Мария Ивановна была женщиной невысокой, аккуратной, лет пятидесяти на вид. В ее серых глазах всегда теплилась тихая задумчивость, словно она то и дело мысленно возвращалась в читальный зал районной библиотеки, где проработала всю жизнь. Там царили запах старых книг, шелест страниц и размеренная тишина — именно такую тишину Мария Ивановна любила больше всего на свете. Даже дома, на крошечной кухне, она старалась создавать себе тот же порядок и покой: чистая скатерть, аккуратно выложенные на полочке баночки с крупами и специями.
Но главным ее удовольствием было — лепить пельмени.
После работы она усаживалась за стол, надевала очки в тонкой оправе и принималась за тесто. Белая миска, скалка, кружочки, фарш — все это было для нее не просто хозяйственной обязанностью, а чем-то сродни рукоделию или даже молитве. Она брала кружочек теста в ладонь, клала чайную ложечку мясной начинки и защипывала края так бережно, будто сводила вместе ладошки маленькому ребенку.
Иногда ей казалось, что каждый пельмень имеет свой характер: один выходил кругленький и довольный, другой — худощавый и чуть угловатый, третий словно хитро улыбался складочкой теста. «Вот этого назовем Семеном, а этот — Марфушей», — шептала про себя Мария Ивановна и чуть улыбалась.
В это время дверь кухни с шумом распахивалась, и входил Геннадий.
Его вид всегда был одинаков: высокий, сутуловатый, в засаленной робе, с вечной кепкой, надвинутой на лоб. Он тяжело опускался на стул, вздыхал так, что скрипели ножки, и начинал ворчать, не снимая верхней одежды:
— Опять пельмени, Маша? Да сколько можно? Я ведь не морозильник, чтобы одно и то же каждый день переваривать!
Мария Ивановна в ответ только тихо улыбалась и продолжала лепить. Она знала: стоит подать тарелку дымящихся пельменей — Геннадий с ворчанием, но все равно съест до последнего.
Так и выходило: он шумно хлебал бульон, чавкал, качал головой и все приговаривал:
— Эх, Маша, из тебя бы на фабрике толк был — гнала бы конвейером пельмешки, вот, где тебе место!
После этих слов он всегда откидывался на спинку стула и выдыхал, как человек, исполнивший тяжелый долг.
А Мария Ивановна, убирая пустую тарелку, смотрела на мужа с привычной кротостью. Для нее каждый вечер был не тяжелым долгом, а радостью — ведь она готовила не просто еду, а маленькое доказательство своей тихой, верной любви.
Так день за днем повторялась одна и та же сцена: она лепила — он ворчал. И казалось, что этот бесконечный домашний ритуал будет длиться вечно.
Геннадий, человек прямолинейный и не слишком деликатный, любил пожаловаться на жизнь при каждом удобном случае. На работе — среди грузчиков — он был известен не столько силой плеч, сколько силой ворчания. То ему мешали тяжелые коробки, то начальство, то погода… но особенно часто он заводил речь о домашней еде.
— Жена у меня, понимаешь, человек хороший, хозяйственный, — говорил он, закуривая тонкую, измятую сигарету, — но однообразная до скуки! Кормит меня каждый вечер этими самыми пельменями. Угадайте, что сегодня будет на ужин? Правильно: пельмени! Что завтра будет? Еще правильнее: тоже пельмени!
Коллеги хохотали, хлопали его по плечу и советовали то перейти на макароны по-флотски, то самому взяться за сковородку. Геннадий махал рукой:
— Да куда там! Она у меня только этим и живет. Влюбилась в пельмени, как девка в киноактера.
Соседям по подъезду он рассказывал то же самое, только с большей важностью:
— Моя Маша, между прочим, библиотекарша. Книжная мышь, одним словом. Вот и в хозяйстве — то же самое: без фантазии, зато аккуратно. Каждый пельмень у нее как солдат на плацу. Но попробуй скажи ей — приготовь котлеты! Все, обидится, сделает вид, будто я у нее душу оскорбил.
А дома Мария Ивановна действительно слегка обижалась. Она слышала его насмешки — не прямо, конечно, а краем уха, от соседок, из случайных оговорок мужа. Но виду не подавала. Она вообще умела молчать, когда нужно. Жила ради него, ради вечеров вместе, ради его тарелки, пусть даже с ворчанием опустошенной.
Ирония заключалась в том, что весь двор давно знал цену Машиным пельмешкам. Соседки — тетки бойкие, хозяйки опытные — тайком просили у нее рецепт теста: «Маша, ну скажи, как оно у тебя такое мягкое выходит? Мы хоть из пшеничной, хоть из ржаной муки делаем — а все не то!»
Коллеги по библиотеке тоже не раз пробовали ее кулинарный шедевр: на праздники Мария Ивановна приносила по большой кастрюле — «на всех хватит». И действительно хватало: тихие библиотекари, привыкшие к чаю с сушками, оживлялись и с восторгом ели ее пельмешки, как дети.
Все знали, что Машины пельмени — это не просто еда, а почти искусство. Все — кроме одного человека, для которого она и лепила их день за днем.
* * *
Случилось это неожиданно. Вроде бы обыкновенный рабочий день: склад, ящики, тележки. Геннадий всегда гордился своей силой и хвалился, что «еще сто лет протянет на одном здоровье». Но судьба любит подшучивать над хвастунами. Поднял он, значит, особенно тяжелую коробку с консервами, дернул резко — и тут же замер, будто кто-то незримый ударил его в спину раскаленным ломом.
— Ох-хо-хо!.. — простонал Геннадий и осел прямо на коробку.
Коллеги сперва смеялись: «Ну что, дедушка, надорвался?» Но когда он не смог встать, стало не до шуток. Его отвезли в больницу, где врач сурово постановил: радикулит, строгий постельный режим и никаких тяжестей.
Геннадия уложили в палату на третьем этаже и с того дня начали кормить по больничному меню. Утром ему приносили мисочку сероватой манной каши, которая катилась по ложке комками. Днем полагался супчик — прозрачный, с двумя-тремя картофельными кубиками и подозрительным привкусом кипятка. Вечером — жидкая перловка, напоминавшая не пищу, а строительный раствор.
Первые два дня Геннадий еще держался. Шутил, ворчал, требовал добавки хлеба. Но на третий день его охватила тоска. Лежа на больничной койке, он вдруг вспомнил Машины пельмешки. Белые, аккуратные, как на подбор. Вспомнил, как они плавали в кастрюле, как всплывали на поверхность, как поднимался над ними душистый пар. Вспомнил маслице, которое таяло на горячем пельмене, скользило по нему янтарной капелькой.
И тут же сжал кулаки, будто защищаясь от собственной слабости:
— Вот черт, чего удумал! Пельмени мне мерещатся…
Но, как назло, ночью они действительно приснились. Огромная миска, полная до краев, стояла прямо на его тумбочке. Пельмени подмигивали ему складочками, манили ароматом, и Геннадий протянул к ним руку — но проснулся в темноте с сухим ртом и пустым желудком.
На четвертый день он уже не мог думать ни о чем другом. Манка и перловка казались издевательством. Коллеги, пришедшие навестить, подшутили:
— Гена, береги спину! А то домой вернешься, жена пельменями доканает.
Но Геннадий только вздохнул и отвернулся к стене. Ему хотелось не пошутить, не поворчать — а просто съесть тарелку Машиных пельмешек, и чтобы рядом была она сама, его тихая, незаметная Маша.
В воскресенье, ближе к вечеру, в палате появился знакомый запах. Теплый, домашний, совершенно несвойственный больничным стенам — запах поджаренного лука, мясного бульона и свежесваренных пельмешек. Геннадий сперва решил, что снова спит, но, приоткрыв глаза, увидел возле своей кровати Марию Ивановну.
Она держала в руках пластиковый контейнер, перевязанный голубой ленточкой, и смотрела на мужа с той самой тихой улыбкой, какой всегда провожала его на работу.
— Здравствуй, Гена, — сказала она просто. — Я подумала, тебе тут невкусно, и… ну, вот.
Геннадий смутился. Хотел, как обычно, проворчать что-то вроде «опять пельмени?», но слова застряли в горле. Слишком ярко и жадно загорелись у него глаза при виде этого контейнера.
Мария Ивановна достала аккуратную миску, сложила в нее пельмени, полила их растопленным маслом и посыпала зеленью. В палате сразу стало пахнуть так, будто рядом открыли маленькую кухоньку — теплую, уютную, и такую домашнюю.
Геннадий взял ложку, попробовал один пельмень… и замер. Внутри все сжалось, словно он впервые за годы почувствовал, что живой. Горячий сок обжег язык, мясо оказалось сочным, тесто — нежным. Он жевал медленно, потом быстрее, и вдруг — сам того не ожидая — проглотил комком вместе с едой какую-то давнюю обиду, ворчливость, привычку брюзжать.
Слезы выступили у него на глазах. Настоящие, мужские, тяжелые.
— Маша… — сказал он сипло, откладывая ложку. — Да ведь это же… не еда. Это любовь твоя… Вот, что это.
Он сам удивился этим словам — они вырвались сами собой, без привычной насмешки, без показного «хозяйственного» тона. Простой, искренний голос.
Мария Ивановна вспыхнула, как девочка. Она не знала, что ответить, только поправила подушку мужу и тихонько погладила его по руке.
А Геннадий посмотрел на нее другими глазами: не как на «библиотекаршу без фантазии», а как на женщину, которая всю жизнь жила ради него — и лепила в тесте свое терпение, заботу и верность.
* * *
Через неделю Геннадия выписали. Он возвращался домой, слегка прихрамывая и держась рукой за поясницу, но с лицом необычайно задумчивым и тихим. Соседи, встретив его у подъезда, привычно ждали ворчания о «больничной гадости» и «невыносимых условиях», но на этот раз он только кивнул и сказал:
— Ну, теперь все будет иначе.
Дома Мария Ивановна уже ждала его. На столе стояла большая миска с мукой, миска с фаршем и скалка — все готово к вечернему ритуалу. Она собиралась было, как всегда, молча взяться за дело, но Геннадий вдруг снял кепку, сел рядом и сказал:
— Давай-ка вместе.
Мария Ивановна подняла на него удивленные глаза: за двадцать пять лет совместной жизни он еще ни разу не проявлял интереса к кухонным делам. Но Геннадий был серьезен. Он неловко взял кружочек теста, налепил внутрь фарш, защипнул края и показал жене:
— Смотри, Машка, мой-то получился — точь-в-точь ушастый сосед сверху!
И рассмеялся. Настоящим, добрым смехом, которого она давно не слышала.
Мария Ивановна улыбнулась и приняла его «ушастого» пельменя в общую компанию.
Так они и сидели рядом: она лепила привычно и ловко, он — медленно, криво, но с редким для него терпением. На кухне царил уют, пахло тестом и мясом, а в воздухе витала какая-то новая, чуть робкая, но светлая близость.
В тот вечер Геннадий съел свою тарелку молча, без привычных подшучиваний. Потом отставил ложку, посмотрел на жену и сказал просто:
— Спасибо, Маша. Ты у меня золотая.
И эти слова для Марии Ивановны стоили дороже всех соседских похвал и библиотечных благодарностей.
С тех пор Геннадий переменился. Теперь, завидев соседей у подъезда, он неизменно принимался хвалиться:
— Вот скажите, мужики, ели вы когда-нибудь настоящие пельмени? Нет-нет, не то, что в магазине замороженное, и даже не то, что в кафе подают, — а домашние, ручной лепки, кажденький — как конфетка. Моя Маша такие делает — пальчики оближешь! Никто в городе лучше не лепит!
Соседи переглядывались и улыбались. Они-то знали это давно. И каждая хозяйка во дворе, получавшая когда-то Машин рецепт, лишь кивала с легкой усмешкой: ну наконец-то дошло и до самого Геннадия, адресата всего этого великолепия.
А дома все шло по-прежнему: Мария Ивановна по вечерам раскатывала тесто, накладывала фарш и заботливо защипывала края. Геннадий иногда садился рядом, лепил своего кривоватого «ушастого соседа» и громко смеялся, радуясь собственной находчивости.
И только Мария Ивановна, слушая его новые похвалы и шутки, молча улыбалась — и лепила, лепила, лепила свои пельмешки…
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Живи и радуйся
Дарья бродила по огромному магазину. В нем, как в лабиринте, легко можно было заблудиться – хитроумные маркетологи специально устроили все так, чтобы покупатели не смогли выбраться из плена товарного изобилия, угодливо разложенного на витринах.
- Все, что угодно для души! Чего изволите? Фруктов? Пожалуйста!
В плетеных корзинах (чтобы аппетитнее смотрелось) россыпью драгоценных великанских гранатов красуется спелая черешня. Так и просится в рот. В тонкой пушистой кожице, на ощупь напоминающей щечку невинного младенца, искусно, нарядным бочком обращенные к покупателю, так и манят к себе восхитительные персики. Груши радуют многообразием сортов. Экзотические бананы от зеленых до ярко-желтых, на любой вкус, соседствуют с красивыми, густо-красными, почти бордовыми яблоками. Гроздья винограда, прозрачного, медового, вальяжно свисают из искусно сделанных ящичков, призывая зевак: купите, купите, ну купите же нас!
Дарья полюбовалась налитыми южным, сладким соком, ягодами. Отошла. Проползла мимо холодильников, где за чисто протертыми стеклами тесно друг к другу стояли бутылки, бутылочки, баночки и коробочки с молочной продукцией. Молоко, йогурты, сметана, творог – десятки наименований, сразу и не разобраться, где что.
Можно было бы купить банку зерненного творога в сливках, бухнуть в него пару ложек вишневого варенья и с наслаждением съесть. Можно и сырка взять, козьего, например. Говорят, полезный. Или коктейля молочного со вкусом пломбира – раньше в городском кафе «Буратино» Дарья частенько такой сыну покупала. А теперь, гляди-ка, бери бутылку готового, да пей, сколько хочешь, и в очереди стоять не надо.
При мысли о Саше, сыне, сердце Дарьи тоскливо сжалось. Как давно это было: Сашке восемь лет, они сидят за столиком кафе и смеются. Сашка потягивает через трубочку коктейль, и трубочка, елозя по почти пустому донышку стакана, издает хрюкающие звуки. За Сашку делается даже неловко, но тот не замечает маминого смущения и заливисто хохочет. Где теперь Дарьин Сашенька? Нет его на свете. Его нет, и кафе «Буратино» тоже нет – в небольшом павильоне на Вокзальной улице теперь расположен модный суши-бар. Что это за суши-бар, Дарья не имеет никакого понятия – она пробегает мимо, стараясь даже не глядеть на витрину.
Около продолговатых ящиков с замороженными полуфабрикатами какая-то пара застряла:
- Да возьми ты сразу в упаковке. В них льда меньше! – говорит женщина средних лет, коротко стриженная, в смешных парусиновых штанах.
Но ее супруг не слушает: специальным совочком ссыпает в пакет красных, похожих на российскую медведку, то ли жуков, то ли раков неаппетитного, диковинного вида.
Мужчина – ровесник Саши. Он совсем не похож на сына Дарьи: Саша был высок и жилист, а этот, наоборот, коренаст и грузен. У Саши темные волосы и карие глаза, а у мужчины светлый ежик на круглой крепкой голове и глаза светлые. Разве что улыбка одинаково открытая и добрая. Дарья не удержалась:
- А что это такое вы сейчас берете?
Женщина ответила:
- Креветки. – Она взглянула на Дарью, и поспешно добавила: - Но они вам не понравятся.
- Почему?
- Ну… вы раков пробовали? – мужчина вмешался в разговор, - так они раков напоминают. Сваришь с укропчиком и трескаешь под пивко.
Дарья улыбнулась и призналась, что никогда не пробовала раков.
- Да ладно, уж любой парень наловит! – сказал мужчина.
- Да у нас в семье не было мужиков-то, одни девки. Отца убило на войне. Остались мама да нас трое. Какие там раки. Нет. Не пробовала.
В глазах незнакомого мужчины плеснулся жалостливый, понимающий интерес. И этот его интерес вдруг толкнул Дарью к нему ближе. Будто открылась запертая дверь, и кто-то ее ласково позвал внутрь, из морозной, стылой нежити в тепло уютного дома.
Плотину, тщательно сдерживаемую стеной долгого молчания, наконец прорвало. Дарья заговорила. Она рассказала незнакомцу про похороны мужа год назад, про то, как сын ушел вслед за отцом через три месяца. Про то, как она осталась совсем одна, и даже невестка не приехала, и внучка, наверное, не знает, жива бабка или нет. И что ей сегодня день рождения, и она решила купить что-нибудь вкусненькое, но не знает, что. Ничего совсем не хочется. И что ей исполнилось восемьдесят семь лет, и родом она из деревни Дыми, и там, в деревне Дыми, она видела, как немецкие летчики стреляли по домам, а мама отгоняла ее от окна… И что ей так не хватает Сашеньки, а он совсем ей не снится, Колька, паразит, каждую ночь ее бранит, поедом ест, а Саша так и не приходит…
Только бы не ушла эта пара, только бы выслушала ее. Она так давно ни с кем не разговаривала…
. . . дочитать >>