— Я должен кое-что сказать, – муж откашлялся, положил на стеклянный стол свой новый айфон, будто ставя точку в споре, и этот сухой щелчок прозвучал, как выстрел. — Мы давно уже просто друзья. Я встретил другую.
Воздух в гостиной, пахнущий полировкой для мебели и вечерним кофе, вдруг стал густым и тяжёлым, как тучи над городом. Лена сидела, вжавшись в спинку дивана, и чувствовала, как ледяная волна поднимается от копчика к затылку, замораживая всё внутри. Пятнадцать лет вместе. Пятнадцать лет, которые сейчас рассыпались в пыль от одного его ровного, делового тона.
— Другую? – её собственный голос прозвучал чужим, хриплым шёпотом. Руки сами собой сжали бархатную обивку дивана, впиваясь в неё ногтями. — Кто она?
— Это не важно. Но если ты хочешь знать, скажу. – его лицо стало маской напыщенной гордости, словно он вещал о невероятно значимом поступке. — Студентка. Ей двадцать. – Он говорил, глядя куда-то мимо неё, в тёмное окно, где отражалась их идеальная, бездушная гостиная. — И она ждёт ребёнка. Моего.
Слово «моего» повисло в воздухе окончательной, жирной, чужеродной каплей. Лена почувствовала, как по спине пробежали мурашки, а в висках застучал знакомый, начинающийся гул мигрени. Она вспомнила, как два года назад, в этой же комнате, он, обняв её, говорил: «Давай сначала вторую квартиру купим, для надёжности. Ты же в декрете работать не будешь, надо, чтобы доход был пассивный». А она кивала, глотая слёзы, и думала: «Он прав, конечно. Вот сначала подготовимся, и тогда…»
— А я? – выдохнула она, и голос сломался. — А наши пятнадцать лет? Наши квартиры? Всё, что мы строили?
Он, наконец, посмотрел на неё, и в его глазах она увидела не вину, а странное, почти научное любопытство, будто он изучал реакцию подопытного кролика.
— Лен, ну будь реалисткой. Тебе уже тридцать пять. В твоём возрасте рожать первого – это риск. А она молодая, здоровая. Шансов родить полноценного ребёнка – больше.
Звук пощёчины был оглушительным для неё самой – она не сразу поняла, что это не образ в голове, а её ладонь со всей силы ударила его по щеке. Воздух с шипением вырвался из его лёгких. Она стояла, вся дрожа, с горящей огнём кистью, а он, отшатнувшись, смотрел на неё с искренним изумлением, прижимая руку к краснеющему следу.
— Полноценного? – просипела она, и каждая буква резала горло, как битое стекло. — Я… я работала по шестьдесят часов в неделю, чтобы мы наскребли на эту квартиру без ипотеки! Я весь дом на себе тащила! Твои родители… они меня как дочь любили! Я всегда… – она задыхалась, комок подкатывал к горлу, — …всегда делала всё, что ты хотел! Всё! Ради чего? Ради того, чтобы ты назвал меня «старой» и ушёл к какой-то… девке?!
— Перестань истерить, – сказал Сергей холодно, потирая щёку. Его спокойствие было оскорбительнее любой грубости. — Я не хотел тебя ранить. Я просто констатирую факты. Мы отдалились. А с Алиной у нас всё по-другому. Это – настоящая жизнь.
Он повернулся и вышел из комнаты, его шаги гулко отдавались в паркетной пустоте прихожей. Лена услышала, как звякнули ключи, как щёлкнул замок. Тишина, наступившая после, была оглушительной. Она медленно сползла на пол, на холодный шелк персидского ковра, который они когда-то выбирали вместе, споря о оттенках. Тело не слушалось, было ватным и чужим.
Она сидела так, не зная, сколько прошло времени – минута или вечность. В ушах звенело. Перед глазами проплывали обрывки картин: его улыбка, когда они получали дипломы; его рука, сжимающая её руку на просмотре их будущей квартиры в новостройке; его спина, повёрнутая к ней в постели. А потом – его спокойное, деловое лицо сегодня. «Друзья». «Двадцать лет». «Беременна».
Слёз не было. Внутри была только чёрная, бездонная пустота и обжигающий стыд. Стыд за каждую свою уступку, за каждую подавленную слезу, за каждую ночь, когда она старалась быть «идеальной», чтобы заслужить право на материнство.
Она подняла голову. Её взгляд упал на ту самую, выстраданную квартиру – на цветные стены, на дизайнерский светильник, на безупречный порядок. Всё это было не её. Это был муляж, декорация к чужой пьесе, в которой она играла роль дуры.
Она встала, пошатываясь, подошла к стене и сорвала их общую фотографию в серебряной рамке – они смеялись, обнявшись, на фоне моря. «А давай сначала на отдых поедем», – сказал он тогда. «А давай сначала...» – эти слова он повторял все пятнадцать лет их брака, когда она заикалась о том, что хочет ребёнка. Сначала работу хорошую найдём. Потом купим квартиру. Потом вторую. Потом, потом, потом… Он лепил из неё ту женщину, что была ему удобна: послушную, податливую, как влажная глина в руках скульптора. И она позволяла. Позволяла менять свою форму, откладывая собственное счастье на «потом», которое так и не наступило.
Мерзавец! Она размахнулась и бросила рамку в стену. Стекло со звоном разбилось, рассыпавшись на тысячи осколков, которые блестели на паркете, как её несбывшиеся надежды.
Лена посмотрела на эти осколки, потом на дверь, за которой он исчез. И вдруг поняла, что ответ на вопрос «как жить дальше» начинается прямо здесь. С одного шага. С одного вдоха. С необходимости убрать эти осколки, чтобы не порезаться.
Она позволила слезам высохнуть самим, оставив на щеках стянутые солёные дорожки. Потом поднялась с пола, привычно закрылась в ванной и принялась нервно умываться ледяной водой. Вода обожгла кожу, как антисептик. В зеркале на неё смотрело бледное, с яркими красными пятнами, лицо. Опухшие от слёз глаза не выражали ничего, кроме пустоты. Но где-то в глубине этих глаз, за пеленой горя, тлела крошечная искра. Искра ярости.
Она действовала на автомате. Открыла ноутбук, нашла номер лучшего в городе юриста по разводам, как находила когда-то лучшие предложения по ипотеке. Написала ему короткое деловое письмо, приложив сканы документов на квартиры. Потом позвонила подруге, с которой не общалась полгода, потому что «муж ревнует».
— Приезжай, – сказала она, и голос не дрогнул. — Мне нужна помощь.
Та примчалась через сорок минут. И они молча, за бутылкой крепкого красного, которую Лена припрятала на день рождения мужа, составили план.
Месяц номер один прошел в войне. Он пытался давить: «Ты ничего без меня не сто́ишь!», «В твоём возрасте одна останешься!», «Отдавай обе квартиры, я вложил в них больше!». Но Лена оказалась крепким орешком. Юрист, за которого она вовремя зацепилась, как утопающий за соломинку, разложил все их общие вложения по полочкам. Оказалось, её скромная, но высокооплачиваемая должность финансиста и его успешный «бизнес» оставили в банке почти равные суммы. Квартиры были разделены пополам.
Месяц номер два. Он забрал свои ультра-технологичные весы, одежду и дизайнерское кресло. Она оставила себе только то, что купила на свои деньги, или что было действительно дорого ей, а не их прошлой жизни. Всё остальное, всю эту блестящую мишуру общего быта, они продали и поделили вырученное.
Месяц номер три. Когда он в последний раз зашел за документами, то сказал, глядя куда-то в сторону:
— Алина плохо себя чувствует, сильнейший токсикоз. Ты не представляешь, как это тяжело. Она ничего не может есть, постоянно в туалете, в обнимку с унитазом.
Лена посмотрела на него, на его новую, модную куртку, которую он, видимо, купил, чтобы соответствовать своему новому статусу «молодого отца», и вдруг поняла, что не чувствует ничего. Ни боли, ни ненависти. Пустота сменилась лёгкостью.
— Сочувствую, – сказала она абсолютно безразлично, пожав плечами, и закрыла дверь.
Полгода спустя её жизнь была уже другой. Она купила светлую, просторную квартиру с видом не на престижный район, а на старый, тенистый парк. Потом записалась на курсы керамики. Ей было страшно идти – казалось, все видят её клеймо «брошенной и старой». Но запах мокрой глины, её прохлада и податливость в руках оказались лучшей терапией. Она лепила чаши, и в их неровных, живых формах не было ни капли того глянцевого перфекционизма, что окружал её раньше.
Лена сменила работу, уйдя с руководящей должности в более спокойный проект, но с гибким графиком. Впервые за много лет у неё появилось время на себя. Время на книги, сериалы, долгие прогулки. Она научилась готовить для удовольствия, а не для того, чтобы заслужить одобрение. Иногда по вечерам её навещала та самая подруга, они смеялись и говорили обо всём на свете, кроме мужчин.
Она не искала новых отношений. Будто только родилась, заново знакомилась с самой собой. И обнаружила, что ей нравится эта женщина – спокойная, немного уставшая, но прочная, как хороший фарфор после обжига.
Встреча произошла случайно, почти через три года. Лена зашла в небольшую кофейню рядом со своей квартирой, чтобы купить кофе с собой. Она стояла, глядя на витрину с пирожными, и размышляла, позволить ли себе кусочек чизкейка, как вдруг услышала сзади сдавленный, знакомый до боли вздох.
Она обернулась. В двух шагах от неё стоял он. Толкал перед собой двойную коляску. В одной её части рыдал, заливаясь истеричным криком, младенец в голубом комбинезоне. В другой – сидела девочка постарше, лет двух, и требовательным голосом выкрикивала: «Папа, сок! Сок дай!»
Он выглядел постаревшим. Не в смысле морщин, а в смысле энергии. Плечи его были ссутулены, под глазами – тёмные, почти фиолетовые мешки. На нём была помятая куртка, а на рукаве у самого локтя виднелось жёлтое пятно, похожее на след от детского пюре.
Их взгляды встретились. В его глазах мелькнула паника, затем стыд, а потом – та самая усталая обречённость, которую она когда-то видела в своём отражении. Он попытался сделать вид, что не узнал её, отвернулся к коляске и начал судорожно её качать.
— Тише, Машенька, тише, папа купит сок, – бормотал он, но ребёнок не унимался.
В этот момент с противоположного конца зала к нему подошла молодая девушка. Та самая, Алина. Она была без грима, в просторной толстовке, и на её лице застыла маска раздражения.
— Серёж, ну сколько можно?! Я же сказала, они хотят есть! Я на пять минут отошла позвонить, а ты не можешь с ними справиться? Никакой надежды на тебя.
Он что-то пробормотал в ответ, не поднимая глаз. Девушка, тяжело вздохнув, схватила ручку коляски и резко потянула её к выходу, бросив через плечо: «Кофе принеси мне в машину, я там жду».
Он засуетился, кивнул бариста, заказывая второй стакан, и только тогда снова посмотрел на Лену. На её аккуратную стрижку, на лёгкий загар, на спокойные глаза. На её руки, свободные от детских вещей и колец. Он открыл рот, чтобы что-то сказать. Возможно, извиниться. Или спросить, как она.
Но Лена мягко, почти незаметно улыбнулась. Не ему. А той жизни, что осталась позади. Она повернулась, взяла у барной стойки свой стаканчик с капучино и чизкейк в бумажной пирамидке, и вышла на улицу, не оглянувшись ни разу.
Воздух был свеж и пах опавшими листьями и кофе. Она сделала глубокий вдох и пошла в сторону студии, к глине, к тишине, к своей и только своей жизни. Той самой, которая, как оказалось, только начиналась в тридцать пять. И в ней не было места ни для чужого стыда, ни для чужого выбора. Только для неё самой. А дети? Дети будут. Стоит только захотеть.
