Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 129
В девять часов вечера, когда московская ночь уже начала обволакивать город плотной, чернильной вуалью, а в моей квартире царила та особенная, звенящая тишина, будто сама реальность затаила дыхание в ожидании моего нового отъезда, позвонил Орловский. Я несколько секунд смотрела на его фамилию на экране, решая, стоит ли отвечать. Но в итоге решила, что всё-таки нужно: мы бывшие любовники, но по-прежнему коллеги.
– Добрый вечер, Алина, – его голос звучал глухо, с непривычной для него нотой напряжения, пробивавшейся сквозь привычную бархатную уверенность, – мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Не по телефону. Я уже возле твоего дома. Если ты не против, поднимусь. Можно?
Я почувствовала, как внутри что-то резко и безвозвратно холодеет, словно в груди образовалась крошечная, но стремительно растущая льдинка. Инстинкт, отточенный годами выживания в мире больших денег и подковёрных игр, где каждый жест – это ход, а каждое слово – ловушка, кричал на древнем, животном языке: «Опасно! Отступись!».
Но женское любопытство, это вечное топливо для саморазрушения, а может, и глухое, иррациональное желание взглянуть в глаза человеку, которого почти наверняка подозревала в предательстве, взяло верх. К тому я уже нацелилась на поездку в Невьянск, завтра утром меня здесь, в этой странной московской жизни, не будет. Значит, есть возможность увидеть Романа перед тем, как отправиться далеко на Урал.
– Хорошо, поднимайся, – ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, бесстрастно и абсолютно безразлично, как гладь озера в безветренный день.
Вскоре прозвучал звонок в домофон, на экране был Орловский. Я нажала кнопку, пропуская его в подъезд. Вскоре открыла дверь квартиры. Он появился на пороге – высокий, в идеально сидящем, дорогом тёмном пальто, с лицом, на котором, казалось, отпечаталась вся усталость и печаль этого жестокого мира. Обычно самоуверенный, собранный и слегка надменный, сейчас Роман выглядел сбитым с толку, почти потерянным, словно заблудившийся ребёнок в лабиринте взрослых решений.
Я пропустила его в прихожую, не предложив снять пальто, – этот мелкий жест сразу обозначал дистанцию, пусть сам поймёт, – и сразу направилась на кухню. При отсутствии гостиной она – самое нейтральное, необязывающее место в доме. Не только для деловых разговоров или, как в данном случае, для последней, прощальной аудиенции.
– Кофе? – спросила я, уже ставя медную турку на конфорку, совершая ритуал, чтобы занять руки и дать себе время оценить обстановку.
– Да, спасибо, – он снял пальто и ботинки, прошёл за мной и сел за стол, неловко опустив свои длинные, всегда такие уверенные руки на колени. Пиджак на нём выглядел как доспехи, в которых он забыл, как двигаться.
Я насыпала кофе, мелко помолотого, с терпким ароматом, включила плиту, и этот бытовой, успокаивающий ритуал позволил мне собраться, отстроить внутренние баррикады. Я не смотрела на гостя, но кожей спины чувствовала его взгляд, тяжёлый, изучающий, полный немого вопроса. Когда первый ароматный пар начал подниматься над туркой, предвещая готовность, разлила густой, почти чёрный напиток по двум маленьким чашкам и поставила одну из них перед Романом, вторую перед собой и заняла место напротив.
Орловский сделал небольшой, поспешный глоток, обжёгся, сдержанно сморщился и поставил чашку обратно на блюдце с тихим звенящим стуком. Нахмурился, и эта привычная складка между бровями, которую я раньше в иные, более счастливые времена считала признаком его сосредоточенности, теперь казалась мне печатью вины или маской для иной, скрытой боли.
– Алина, – начал он тихо, почти шёпотом, который едва ли был слышен над тиканьем часов на стене, – я пришёл извиниться.
Я молчала, не двигаясь, давая тишине сделать свою работу, ожидая продолжения, как прокурор ждёт признания подсудимого.
– Я совершил глупость. Непростительную, детскую, подлую глупость, когда произнёс те слова... о преступной деятельности Леднёва. Это было… подло. Низко. Я был шокирован тем, что случилось с Леонидом. Я наговорил лишнего, того, чего не имел права произносить, чего, возможно, даже и не думал на самом деле. Просто… сорвался, высказав всё, что думаю, не Леднёву, а тебе, как его дочери. И это отвратительно.
Он поднял на меня взгляд, и в его обычно таких ясных и уверенных глазах легко читалась смесь искреннего, выстраданного раскаяния и чего-то ещё, чего-то более тёмного и острого, что я не могла сразу расшифровать – страха? Беспомощности?
– Я знаю, что ты мне не веришь. И имеешь на это полное, стопроцентное право. Хочу, чтобы знала: ты по-прежнему, несмотря ни на что, мне дорога. Очень. И я готов ждать, сколько потребуется – месяц, год, – пока простишь. Если это вообще... станет когда-нибудь возможным.
Он замолчал, опустив взгляд в свою чашку, давая моим мыслям, холодным и безжалостным, возможность обработать, взвесить и отфильтровать каждое его слово. Внутри не шелохнулось ничего. Ни тёплой волны прощения, ни ледяного всплеска гнева. Только холодный, безоценочный, аналитический расчёт, как у бухгалтера, изучающего подозрительную отчётность.
– Я слышал о твоей болезни, – продолжил Орловский, переходя на более мягкий, заботливый, почти интимный тон, который раньше мог бы меня растрогать. – Понимаю, что по телефону это было бы глупо, бесчувственно. Я пришёл навестить. Убедиться, что с тобой всё в порядке. Может быть, тебе нужна помощь? Врачи, лекарства, что-то по работе, какие-то дела, которые нужно уладить? Я готов взять на себя всё. Абсолютно.
«Болезнь». Отличная, лаконичная и непроверяемая легенда для моего внезапного исчезновения. Я мысленно оценила его осведомлённость. Значит, уже успел пообщаться с Владимиром Кирилловичем. Так или иначе, появление Романа здесь и сейчас не случайность.
Я медленно, почти церемониально отпила глоток своего остывающего кофе, наслаждаясь его горькой, честной пряностью.
– Спасибо, Роман, – наконец произнесла я, и мой голос прозвучал удивительно ровно и спокойно. – Спасибо за заботу и за предложение помощи. Это очень... любезно с твоей стороны. Но мне ничего не нужно. Я со всем справлюсь сама.
Не стала комментировать его извинения, не бросила ни крошки утешения, не дала ни малейшего намёка на возможность диалога в будущем. Прощение – слишком дорогая, стратегическая валюта, чтобы разбрасываться ею в ответ на первое же, пусть и красноречивое, раскаяние. Особенно когда оно с большой вероятностью является всего лишь изящно исполненной частью чьей-то более сложной и опасной игры. Той самой, в которую я, по крайней мере на его поле, больше играть не собиралась.
Я перевела разговор на сухой, деловой лад, словно захлопнув тяжелую стальную дверь, которую он с таким трудом пытался приоткрыть. Дверь в наше прошлое, в ту территорию, где могли существовать «мы». Теперь здесь был только коллеги.
– В моё отсутствие тебе придётся взять на себя полный контроль над тремя ключевыми проектами, – голос мой звучал ровно, без единой эмоциональной вибрации, как у диктора, зачитывающего новостную сводку. Стала рассказывать о них подробно, прекрасно понимая, что Орловский очень опытный специалист в рекламном бизнесе и способен сам прекрасно во всём разобраться, даже без моих подсказок. Но важно было перевести беседу в другое русло и дать понять: личный разговор окончен.
Я не оставила гостью ни малейшего зазора, ни миллиметра пространства для вопросов о моём отъезде, о «болезни», о наших личных отношениях. Я говорила только о делах, о сроках, о его зоне ответственности. О поездке в Невьянск, о матери, о поиске своей собственной, а не корпоративной правды – ни единого слова.
«Потому что не доверяю Орловскому», – эта мысль была холодной, отполированной и твёрдой, как уральский гранит. Его внезапное ночное раскаяние, трогательная забота – всё это могло быть блестяще разыгранным спектаклем, поставленным талантливым режиссёром. Креатура Леднёва. Да, я была почти уверена. Слухи о его коротком, но ярком романе Орловского с бывшей женой Владимира Кирилловича, которые дошли до меня через третьи, четвертые, пятые руки, лишь укрепляли подозрения, придавая им форму и плоть.
Был ли это настоящий адюльтер или всего лишь служебное задание Леднёва, который решил таким образом избавиться от надоевшей жены? Был ли Орловский изначально внедрён в «Проспект», чтобы следить за мной, работой и связями? Кстати, единственный способ проверить насчёт измены госпожи Леднёвой – позвонить ей, но это верх абсурда. Кто станет откровенничать о таком по телефону? Лететь за границу ради подтверждения или опровержения светской сплетни? Глупо и непрофессионально. Да и неважно уже, было у них что-то или нет. Мне-то какое дело?
Я встала первой, чётким движением отодвинув стул, давая Орловскому недвусмысленно понять, что аудиенция окончена. Время вышло.
– Думаю, на сегодня этого достаточно, Роман. У тебя, как видишь, работы – непочатый край.
Он тоже медленно поднялся, его взгляд был полон невысказанных слов.
– Хорошо, Алина. Я всё сделаю. Всё будет исполнено в точности. Ты можешь на меня положиться. Пожалуйста, береги себя.
Мы молча прошли в прихожую. На пороге Роман замер, затем обернулся. Свет из коридора падал на его лицо, делая черты резче, а самого Орловского старше.
– Я очень по тебе скучаю, – сказал он тихо, и в его голосе прозвучала та самая, знакомая, романтическая интонация, которая раньше могла меня растрогать, заставить сделать необдуманный шаг. Но заветного слова «люблю» так и не произнёс. Возможно, потому что уже не испытывает этого чувства. А может, поскольку достаточно умён и знает, что сейчас, в этой ситуации, оно прозвучало бы фальшиво, как плохо сыгранная нота.
– До свидания, Роман, – вежливо и окончательно попрощалась я, не предлагая «счастливо».
Закрыла дверь, повернула ключ, прислушалась, пока не стихли звуки его удаляющихся шагов на лестнице. Только тогда позволила себе сделать глубокий, долгий выдох, сбросив с плеч невидимую, но невероятно тяжёлую мантию хозяйки положения. Спектакль окончен. Занавес. Теперь – только Невьянск и правда, какой бы горькой она не оказалась.