Вера Павловна всегда считала, что у вещей, как и у людей, есть свое законное место, определенное не столько геометрией пространства, сколько самой жизнью. Хрустальная вазочка для конфет, подаренная коллегами на пятидесятилетие, должна стоять на левом краю серванта, ловя гранями утреннее солнце. Пульт от телевизора обязан лежать строго параллельно краю журнального столика, кнопками вверх. А старые, стоптанные тапочки мужа, которого не стало три года назад, она до сих пор по привычке задвигала под банкетку в прихожей, хотя никто их больше не надевал. Этот порядок не был педантизмом или старческим чудачеством, как шептались соседки у подъезда. Это был её личный способ держать мир в равновесии. Когда вокруг всё на своих местах, создается иллюзия, что и судьба под контролем.
Нарушение этого хрупкого, выстраданного годами равновесия началось во вторник, когда сын, Игорь, позвонил в разгар рабочего дня. Вера Павловна как раз протирала пыль с корешков собрания сочинений Чехова — занятие медитативное и успокаивающее. Голос сына в трубке звучал виновато и одновременно наигранно бодрый — верный признак того, что он собирается просить о чем-то крайне неудобном.
— Мам, привет. Тут такое дело, — начал он, даже не спросив про её давление, что уже кольнуло Веру Павловну легкой обидой. — У нас с Ларисой хозяин квартиры с ума сошел. Решил продавать жилье срочно, дал нам три дня на выселение. Мы, конечно, ищем варианты, но сейчас цены взлетели, сама знаешь, сезон, риелторы лютуют... Можно мы у тебя перекантуемся? Недолго, месяц-два, пока ипотеку не одобрим или нормальную двушку не найдем.
Вера Павловна вздохнула, прижав трубку к уху плечом и машинально поправляя салфетку под телефонным аппаратом. Ей не хотелось никого пускать. Она привыкла к своей звенящей тишине, к негромким сериалам по вечерам, к тому, что открытый пакет молока в холодильнике стоит именно там, где она его поставила, и никто не выпивает его из горлышка. Но отказать единственному сыну она не могла. Это было бы не по-людски, не по-матерински. В конце концов, для кого она бережет эту трешку?
— Приезжайте, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал радушно, хотя внутри все сжалось. — Места хватит. Диван в зале разложим, он крепкий еще.
Лариса, жена Игоря, появилась на пороге вечером следующего дня. Она вплыла в квартиру, окруженная тремя огромными чемоданами на колесиках и видом великомученицы, пострадавшей от жестокого мира недвижимости. Лариса была женщиной крупной, шумной и пугающе решительной. Вера Павловна всегда немного терялась в её присутствии, чувствуя себя маленькой и незначительной. Невестка занимала собой все пространство: она громко смеялась, громко топала пятками при ходьбе и пахла резкими, сладкими духами, которые мгновенно вытеснили запах домашней выпечки и полироли для мебели.
— Ох, Вера Павловна, спасительница вы наша! — воскликнула Лариса, чмокнув свекровь в щеку и даже не подумав разуться в тамбуре. — Какой кошмар этот переезд, вы себе не представляете! Словно пожар пережили. Но ничего, в тесноте, да не в обиде, правда?
Игорь молча заносил бесчисленные коробки, виновато улыбаясь матери из-за стопки книг. Вера Павловна сразу заметила, что коробки эти с грохотом ставятся прямо на паркет, который она только вчера натерла мастикой, и на дне одной из них виднеется грязное пятно, но промолчала. Первый вечер прошел относительно мирно. Пили чай с пирогом, обсуждали цены на квадратные метры и жадность арендодателей. Лариса активно жестикулировала, рассказывая о своих клиентках в салоне, и пару раз чуть не смахнула ту самую хрустальную вазочку. Вера Павловна каждый раз незаметно отодвигала её на сантиметр подальше, к стене, словно спасала солдата с линии фронта.
Настоящие перемены начались на следующее утро. Вера Павловна проснулась по привычке в семь, вышла на кухню, чтобы поставить чайник и насладиться тишиной рассвета, но кухня встретила её удручающим хаосом. На столе громоздились грязные чашки с остатками кофе, засохшими ободками, в раковине лежала гора посуды, хотя с вечера все было вымыто до блеска. А на её любимой льняной скатерти, вышитой еще мамой, расплывалось масляное пятно от бутерброда.
Лариса вышла через десять минут, зевая и почесывая бок через шелковую пижаму.
— О, вы уже встали? — удивилась она, наливая себе воды прямо из-под крана, что Вера Павловна категорически не приветствовала — для этого всегда стоял кувшин с фильтром. — А я вот думаю, надо бы тут все переставить. Неэргономично у вас. Холодильник далеко от плиты, бегаешь туда-сюда, наматываешь километры.
— Мне удобно, Лариса, — спокойно ответила Вера Павловна, беря влажную губку, чтобы затереть пятно на скатерти, пока оно не въелось намертво. — Я здесь тридцать лет живу, привыкла к каждому шагу.
— Привычка — враг прогресса, — философски заметила невестка, открывая шкафчик с крупами и критически осматривая полки. — Ой, а зачем вы гречку в стеклянных банках храните? В пластиковых контейнерах же удобнее, они друг на друга ставятся. И место экономят.
— Стекло экологичнее. И я вижу, что внутри.
— Ну, дело хозяйское, конечно, но запах у вас тут... такой, знаете, бабушкин. Застойный. Надо бы шторы постирать или вообще снять. Эти тяжелые портьеры — жуткие пылесборники, в них клещи живут. Сейчас в моде рулонные шторы или легкая тюль, света больше, воздуха.
Вера Павловна промолчала, стиснув зубы так, что желваки заходили. Портьеры эти выбирал еще её муж, покойный Анатолий. Они были из дорогого, плотного бархата, глубокого темно-зеленого цвета, благородные и тяжелые. Ей казалось, что они хранят уют и тепло тех лет, когда они были счастливы вдвоем, отгораживая их маленький мир от уличной суеты.
Дни потекли тягучей, раздражающей чередой. Игорь целыми днями пропадал на работе, стараясь приходить как можно позже. Он словно чувствовал сгущающееся электричество в воздухе, но боялся вмешиваться, выбирая тактику страуса. Он всегда был мягким, избегал конфликтов, и сейчас это качество, которое Вера Павловна раньше считала добротой, казалось ей малодушием. А Лариса, работавшая администратором в салоне красоты по графику «два через два», в свои выходные развивала бурную деятельность по «улучшению» пространства.
Сначала исчезли коврики из прихожей.
— Я их на балкон вынесла, — сообщила Лариса, когда Вера Павловна вернулась из магазина с тяжелой сумкой. — Они только грязь собирают. Лучше голый пол, протирать легче.
Потом Вера Павловна обнаружила, что её кастрюли на кухне переставлены местами. Большая эмалированная, с рисунком вишни, в которой она десятилетиями варила борщ, была задвинута в самый дальний, темный угол нижнего шкафа. А на переднем плане, на самой удобной полке, красовалась Ларисина сковорода с модным покрытием, уже изрядно поцарапанная.
— Ларочка, зачем ты трогала посуду? — сдержанно спросила Вера Павловна, чувствуя, как начинает болеть висок.
— Так я готовила! Искала дуршлаг полчаса, чуть макароны не переварила. У вас тут черт ногу сломит, никакой логики. Я рассортировала по размеру, так удобнее.
— Но я не достаю до той глубины, куда ты убрала утятницу. У меня спина не гнется так.
— Так скажите мне, я достану! Или Игоря попросите вечером. Зачем вам тяжести таскать? Вы отдыхайте, Вера Павловна. Вы же на пенсии, у вас заслуженный отдых. Сидите, кроссворды гадайте.
Слова про отдых звучали как приговор. Словно её списывали со счетов, превращая в беспомощную старушку, которой нужно только сидеть в кресле, не мешать молодым и ждать конца, пока они строят «новую жизнь» на её территории.
Но самое страшное случилось через две недели. Вера Павловна уехала на дачу к старой школьной подруге — нужно было помочь с рассадой помидоров, да и просто хотелось глотнуть воздуха без запаха чужих духов. Её не было всего сутки. Возвращалась она с легким сердцем, везла в холщовой сумке баночку свежего майского меда и пучок первой, сочной редиски с грядки. Она надеялась угостить сына, посидеть вечером всем вместе, может быть, даже поговорить по душам, без этих вечных колкостей про «бабушкин стиль».
Ключ повернулся в замке легко, но дверь открылась не до конца, упершись во что-то твердое. Вера Павловна протиснулась в прихожую и замерла. Вместо старой, добротной деревянной обувницы, которую еще в сорок девятом году смастерил её отец, стояла какая-то хлипкая этажерка из дешевого белого пластика.
Сердце Веры Павловны пропустило удар, а потом забилось где-то в горле. Сумка с медом и редиской выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на пол. Она даже не посмотрела вниз. Она прошла в комнату.
Зал был неузнаваем.
Темно-зеленые бархатные портьеры исчезли. Окна, казавшиеся теперь голыми и беззащитными, были прикрыты какими-то полупрозрачными, дешевыми тряпочками ядовито-лимонного цвета, которые пропускали слишком много резкого света. Массивный дубовый сервант был сдвинут в угол, загораживая проход, а на его месте, на специальной тумбе, воцарился огромный черный плоский телевизор — «плазма», как называл её Игорь. Но хуже всего было то, что со стен пропали фотографии. Портрет Анатолия в рамке, свадебное фото Игоря, черно-белые снимки родителей Веры Павловны — все то, что составляло душу этой комнаты, её память, её историю — исчезло.
На диване, по-хозяйски закинув ноги на журнальный столик (прямо рядом с пультом!), сидела Лариса и листала глянцевый журнал. Увидев свекровь, она расплылась в широкой улыбке.
— О, вернулись! Ну как вам сюрприз? Мы с Игорем полночи возились, сюрприз готовили. Решили освежить интерьерчик к лету. Правда, сразу дышать легче стало? Светло, просторно, современно!
Вера Павловна молчала. Она чувствовала, как внутри поднимается холодная, ледяная волна, от которой немеют кончики пальцев и коленки становятся ватными. Она медленно подошла к стене, где раньше висел портрет мужа. Там остался светлый, невыгоревший прямоугольник на обоях — как шрам.
— Где фотографии? — тихо спросила она. Голос был чужим, сиплым.
— А, эти? — небрежно махнула рукой Лариса. — Мы их в коробку сложили, в кладовку убрали. Ну, Вера Павловна, согласитесь, это же как склеп было. Заходишь — и на тебя со всех сторон мертвые смотрят. Жутковато, честное слово. Фэн-шуй портит. Надо жить настоящим, позитивом! А рамы там вообще старые, рассохлись, пыль копили. Если хотите, Игорь потом оцифрует, и будете на компьютере смотреть, когда захочется.
— А шторы?
— На помойку вынесли. Утром, когда мусор шли выбрасывать. Они же тяжеленные, старые, молью траченные. Я купила вот эти, по акции, смотрите, как живенько! Желтый цвет поднимает настроение, психологи советуют.
В этот момент из ванной вышел Игорь, вытирая голову полотенцем. Увидев мать, стоящую посреди комнаты как соляной столб, он немного сжался.
— Мам, привет. Ну как тебе? Лариска настояла, говорит, тебе понравится обновление, сюрприз будет. Мы хотели как лучше...
Вера Павловна медленно перевела взгляд с сына на невестку. Лариса продолжала улыбаться, но в этой улыбке уже сквозило что-то хищное, торжествующее. Она чувствовала себя здесь главной. Она решила, что старая женщина уже ничего не решает, что её мнение можно не учитывать, прикрываясь лицемерной заботой о «позитиве».
— Где моя обувница? — голос Веры Павловны дрогнул, но не сорвался.
— Да она же разваливалась! — воскликнула Лариса, вставая с дивана и отбрасывая журнал. — Мы её выставили к мусоропроводу на площадку. Может, дворник еще не забрал, если вам так нужны эти дрова...
— Дрова... — эхом повторила Вера Павловна. — Это отец мой делал. Своими руками.
— Ну, Вера Павловна, время-то идет! Нельзя же держаться за старье вечно. Мы вам новую купили, удобную, моющуюся. Вы нам еще спасибо скажете, когда привыкнете.
— Спасибо? — Вера Павловна выпрямилась. Спина, которая ныла все утро после грядок, вдруг стала прямой и жесткой, как стальной прут. Усталость исчезла. — Ты выбросила память о моем муже и моем отце. Ты сняла шторы, которые я любила. Ты решила, что можешь менять мою жизнь без моего спроса в моем же доме.
— Да что вы завелись-то на ровном месте? — Лариса перестала улыбаться, её лицо пошло красными пятнами негодования. — Мы стараемся, уют наводим, деньги свои тратим, между прочим! Эти занавески не три копейки стоят. Могли бы и оценить заботу. А то вечно всем недовольны, ходите, губы поджимаете, молчите. Я тут, может, тоже не в санатории, мне тоже трудно на чужой кухне готовить, где ни посудомойки, ни нормальной техники, все не по-людски!
— Вот именно, — тихо сказал Игорь, пытаясь сгладить углы. — Мам, не начинай, пожалуйста. Лариса хотела как лучше. Мы же теперь вместе живем, семьей, надо как-то компромиссы искать.
— Компромиссы? — Вера Павловна посмотрела на сына в упор. В его бегающих глазах она увидела страх перед скандалом и желание угодить жене любой ценой. Он предал её. Молча, беззлобно, просто позволил выбросить память на помойку ради спокойствия этой шумной женщины. — Компромисс — это когда договариваются. А это — оккупация.
— Какие громкие слова! — фыркнула Лариса. — Оккупация! Прямо война и немцы. Знаете что, Вера Павловна, с таким характером неудивительно, что вы одна остались. Мы к вам со всей душой, а вы... Я тут полы драю, готовлю на всех, стараюсь эту берлогу в жилой вид привести, а вместо благодарности — истерика из-за старой тумбочки!
Лариса подошла ближе, уперев руки в бока. Она чувствовала свое физическое и возрастное превосходство.
— Мы, между прочим, тоже права имеем. Игорь здесь прописан. Это и его дом. А значит, и мой. Так что давайте жить дружно и принимать перемены. Я планирую еще и кухню переделать, там вообще этот гарнитур совдеповский глаза мозолит, смотреть тошно.
Вера Павловна посмотрела на ядовито-желтые занавески, которые делали свет в комнате болезненным. Посмотрела на пустые стены. Вспомнила, как Анатолий вешал этот карниз, вставая на табуретку, как шутил, что теперь у них «царские палаты». Вспомнила отца, полирующего ту самую обувницу, запах лака и стружки.
Вся её жизнь, все её прошлое, все, что ей было дорого, сейчас называлось «хламом» и «совком». И если она промолчит сейчас, если проглотит это ради «мира в семье», то завтра от неё самой останется только тень. Её задвинут в дальний угол, как ту эмалированную кастрюлю, и забудут.
Вера Павловна прошла в центр комнаты. Она не кричала. Она говорила очень четко, чеканя каждое слово, так, как говорила когда-то в школе, работая завучем.
— Игорь, принеси обувницу. Сейчас же.
— Мам, ну она тяжелая, да и зачем... там уже новая стоит... — заныл сын.
— Я сказала: принеси. Если её там уже нет — ищи на помойке, у дворника, где угодно. Без неё не возвращайся.
Игорь, увидев побелевшее лицо матери, вздрогнул, пробормотал что-то невнятное и попятился к двери. Хлопнул замок.
— Ой, ну цирк, — закатила глаза Лариса. — Игоря гонять из-за дров... Вы в своем уме вообще? Лечиться надо, нервы подлечить.
— А теперь слушай меня внимательно, Лариса, — Вера Павловна медленно повернулась к невестке. — Ты, кажется, что-то перепутала.
— Что я перепутала? Я просто хочу жить в нормальных человеческих условиях!
— Ты хочешь жить в СВОИХ условиях. Так вот, создавай их в своей квартире.
— У нас пока нет своей! И вы прекрасно знаете ситуацию! — взвизгнула Лариса, переходя на ультразвук. — Вы родного сына на улицу выгоните?
— Сына не выгоню. А вот хамство в своем доме терпеть не стану.
— Ах, хамство? То есть моя забота — это хамство?
— Ты не для меня стараешься, ты под себя все переделываешь, — перебила её Вера Павловна жестко. — Ты вошла в этот дом и решила, что хозяев здесь больше нет. Что я — просто досадное приложение к квадратным метрам, которое скоро освободит жилплощадь. Но я еще жива, Лариса. И я в своем уме.
— Да кому вы нужны со своими допотопными принципами! — Лариса сорвалась на крик. — Сидите тут в пыли, как музейный экспонат! Мы молодые, нам жить надо! Мы и так терпим ваши придирки, ходим на цыпочках!
— Терпите? — Вера Павловна горько усмехнулась. — Так не терпите. Никто вас цепями не держит.
В этот момент вернулся Игорь. Он, пыхтя, волок старую деревянную обувницу. Она была немного поцарапана сбоку, и на крышке лежал грязный след от чьего-то ботинка — видимо, кто-то из соседей уже примерялся вынести её на мусорку. Но она была цела. Игорь поставил её на место, брезгливо отодвинув ногой пластиковую этажерку.
— Принес, — выдохнул он, не глядя на жену.
— Молодец, — кивнула Вера Павловна. — А теперь сними эти желтые тряпки.
— Игорь! Не смей! — завопила Лариса, бросаясь к окну, словно защищая амбразуру. — Я за них деньги платила! Это мои шторы!
Игорь застыл посреди комнаты, растерянно переводя взгляд с матери на жену. Это был момент истины. Момент, когда ему нужно было выбрать, кто он: мужчина, уважающий свой род и мать, или просто удобный человек.
— Мам, может, правда... оставим? Они яркие... — промямлил он жалобно.
Вера Павловна молча подошла к окну. Резким движением она дернула штору. Ткань затрещала, одна "собачка" отскочила от карниза и звякнула об пол.
— Или ты снимаешь это сейчас, или я срываю их вместе с карнизом, — сказала она ледяным тоном.
— Ты сумасшедшая! — закричала Лариса, тыча пальцем в свекровь. — Игорь, ты видишь? У неё маразм! Агрессия! Нам надо опеку оформлять, она недееспособна, опасна для общества!
Вера Павловна медленно повернулась к невестке. Внутри у неё все успокоилось. Гнев ушел, осталась только холодная, кристальная ясность. Она посмотрела Ларисе прямо в глаза и произнесла:
— Ты в моем доме гостья, а не хозяйка! Не нравится? Дверь там же, где и была.
В комнате повисла звенящая тишина. Слышно было только, как тикают старые настенные часы с маятником, которые Лариса тоже грозилась выбросить на днях.
— Что? — прошептала невестка, не веря своим ушам.
— Что слышала. Собирайте вещи. Сейчас.
— Игорь, скажи ей! — Лариса толкнула мужа в плечо так, что тот пошатнулся. — Мы никуда не пойдем! Нам некуда идти! Мы деньги потратили, за продукты, за ремонт! У нас права есть!
— Прав у вас здесь ровно столько, сколько я дам, — отрезала Вера Павловна. — Я пустила вас по-родственному, помочь в трудную минуту. А вы решили меня заживо похоронить. Не выйдет.
— Мам, ну куда мы сейчас... на ночь глядя... — голос Игоря дрожал.
— В гостиницу. К друзьям. К маме Ларисы в Саратов. Мне все равно. Чтобы через час духу вашего здесь не было.
Вера Павловна подошла к креслу, села в него и взяла в руки пульт от телевизора. Положила его на край столика. Строго параллельно.
— Вы не посмеете, — прошипела Лариса. — Мы на вас в суд подадим. За... за моральный ущерб!
— Подавайте. А пока — время пошло. 59 минут осталось.
Она демонстративно включила телевизор, не глядя на экран. Она просто сидела, прямая и непоколебимая, как скала, глядя перед собой.
Следующий час прошел в истерике и хаосе. Лариса металась по квартире, швыряла вещи в чемоданы, проклиная «старую ведьму», этот дом и весь этот город. Она срывала свои желтые шторы с такой злостью, что чуть не обрушила карниз сама. Она орала на Игоря, который молча, с опущенной головой, паковал коробки.
Самым сложным оказалось вынести телевизор.
— Осторожно! — визжала Лариса, когда Игорь, красный от натуги, обхватил огромную черную панель. — Не стукни матрицу! Мы за него еще год кредит платить будем! Углом не задень косяк!
Игорь, пыхтя и спотыкаясь, тащил «плазму» к выходу, стараясь лавировать между чемоданами. Вид у него был жалкий. Перед самым выходом он попытался подойти к матери.
— Мам... прости. Мы потом... позвоним. Как устроимся.
Вера Павловна не повернула головы.
— Ключи на тумбочку положи. На ту, деревянную.
Когда дверь за ними захлопнулась, и стих шум лифта, в квартире наступила оглушительная тишина. Вера Павловна сидела неподвижно еще минут десять, прислушиваясь к дому. Дом тоже молчал, словно приходя в себя после вторжения.
Потом она медленно встала. Ноги дрожали, а колени ныли. Она подошла к входной двери, закрыла её на щеколду и два оборота замка. Вернулась в прихожую, провела рукой по старой, поцарапанной крышке обувницы. Взяла влажную тряпку и бережно стерла след от чужого ботинка. Дерево под рукой было теплым, живым.
Взгляд упал на забытый пакет у входа. Редиска рассыпалась по полу, банка с медом, к счастью, не разбилась, но откатилась к плинтусу. Вера Павловна нагнулась, тихо охнув, и начала собирать красные, упругие корнеплоды.
— Ничего, — прошептала она. — Помоем, в салат пойдет.
Потом она пошла в кладовку. Достала коробку, задвинутую в самый угол. Извлекла оттуда портрет Анатолия, протерла стекло рукавом кофты и повесила его на законное место. Светлый прямоугольник на обоях исчез, и комната сразу обрела лицо.
Самым трудным было вернуть шторы. Вера Павловна принесла из кладовки стремянку. Тяжелые бархатные портьеры весили, казалось, тонну. Ей пришлось вставать на шаткие ступени, поднимая руки вверх. Плечи болели невыносимо, пальцы плохо слушались, цепляя маленькие крючки за петли. Ей пришлось дважды спускаться, чтобы перевести дух и потереть ноющую поясницу. Но она с упрямством муравья продолжала работу.
Когда последняя петля была застегнута, и зеленый бархат закрыл темное окно, Вера Павловна выдохнула. Комната сразу стала меньше, уютнее и роднее. Запах дешевых духов все еще витал в воздухе, но она знала — это ненадолго. Завтра она испечет пирог с капустой, и дом снова запахнет домом.
Она вернула вазочку на левый край серванта. Поправила сбившийся коврик.
Села в кресло и посмотрела на портрет мужа.
— Ну вот, Толя, — сказала она вслух. — Порядок навели. А то ишь, развели тут... модерн.
На душе было немного горько из-за сына, скребли кошки, но это была горечь необходимого лекарства. Она знала, что Игорь позвонит. Не сегодня, так через неделю, когда Лариса немного остынет или найдет новую жертву для своих истерик. Он приедет один, без жены, будет сидеть на кухне, пить чай и жаловаться на жизнь, ища сочувствия. И она его, конечно, простит и нальет супа.
Но жить здесь они больше не будут.
Потому что у каждого человека должно быть место, где он хозяин. Где вещи лежат там, где он их положил. И пока она жива, это место — здесь.
Вера Павловна выключила телевизор, погасила верхний свет, оставив только торшер, и впервые за две недели почувствовала, что может дышать полной грудью. Равновесие было восстановлено.
