Время в камере текло иначе, оно потеряло привычные вехи дня и ночи. Сесиль то проваливалась в короткие, тревожные забытья, полные кошмаров, то просыпалась от холода и ломоты в теле, не понимая, сколько часов прошло. Её мучили жажда и голод, но больше всего — неизвестность. Эта тьма и тишина были хуже любых криков. Они разъедали волю, заставляя душу метаться в поисках хоть какой-то опоры.
Наконец, за дверью послышались шаги, отличные от тяжёлой поступи стражи. Заскрипел ключ. Когда дверь открылась, Сесиль зажмурилась от непривычного света фонаря. В проёме стояли двое: тюремщик и человек в рясе доминиканца.
— Выходите, — коротко бросил тюремщик.
Её повели по тому же коридору, но вскоре свернули в другую сторону. Их путь окончился перед дубовой дверью, украшенной резным крестом. Тюремщик постучал, и оттуда раздался спокойный голос:
— Войдите.
Помещение, в которое вошла Сесиль, было неожиданно просторным и даже уютным. На стенах висели карты мира и звёздного неба, на полках стояли фолианты в кожаных переплётах. За массивным письменным столом сидел человек лет пятидесяти, с умным, аскетичным лицом и пронзительными серыми глазами, которые с любопытством изучали вошедшую. Это был отец Эштеван.
— Садитесь, дитя моё, — он указал на простой деревянный стул напротив. Его голос был мягким, почти отеческим. — Принесите ей хлеба и воды, — кивнул он тюремщику.
Когда дверь закрылась, отец Эштеван сложил руки на столе и внимательно посмотрел на Сесиль. Она сидела, сгорбившись, пытаясь скрыть дрожь в руках.
— Вы напуганы, — констатировал он без упрёка. — Это естественно. Но бояться нечего. Церковь милосердна. Я здесь не для того, чтобы мучить вас, а для того, чтобы помочь вашей заблудшей душе найти путь к спасению.
Сесиль молчала, не в силах найти слова.
— Меня зовут отец Эштеван. Я — слуга Святого трибунала. Давайте побеседуем, как подобает разумным созданиям, сотворённым по образу и подобию Божьему. Вы — Сесиль Леруа, дочь книготорговца из Руана?
— Да, — прошептала она.
— Руан… Славный город. Наслышан о нем. Вы, должно быть, начитанная и образованная девушка. Нечасто женщины, даже из добрых семей, умеют читать, не то что разбираться в искусствах. Ваш отец обучал вас?
— Да, — снова кивнула Сесиль, смущённая его спокойным тоном. Она ожидала криков и обвинений, а не этой размеренной беседы.
— Похвально. Знание — дар Господень. Но, как и любой дар, его можно обратить во зло. Скажите, Сесиль, во Франции, в ваших учебных заведениях, часто ли ныне рассуждают о вере? О Писании? Может, слышали вы речи неких… реформаторов? Людей, что сомневаются в силе таинств, в авторитете Святого Отца?
Он смотрел на неё с искренним, казалось, интересом. Сесиль почувствовала ловушку, но не понимала, где она таится.
— Моя семья набожная и находится в лоне церкви, но я не интересовалась глубоко такими вещами, отец. Я занималась рисованием. Живописью.
— Живописью, — повторил он задумчиво. — Искусство — это тоже проповедь. Кистью и красками можно возвеличить Господа, а можно… посеять сомнение. Расскажите, с кем вы общались здесь, в Лиссабоне? Кто разделял ваши… художественные взгляды? Может, местре Франсишку, фламандец? Возможно, у него были вольные мысли? Или кто-то ещё? Молодой дворянин, например, сеньор Диогу? Он водил вас по городу, показывал вам наши святыни. Вы беседовали с ним о вере?
Ледяная рука сжала сердце Сесиль. Он знал всё. Каждое её движение, каждую встречу. И теперь он пытался вытянуть из неё имена, чтобы запутать в свои сети и других.
— Нет! — вырвалось у неё. — Мы говорили только о городе, о дворцах… Разговоров о вере не было…
— Не волнуйтесь, дитя моё, — он мягко поднял руку. — Я лишь пытаюсь понять круг ваших интересов. Вы молоды, впечатлительны. Вас могли сбить с пути истинного дурные советы, дурное общество. Назовите их, этих людей, и вы облегчите не только свою участь, но и, возможно, поможете им вовремя одуматься.
В этот момент дверь открылась, и тюремщик принёс кусок серого хлеба и стакан воды. Скудная пища, однако, была необходима для истощенного организма и девушка охотно съела хлеб и выпила воду. Отец Эштеван наблюдал за этим с тем же спокойным, вдумчивым выражением лица.
— Видите, — тихо произнёс он, когда она закончила. — Даже малая толика милосердия способна утолить жажду и голод. Церковь может дать вам не только хлеб, но и прощение. Но для этого нужно быть откровенной. Со мной и с самой собой.
Он дал ей минутку прийти в себя, а затем снова заговорил, и его голос приобрёл лёгкий, почти дружеский оттенок.
— Ваши рисунки, Сесиль… Они весьма искусны. Вы изучали анатомию? Тело человеческое? Это опасное знание для неподготовленного человека. Оно может возбудить греховные помыслы. Скажите, когда вы рисовали ту служанку… Марию… что вы чувствовали? Гордыню от того, что можете запечатлеть творение Божье? Или… нечто иное? Некое плотское любопытство?
Сесиль с ужасом смотрела на него. Он превращал всё прекрасное и чистое во что-то грязное и греховное, переворачивая с ног на голову все её понятия о добре и зле, об искусстве и вере.
*****
В то утро, когда Сесиль впервые предстала перед отцом Эштеваном, в кабинете дона Афонсу ди Алмейды стояла напряженная обстановка. Диогу, отложив все дела, стоял перед массивным столом отца.
— Отец, я прошу тебя выслушать меня. Речь идёт о жизни невинного человека.
Дон Афонсу, советник короля, не поднимая глаз от бумаг, медленно отложил перо.
— Если речь идёт о француженке из торговой делегации, то ты напрасно тратишь моё время. Дела Оффицио — не наша забота.
— Но она художница! Её обвиняют в ереси из-за набросков! — голос Диогу дрогнул. — Я видел те рисунки. В них не было ничего порочного.
— Именно так всегда и начинается, — холодно заметил дон Афонсу. — С «чистой красоты», ведущей к костру. Ты хочешь, чтобы наш дом запятнали обвинением в пособничестве еретикам?
— Я прошу не о заступничестве, а о милосердии! — Диогу сделал шаг вперёд. — Хотя бы о том, чтобы ей не дали умереть от голода и сырости в каменном мешке. Неужели мы настолько ослабели, что не можем даже шепнуть слово кому следует о человеческих условиях для узника?
Старый дворянин нахмурился. Он долго смотрел на сына, оценивая не только его слова, но и неподдельную тревогу в глазах.
— Ты слишком мягок, Диогу. Это твоя слабость, — наконец произнёс он. — Что же... я замолвлю одно слово в нужном кабинете. Только одно и один раз. Не о помиловании и не о свободе. О том, чтобы к ней не применяли... чрезмерных строгостей.
— Благодарю тебя, отец, — Диогу склонил голову, чувствуя, как камень сваливается с души, хоть и отчасти.
— И чтобы я больше не слышал об этой француженке, — строго добавил дон Афонсу. — Не заставляй меня жалеть об этом.
*****
Сесиль отпила ещё глоток воды, пытаясь собраться с мыслями. Эта комната, этот образованный, спокойный человек — всё это было опаснее, чем тёмная камера и грубые стражи. Здесь битва шла не за тело, а за её разум, за её душу.
— Отец, — начала она, и голос её окреп, обретая твёрдость. — Я не знаю, что говорят реформаторы. Я знаю молитвы «Отче наш», «Верую» и десять заповедей. Я верю в милосердие Божье и в то, что Он даровал нам этот мир, полный красоты, чтобы мы восхищались им. Разве святой Франциск не воспевал творение? Разве псалмопевец не говорил: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь»? Когда я рисую лицо старика, я вижу в его морщинах жизнь, данную ему Господом. Когда я рисую тело, я вижу в нём божественную гармонию и пропорцию, чудо устройства. Как могу я видеть в этом грех? Искусство для меня — это тоже молитва. Это способ познать Творца через Его творения.
Узница говорила горячо, от всего сердца, впервые найдя слова для своей веры. Она видела, как брови отца Эштевана чуть приподнялись, а в глазах мелькнуло неподдельное удивление. Он явно не ожидал от испуганной девушки такой связной, подкреплённой аргументами речи.
На мгновение в кабинете воцарилась тишина. Затем на губах инквизитора появилась тонкая, едва заметная улыбка. Но это была не улыбка одобрения. Это была улыбка хищника, нашедшего, наконец, слабое место своей жертвы.
— «Познать Творца через творения», — медленно, смакуя каждое слово, повторил он. — Прекрасные слова, дитя моё. Очень красивые. И очень опасные. Вы знаете, откуда берёт начало эта мысль?
Сесиль молчала, чувствуя, как подступает новая опасность.
— От язычников, — тихо и весомо произнёс отец Эштеван. — От Аристотеля, от Платона. От тех, кто не знал истинного Бога и поклонялся каменному столпу вместо Творца. Вы пытаетесь подменить веру — знанием. Смирение — гордыней. Вы говорите, что познаёте Бога через Его творения? Но для чего тогда Церковь? Для чего таинства? Для чего Боговоплощение и Голгофа? Ваша вера, выходит, не нуждается в Спасителе?
Он встал и прошёлся по кабинету, его мягкие башмаки бесшумно скользили по каменному полу.
— Вы строите свою вавилонскую башню из эстетических восторгов, думая, что она приведёт вас к небесам. Но это — путь в пропасть. Это — ересь. Самая страшная, ибо облечённая в одежды благочестия. Вы не просто грешница, вы — искусительница. Своим искусством вы соблазняете других идти по этому ложному пути. Вы отравляете души.
Он снова остановился перед ней, и его лицо стало суровым.
— Ваши аргументы, столь искусно изложенные, лишь подтверждают мои худшие опасения. Вы не простая девушка, сбившаяся с пути. Вы — носительница яда вольнодумства. И этот яд нужно выжечь. Для вашего же блага и для блага всех, кто может попасть под ваше влияние.
Сесиль сидела, поражённая тем что услышала. Всё, что она считала своим спасением — её вера, её знание, её искренность — было обращено против неё и представлено как самое ужасное преступление.
— Я… я не это имела в виду… — беспомощно прошептала она.
— Но вы это сказали, — холодно парировал он. — И ваши рисунки кричат об этом громче любых слов. Вы поклоняетесь творению, а не Творцу. Это — идолопоклонство. Признайте это. Признайте, что ваше искусство было служением не Богу, а вашей гордыне и плотским страстям. Это будет первым шагом к очищению.
Он снова сел за стол, и его голос вновь стал мягким, убедительным.
— Подумайте, Сесиль. В тишине своей камеры. Вспомните те чувства, что вы испытывали, рисуя наготу. Была ли это лишь «божественная гармония»? Или в ваше сердце закрадывалось тщеславие? Удовольствие от власти над натурой? Похоть? Искренне покайтесь в этом, и Церковь будет милостива. Упорствуйте — и вам придётся ответить по всей строгости закона.
Он кивнул стражнику, стоявшему у двери.
— Отведите её обратно.
Когда дверь камеры с грохотом захлопнулась и тьма снова поглотила её, Сесиль не плакала. Она стояла, прислонившись к стене, и в ушах у неё звенели слова инквизитора. Он не просто обвинял её. Он перевернул всю её вселенную, назвав свет — тьмой, а веру — ересью. И самое страшное было в том, что в его словах была своя, чудовищная логика. Логика, против которой её простые, идущие от сердца слова оказались бессильны.
*****
Замок Амбуаз, Франция. Октябрь 1495 года.
Молодой король Карл VIII, утомлённый итальянским походом¹ и тревожными вестями о складывающейся против него лиге, находился в своем кабинете, когда к нему с кипой бумаг приблизился главный секретарь.
— Ваше Величество, очередная дипломатическая почта. Большую часть дел мы уладили, но одна депеша требует Вашего внимания, — секретарь почтительно положил на стол письмо со сломанной сургучной печатью и пометкой «из Лиссабона».
Король лениво протянул холеную руку, пробежал глазами по лаконичным строкам, и его лицо, обычно оживлённое, помрачнело.
— Опять эти инквизиторы, — проворчал он, откладывая письмо. — Хватают подданных дружественных держав исходя из своих диких понятий. Впрочем, Франция сама только едва оправилась от инквизиции. В чем же дело?
— Португальский посол жаловался на задержки с поставками корабельного леса, Ваше Величество.
— Вот как? — Карл усмехнулся. — Ну что ж, дайте ответ: пока наши купцы не могут чувствовать себя в безопасности в лиссабонских водах, о каких поставках может идти речь? Сделайте намёк, но не прямой выпад. Пусть сделают правильные выводы.
— А что прикажете относительно девушки, Ваше Величество? — осведомился секретарь.
Карл махнул рукой.
— Что я могу сделать? Брать штурмом дворец инквизиции? Пусть наш посол осторожно наводит справки. Если он проявит настойчивость и найдёт благоразумного священника в трибунале, возможно, её выпустят с предупреждением. Но начинать дипломатический скандал из-за одной девушки... Слишком дорогая цена. Португалия нам нужна как противовес Арагону², а не как враг.
Король сделал знак рукой, и секретарь, забрав кипу бумаг, удалился. Судьба Сесиль Леруа была отложена в долгий ящик государственных дел. Её жизнь оказалась разменной монетой в большой политической игре, где удел маленького человека — надеяться лишь на милость Провидения и случайную доброту незнакомцев.
Алексей Андров. Четвертая глава книги "Художница из Руана"
Друзья, напишите, будет ли интересно прочитать продолжение?
Первую главу можно прочитать здесь
Вторую главу можно прочитать здесь
Третью главу можно прочитать здесь
Сноски к Главе 4
...утомлённый итальянским походом¹ — имеется в виду Итальянский поход короля Франции Карла VIII (1494–1495 гг.), с которого начался долгий период Итальянских войн. Карл VIII предъявил права на Неаполитанское королевство и с армией вторгся в Италию, первоначально добившись успеха. Однако к 1495 году против него сложилась мощная коалиция — Венецианская лига, куда вошли Венеция, Папская область, Священная Римская империя, Милан и Испания.
...Португалия нам нужна как противовес Арагону² — в данном контексте под «Арагоном» подразумевается Арагонская корона — мощное союзное государство, в которое входили собственно Арагон, Валенсия, Каталония, Сицилия, Сардиния и другие территории. Для Франции Арагон (Испания) был главным соперником в борьбе за влияние в Италии и в Европе в целом, поэтому ослабление его позиций через союз с Португалией было важной задачей французской дипломатии.