЧИНЕНИЯ его смелости. Он не спросил, хочу ли я. Он не спросил, готова ли я. Он поставил меня перед фактом.
Вот она — токсичность, которую я учила женщин избегать. Она пришла ко мне в облике юного бога с паяльником в руках.
Я не испугалась его. Я испугалась СЕБЯ, которая чуть не согласилась, лишь бы не быть слабой.
— Илья, — я подошла к столу, убрала в сторону паяльник и посмотрела ему в глаза. — Ты очень смелый. И да, ты мне чертовски нравишься. Ты мне нужен. Но...
Я сделала глубокий вдох. Я почувствовала, как внутри меня вырастает что-то крепкое, стальное. Это была моя ГРАНИЦА.
— Но ты мне нравишься как идея. Как глоток воздуха, которого мне не хватало, чтобы понять: я могу хотеть кого угодно, и это МОЕ дело. Но ты не можешь решать за меня, когда и как я буду объявлять о СВОИХ чувствах. И ты не можешь требовать от меня, чтобы я кинулась в этот омут, когда я еще не разобралась в собственной голове.
Я чувствовала, как слезы жгут глаза, но я не плакала.
— Если ты меня любишь, ты уважаешь мой выбор. Ты уважаешь меня, Диану Раневскую, которая должна сначала поговорить со Светой, которая должна сначала поговорить с мамой. А ты сейчас пытаешься меня продавить.
Его лицо изменилось. Он был шокирован. Не отказом, а тем, что я поставила ему УСЛОВИЕ.
— Ты... ты отказываешься?
— Я выбираю себя, — сказала я, и это было самым честным признанием в моей жизни. — Я выбираю свою границу, Илья. И мое «да» — будет только тогда, когда я буду к нему готова, а не тогда, когда ты поставишь мне ультиматум. Мне нужно время. Если ты меня действительно любишь, ты подождешь. А если нет — значит, ты просто хотел, чтобы я стала твоим ТРОФЕЕМ, а мне трофеи не нужны.
Я подошла к нему и поцеловала его в лоб — как сына. С этим жестом ушло и мое запретное желание, и мой стыд. Осталась только печаль и... свобода.
Илья молча кивнул. Взял свой рюкзак. И ушел из квартиры, не сказав ни слова.
Я стояла у двери и смотрела, как он спускается по лестнице. А потом обернулась. Моя мать сидела в прихожей, и смотрела на меня. Наконец-то — с уважением.
Стыд — это всего лишь страх перед чужим осуждением. Но самое опасное «запретное чувство» — это не влечение к юноше и не желание собственной матери быть счастливой. Самое опасное — это ОТКАЗ от своих границ ради сиюминутной страсти или из страха перед одиночеством. Мой выбор себя сейчас — это гарантия того, что я не буду страдать завтра. Настоящая любовь не ставит ультиматумов, а уважает твою потребность в пространстве. А если нет уважения, значит, это не любовь, а попытка контроля. И от этого я освобождаюсь в первую очередь.
Спасибо за вашу поддержку!