Алексей Андров|Писатель

— В таком случае я не выйду отсюда... Слова, прозвучавшие тихо, но четко услышанные в каменной тишине камеры, повисли в воздухе. Брат Симонас замер с полуоткрытым ртом, будто услышал кощунственную тираду на непонятном языке. Посол де Блуа, человек, привыкший, что слова имеют цену и вес, лишь медленно поднял бровь, рассматривая узницу как внезапно заговоривший неисправный механизм. Диогу, который по достоинству мог оценить такой поступок девушки, все же побледнел. В его глазах промелькнуло не раздражение, а стремительная, холодная вспышка расчета...

Войдя в кабинет архиепископа, брат Симонас первым делом поправил свою сутану — просто чтобы чем-то занять руки. В пространстве помещения доминировало не распятие — внимание привлекала большая, натянутая на деревянную раму схема епархий Португалии. Тонкие красные линии пунктиром расходились от Лиссабона к Браге, Коимбре, Эворе, как кровеносные сосуды духовной власти. Темная ткань сутаны облегала фигуру архиепископа гладкими, недвижимыми плоскостями, словно отлитая из одной массы, без намёка на случайную складку или приставшую пыль...

В канцелярии Трибунала царил безупречный порядок — тот, что подчинялся строгой внутренней логике, недоступной постороннему взгляду. На деревянных столах лежали стопки дел, перевязанные шнурами разного цвета: красные для не рассмотренных, коричневые для текущих, серые для приостановленных. Вдоль стен высились стеллажи с реестрами, корешки которых несли не названия, а лаконичные, выцветшие от времени пометки: «Ересь в Эвора. 1489». «Ведовство в Алгарве. 1492». Брат Симонас сидел в своём углу, отгороженный от остального зала высоким стеллажом с бланками и формулярами...

Кабинет отца Эштевана был аскетичен, как келья, но в нём чувствовалась не молитвенная сосредоточенность, а напряжённая, почти осязаемая энергия невысказанной ярости. Брат Симонас, человек с бесцветным лицом и аккуратной бородкой, сидел на краю стула, его пальцы нервно перебирали край сутаны¹. Он крайне не любил эти внезапные вызовы вышестоящего начальства. Они нарушали установленный порядок, а беспорядок был ему отвратителен. — Вы желали меня видеть, отец Эштеван? — начал он, едва дверь закрылась...

Кабинет архиепископа являл собой образец строгой церковной эстетики, где всё было подчинено порядку и созерцанию. Свет проникал из высоких окон, забранных тканевыми переплетами, на каменные стены, смягченные лишь темными деревянными панелями. Вся обстановка состояла из массивного стола и нескольких жестких кресел для посетителей. Ничто не отвлекало от главного — большого распятия на стене и стоявшего в углу аналоя с раскрытым миссалом¹. Его Преосвященство дон Жорже да Кошта восседал за письменным столом, разбирая бумаги...

Дверь в новую камеру Сесиль отворилась беззвучно, пропуская внутрь суровую фигуру отца Эштевана. Он стоял на пороге, и его пронзительный взгляд медленно скользил по помещению — по окну, книгам, чистой постели — будто фиксируя каждую деталь этого неожиданного милосердия. На его лице не было ни гнева, ни раздражения, лишь холодная, сосредоточенная мысль. — Я рад видеть, что условия вашего содержания улучшились, дитя моё, — его голос прозвучал ровно, без тени насмешки. — Утешает мысль, что Церковь проявляет заботу даже к тем, кто сбился с пути...

Лиссабон, Кафедральный собор, ноябрь 1495 года В переполненном соборе было тесно и душно. Сквозь высокие витражные окна проникал дневной свет, ложась на морщинистые каменные лики святых и на расшитые золотом ризы высшего духовенства, собравшегося у алтаря. Весь цвет Португалии и посланцы христианских дворов Европы теснились под сводами, представляя собой живое полотно из бархата, парчи и блеска драгоценностей и наград. Дон Афонсу ди Алмейда стоял в первом ряду знати, его осанка, отточенная годами при дворе, была безупречна...

Воздух в камере сгустился, впитав в себя её отчаяние, и казалось, теперь давил с удвоенной силой. После допроса у отца Эштевана тишина стала иной — не отсутствием звуков, а звоном в ушах от той чудовищной логики, что перевернула всё с ног на голову. Сесиль сидела на скамье, обхватив колени, и не могла остановить дрожь. У неё отняли последнее убежище — веру в то, что её невиновность когда-нибудь будет очевидна. Здесь, в этих стенах, её невиновность была главным преступлением. Дни бежали друг за другом...

Время в камере текло иначе, оно потеряло привычные вехи дня и ночи. Сесиль то проваливалась в короткие, тревожные забытья, полные кошмаров, то просыпалась от холода и ломоты в теле, не понимая, сколько часов прошло. Её мучили жажда и голод, но больше всего — неизвестность. Эта тьма и тишина были хуже любых криков. Они разъедали волю, заставляя душу метаться в поисках хоть какой-то опоры. Наконец, за дверью послышались шаги, отличные от тяжёлой поступи стражи. Заскрипел ключ. Когда дверь открылась, Сесиль зажмурилась от непривычного света фонаря...

Прошла неделя с того дня, как Сесиль нарисовала роковой эскиз. Настроение её было приподнятым. Мессир Пьер, довольный ходом переговоров, стал добрее и даже похвалил её за «благоразумное времяпрепровождение» в доме Алмейды. Мадам Изабо оправилась от морской болезни и изъявила желание посмотреть город, что сулило новые сюжеты для зарисовок. Даже тень от воспоминаний об ауто-да-фе понемногу отступала, растворяясь в ярких красках лиссабонской жизни. Сесиль сидела в своей комнате при свете масляной лампы...

Дом, который арендовал для французской делегации дон Афонсу, оказался просторным и прохладным, с толстыми стенами, выходящими во внутренний дворик-патио, где бил маленький фонтан. После душной жары улиц и давящих впечатлений от увиденного, Сесиль почувствовала здесь минутное облегчение. Однако тень от шествия в санбенито легла и сюда, заставляя её вздрагивать от каждого незнакомого звука за дверью. На следующий день мессир Пьер отбыл на встречу с португальскими купцами, оставив мадам Изабо отдыхать, а Сесиль — предоставленной самой себе...

В Лиссабоне пытали людей. Это не было чем-то из ряда вон выходящим. Инквизиция вершила своё правосудие исправно, и дым от костров ауто-да-фе периодически примешивался к солёному воздуху гавани, где швартовались корабли, гружёные золотом и пряностями. Богатый португальский порт жил своей жизнью: кипела торговля, плелись интриги при дворе, а Святой трибунал неусыпно следил за чистотой веры, отправляя на очистительное пламя еретиков, колдунов и нераскаявшихся грешников. Город привык к этому, как привыкают к грозе или эпидемии...