Телега с скрипом удалялась, увозя Лену, а Мария стояла, как вкопанная, на краю деревни. Легенда о «тетках, у которых можно погулять», не обманула никого, кроме самой девочки. В воздухе висела тяжкая, невысказанная правда, от которой сжималось сердце. Но вдруг что-то щелкнуло внутри Марии. Нет. Нет, она не может этого допустить. Она не позволит, чтобы судьба ребенка решилась вот так, холодно и безвозвратно, по воле ожесточившегося сердца.
Телега с скрипом удалялась, увозя Лену, а Мария стояла, как вкопанная, на краю деревни. Легенда о «тетках, у которых можно погулять», не обманула никого, кроме самой девочки. В воздухе висела тяжкая, невысказанная правда, от которой сжималось сердце.
Но вдруг что-то щелкнуло внутри Марии. Нет. Нет, она не может этого допустить. Она не позволит, чтобы судьба ребенка решилась вот так, холодно и безвозвратно, по воле ожесточившегося сердца. Неважно, что сил нет. Неважно, что сама еле держится на ногах. Она должна попытаться.
Быстро забежав в избу, она сунула в узелок краюху черствого, как камень, хлеба, пригоршню сушеной рыбы, завернула в тряпицу спящего Вовку и, накинув старенький, в заплатах, тулуп, вышла, решительно хлопнув дверью.
Она шла по дороге, следом за телегой, держась на почтительном расстоянии, чтобы Антонина ее не заметила. Ноги подкашивались от усталости, Вовка тяжелел на руках с каждым шагом, но она шла, не останавливаясь. Она должна была видеть, куда именно везут Лену. Она должна была запомнить дорогу.
Снег хрустел под ее стоптанными валенками, в такт скрипу колес. Дорога казалась бесконечной. Проселок сменился на более наезженную колею, ведущую в районный центр. Мария почти не помнила, как прошли эти долгие часы. Она думала о Лене. О ее испуганных глазах, когда Антонина грубо втолкнула ее в телегу. О том, как девочка, уже понимая, что происходит, не плакала, а лишь сжалась в маленький комочек, пытаясь стать как можно меньше и незаметнее.
«Господи, дай мне сил, – беззвучно шептали ее губы. – Дай мне сил и возможности забрать ее обратно».
Наконец впереди показались первые дома райцентра – неказистые, одноэтажные, утопающие в сугробах. Телега Антонины свернула на одну из улиц и остановилась у неприметного, но крепкого кирпичного здания с заколоченными досками окнами первого этажа. Над входом висела выцветшая от непогоды табличка: «Детский дом №3». Сердце Марии упало. Это было именно то место, которого она боялась больше всего. Не абстрактный «детдом», а конкретное, мрачное здание, от которого веяло тоской и безысходностью.
Она прижалась к углу соседнего дома, стараясь не выдать своего присутствия, и наблюдала, как Антонина, не глядя на девочку, спускается с телеги, берет Лену за руку и решительно тянет ее к тяжелой дубовой двери. Девочка обернулась, ее взгляд скользнул по безлюдной, заснеженной улице, будто в последней надежде увидеть спасение. Она не могла видеть Марию, спрятавшуюся в тени, но та почувствовала этот взгляд, как удар ножом.
Дверь открылась, пропустив их внутрь, и с глухим стуком захлопнулась.
Мария стояла, не в силах сдвинуться с места. Теперь она знала адрес. Теперь она видела врата, за которыми исчезло ее, уже родное, дитя. Она медленно, как раненая, пошла обратно, к своей деревне, к своей полуголодной жизни, к своему Вовке. Но в ее сердце, помимо боли и отчаяния, теперь жила новая, твердая, как гранит, решимость. Она вернется. Она обязательно вернется и заберет Лену. Она найдет способ. Обойдет все инстанции, будет просить, умолять, работать до кровавого пота, но не оставит девочку в этом холодном казенном доме.
Она не знала, как именно она это сделает. Не знала, хватит ли у нее на это сил и ресурсов. Но она знала одно – иного пути у нее нет. Пока бьется ее сердце, она будет бороться за обеих своих детей – за того, что спал у нее на груди, и за ту, что осталась за той дубовой дверью.
А в это время за этой самой дверью Лена, оглушенная новыми, пугающими звуками и запахами, стояла в приемном покое, сжимая в крошечном кулачке единственное, что у нее осталось от прошлой жизни – старый, цветастый платок, который когда-то принадлежал ее маме. И ждала. Бессознательно, иррационально, она ждала, что дверь снова откроется и впустит свет в лице тети Маши. Она еще не знала, что надежда – это последнее, что умирает в человеке. Даже если этому человеку всего шесть лет.
***
Спустя неделю после отъезда Антонины с Леной в Марии что-то надломилось. Тихая, методичная работа по дому, уход за Вовкой — все это стало автоматическим, лишенным смысла. Изба, еще недавно наполненная детскими голосами, теперь оглушала ее своей тишиной. Она ловила себя на том, что по привычке делила картошку на три части, что ночью просыпалась, чтобы поправить одеяло на пустой постели Лены.
Ее сердце, разорванное между ребенком, который был с ней, и ребенком, которого у нее отняли, не находило покоя. Решимость вернуть девочку, возникшая в тот день у стен детдома, не угасла, а, наоборот, превратилась в навязчивую идею, в единственную цель, придававшую силы.
Она пошла к председателю. Федор Кузьмич выслушал ее, сидя за столом, заваленным бумагами. Выслушал и тяжело вздохнул.
– Мария Васильевна, понимаю я твое горе. Но что я могу? Закон есть закон. Антонина Игнатьевна как опекун по закону распорядилась. Сироту пристроили в казенное заведение. Тебе же самой с Вовкой еле-еле перебиваешься. Какая уж тут опека? Комиссия не разрешит. Голод, разруха. Детдом — он хоть и не дом, но кормят там, одевают.
– Кормят? – горько усмехнулась Мария. – Да чем там кормят-то? Бурдой из лебеды? Я свою картошку с ней разделю! Она же как дичка лесная, зачахнет там!
– Решение окончательное, – отрезал Федор Кузьмич, и в его голосе прозвучала беспомощная нота. – Не мной принято, не мне и отменять. Смирись.
Смириться? Нет. Это слово для нее не существовало. Она написала заявление в районо. Ждала ответа две недели. Ответ пришел сухой, казенный: «В связи с отсутствием у заявительницы необходимых жилищных и материальных условий, а также наличием официально оформленной опеки над ребенком со стороны А.И. Беловой, ходатайство о передаче несовершеннолетней Лены М. на воспитание М.В. Орловой удовлетворению не подлежит».
Мария перечитала эти немые, равнодушные строчки, сидя на заснеженном крыльце своей избы, и впервые за долгое время разрешила себе тихо, безнадежно поплакать. Казалось, все двери захлопнулись перед ней. Закон, бюрократия, голод — все было против нее.
А в это время в детском доме №3 Лена училась выживать. Жизнь здесь была подчинена суровому, безличному распорядку. Подъем в шесть, холодная вода для умывания, жидкая овсяная баланда на завтрак, тихий час, прогулка в заснеженном, обнесенном высоким забором дворе. Дети, такие же тихие и запуганные, как она, редко смеялись. Воспитатели, уставшие, ожесточенные женщинами, не сюсюкали. Главным было — соблюдать порядок, не шуметь, не плакать.
Лена почти перестала говорить. Она выполняла все, что велят, двигалась как маленький автомат. По ночам она забиралась под одеяло с головой и тихонько, чтобы никто не услышал, звала: «Тетя Маша... мамочка...». Она вспоминала тепло печки в ее избе, вкус пареной репы, смех Вовки, ласковые руки, которые гладили ее по голове перед сном. Эти воспоминания стали ее тайным сокровищем, ее оберегом от окружающей жестокости.
Однажды во время прогулки она увидела за забором ворону, которая клевала что-то на снегу. Птица была свободной. Она могла улететь куда захочет. Лена смотрела на нее, не отрываясь, пока воспитательница не дернула ее за руку: «Чего уставилась? Иди строем!».
В ее сердце, помимо тоски, поселилась новая, незнакомая ей прежде эмоция — обида. Обида на тетю Тоню, которая привезла ее сюда. Обида на этот мир, который отнял у нее сначала маму, а потом и тетю Машу. Но обида на Марию была самой горькой. Почему она не приехала? Почему не забрала ее? Ведь она обещала всегда заботиться. Дети в детдоме часто говорили: «Нас все бросили». И Лена понемногу начала верить, что и ее бросили. Обещания, данные в теплой избе, растаяли, как снег за высоким забором.
Мария, не зная об этих горьких мыслях, не сдавалась. Отчаяние сменилось холодной, ясной решимостью. Если закон не на ее стороне, она будет действовать вопреки закону. Если у нее нет ресурсов, она их создаст. Она пошла на почту и отправила единственную, доставшуюся ей от покойного мужа ценность — серебряные часы-луковицу — своей дальней родственнице в город, в обмен на которую та должна была прислать ей немного денег и теплые вещи.
«Я приду за тобой, – мысленно обещала она Лене, глядя в сторону райцентра. – Обязательно приду. Только держись. Живи».
И пока одна женщина копила силы и ресурсы для броска, другая, в стенах казенного учреждения, училась жить без надежды. Их разделяли всего тридцать километров, но это была пропасть, которую предстояло преодолеть ценою невероятных усилий. И Мария была готова их приложить.
***
Прошло три месяца. Холодная зима 1945-го постепенно сдавала позиции, но в детском доме №3 по-прежнему было зябко и неуютно. Лена научилась быть незаметной. Она тихо выполняла все указания, ела безвкусную баланду, не поднимая глаз, и молчала. Ее главным сокровищем оставался старый мамин платок, который она прятала под подушку и по ночам, уткнувшись в него лицом, вдыхала едва уловимый, родной запах, который уже почти выветрился.
Однажды утром, во время очередной прогулки в сером, обнесенном забором дворе, ее сердце вдруг екнуло. Она подняла голову и увидела за решетчатыми воротах знакомую, дорогую фигуру. Это была Мария. Она стояла, вцепившись пальцами в железные прутья, и смотрела на детей, отчаянно вглядываясь в их лица.
– Леночка! – крикнула она, и голос ее сорвался от волнения. – Доченька!
Лена замерла на месте, не веря своим глазам. Потом, сорвавшись с места, она побежала к забору, обгоняя других удивленных детей.
– Тетя Маша! – ее тонкий голосок прозвучал так громко, что даже воспитательница обернулась. – Тетя Маша, вы приехали!
Она протянула ручки сквозь прутья, и Мария схватила ее маленькие, холодные пальцы в свои, шершавые от работы.
– Приехала, родная, приехала, – голос Марии дрожал, по ее лицу текли слезы. – Как ты тут? Скажи, как ты?
– Я вас ждала, – прошептала Лена, прижимаясь лбом к холодному металлу. – Каждый день ждала.
Их свидание длилось недолго. Подошла суровая женщина в форменном платье – заведующая.
– Вы кто такая? Родственница? Свидания разрешены только по воскресеньям, с разрешения администрации. И без контактов через забор.
– Я... я как мать ей, – начала Мария, не отпуская руку девочки. – Позвольте хоть посмотреть на нее, поговорить.
– По документам у нее мать умерла, а опекун – Антонина Белова. Больше никаких родственников не значится, – отчеканила заведующая. – Уходите, гражданка. Не нарушайте распорядок.
Марию оттеснили от забора. Лена смотрела на нее полными слез глазами, и это было в тысячу раз больнее, чем прощание с ней в телеге Антонины.
Но Мария не ушла. Она пришла на следующий день. И послезавтра. Она не могла пройти внутрь, но она стояла у забора, иногда по полчаса, иногда по несколько часов, просто глядя на играющих во дворе детей, ловя взгляд Лены. Она приносила с собой краюху хлеба или печеную картофелину и, дождавшись, когда воспитательница отвернется, быстро протягивала угощение сквозь дыру в заборе, которую она сама же и расшатала.
Эти короткие, украдкой встречи стали для Лены глотком воздуха в ее затхлом, безрадостном существовании. Она снова начала говорить, у нее появился огонек в глазах. Она знала: тетя Маша ее не бросила. Она здесь. Она борется.
Однажды Мария пришла не одна. С ней был Вовка, уже подросший, крепко державшийся за ее руку. Увидев Лену, он радостно замахал ей рукой и крикнул: «Лёля!». Это было так неожиданно и так по-домашнему, что Лена расплакалась, прижавшись к забору.
– Видишь? – тихо сказала Мария, гладя голову сына. – Брат по тебе соскучился. Мы все ждем тебя домой.
Заведующая, наблюдая за этой сценой из окна своего кабинета, нахмурилась. Правила правилами, но что-то дрогнуло в ее очерствевшем за годы войны сердце. Она видела, как меняется девочка М. в эти дни. Как из замкнутого, молчаливого существа она превращается в ребенка, который снова улыбается и бегает. И видела она и другое – упорство этой худой, бедно одетой женщины, которая неделю за неделей приходила к забору, не требуя ничего, кроме возможности просто постоять рядом.
В тот вечер, укладывая Лену спать, нянечка, обычно молчаливая, неожиданно тихо сказала: «Держись, девчуха. Раз за тобой ходят, значит, заберут. Такие не отступают».
Лена крепко заснула, впервые за долгое время обняв не платок, а эту надежду. А Мария, возвращаясь домой по темной дороге, уже строила новый план. Она узнала, что в райцентр должна приехать комиссия из области. Это был ее шанс. Последний и решительный бой. Она должна была добиться официальной встречи, подать прошение, рассказать все. Она не могла позволить, чтобы ее дочь, потому что Лена была ее дочерью, выросла за решеткой, пусть и не тюремной, но все же отнимающей самое главное – веру в любовь и семью.
***
День приезда областной комиссии выдался серым и дождливым. Мария, надев свой единственный выходной сарафан и повязав чистый, хоть и старенький, платок, стояла у ворот детдома с самого утра. В руках она сжимала сложенное в несколько раз заявление, которое переписала десятки раз, пока слова не стали казаться выжженными на ее сердце.
Она видела, как во двор въехала черная «эмка», как из нее вышли важные, в добротных пальто, люди. Заведующая, выйдя на крыльцо, встречала их с подобострастной улыбкой, которую Мария никогда у нее не видела.
Часы тянулись мучительно медленно. Мария не уходила, переминаясь с ноги на ногу под холодным осенним дождем. Она мысленно повторяла слова, которые скажет. Она не имела права на ошибку.
И вот комиссия, в сопровождении заведующей, вышла во двор для обхода. Они осматривали здание, заглядывали в столовую, в спальни. Мария, собрав всю свою волю в кулак, шагнула вперед, перекрывая дорогу к выходу.
– Товарищи! Умоляю вас, уделите минутку! – голос ее прозвучал громко и четко, заглушая шум дождя.
Члены комиссии, удивленные, остановились. Заведующая попыталась ее оттеснить: «Эта женщина постоянно нарушает порядок, не обращайте внимания!».
– Я мать! – крикнула Мария, и в этом крике была вся ее боль, все отчаяние последних месяцев. – Я мать этой девочки, Лены М.! Ее бросила опекун, а я готова взять ее к себе, растить, любить! Она мне как родная!
Один из членов комиссии, пожилой мужчина с усталыми, но внимательными глазами, жестом остановил заведующую.
– Что у вас там за история? Говорите, гражданка.
И Мария заговорила. Она говорила без красивых слов, сбивчиво, но искренне. О том, как Софья и Лена появились в ее доме в 42-м. Как они делили кров и хлеб. Как она ухаживала за Софьей до последнего вздоха. Как для Лены она стала матерью. Она рассказала об Антонине, о ее жестоком решении, о своих бесплодных походах по инстанциям. Она рассказала о своих ежедневных визитах к забору, о том, как ждала ее девочка.
– Она там чахнет! – голос Марии снова дрогнул. – Она перестала говорить, она как тень. А сейчас... сейчас она снова начала улыбаться, потому что знает, что я здесь! Я не прошу для себя ничего. Я прошу для нее шанса на семью. У меня есть дом, пусть бедный. У меня есть руки, чтобы работать. И у меня есть сердце, чтобы любить ее и моего сына. Разве этого мало?
Она протянула дрожащую руку с заявлением. Пожилой мужчина взял его, не глядя, его взгляд был прикован к лицу Марии – изможденному, одухотворенному огромной любовью и решимостью.
В это время из-за спины заведующей робко выглянула Лена. Увидев Марию, окруженную важными людьми, она не выдержала и выбежала вперед, бросившись к ней и обхватив ее руками за колени.
– Мама! – раздался ее тонкий, но ясный голосок. – Мама, не уходи!
Это слово, сказанное вслух, повисло в воздухе. «Мама». Оно перечеркивало все документы, все формальности. Оно было сильнее любых правил.
Пожилой член комиссии медленно перевел взгляд с плачущей девочки на бледное, напряженное лицо заведующей.
– Товарищ заведующая, – произнес он холодно. – Объясните, почему ребенок, у которого есть любящая его и готовая к опеке женщина, которую он сам называет матерью, продолжает находиться в государственном учреждении?
Заведующая замерла, не находя слов.
– Мы... у нее нет официального разрешения, жилищные условия...
– Вам не кажется, что счастье ребенка важнее формальностей? – перебил ее мужчина. – Особенно в такое время. Я думаю, нам есть что обсудить в вашем кабинете.
Он повернулся к Марии, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.
– Подайте свое заявление официально. Сегодня же. Мы его рассмотрим. Лично я не вижу непреодолимых препятствий.
Мария не помнила, как вышла из ворот детдома. Она шла по мокрой улице, и дождь, катившийся по ее лицу, смешивался со слезами облегчения. Она не кричала от радости, не смеялась. Она просто шла, чувствуя, как камень, месяцами лежавший у нее на сердце, наконец сдвинулся с места.
Впервые за долгие месяцы она позволила себе поверить в чудо. И это чудо было таким простым – возможность снова собрать свою семью. Всю свою семью.
***
Решение комиссии пришло не сразу. Недели ожидания стали для Марии новым испытанием. Каждый день она просыпалась с одной мыслью: «А сегодня?» и засыпала с тихой молитвой, в которой смешались и надежда, и отчаяние. Она продолжала ходить к детдому, но теперь Лена ждала ее не у забора, а внутри — заведующая, наученная горьким опытом, разрешила им короткие свидания в приемной. Они сидели, держась за руки, и говорили. Говорили о Вовке, о доме, о том, как они посадит огород, когда Лена вернется.
– А мы с Вовкой новую грядку вскопаем, – говорила Мария, гладя ладонью тонкие пальцы девочки. – Морковку посадим. Ты же любишь морковку, да?
Лена кивала, ее глаза сияли. Она уже не называла Марию «тетя Маша». Теперь она звала ее просто и естественно: «Мама». И в этом слове была вся исцеляющая сила их взаимной любви.
Наконец, в один из солнечных, по-весеннему теплых дней, когда с крыш капало веселой капелью, Марию вызвали в районо. Тот самый пожилой член комиссии, с серьезным лицом, протянул ей официальную бумагу.
– Орлова Мария Васильевна, ваше прошение удовлетворено. В виде исключения, учитывая все обстоятельства и мнение ребенка, вам разрешено оформить опеку над несовершеннолетней Леной М. Вы можете забрать ее сегодня.
Мир для Марии на мгновение остановился. Она не кричала, не плакала. Она просто взяла заветный листок, бережно, как хрупкую реликвию, и тихо, как во сне, произнесла: «Спасибо. Большое человеческое спасибо».
Она шла по улице, и все вокруг казалось другим — ярким, живым, полным надежды. Она зашла в сельпо и, потратив почти все свои скудные сбережения, купила Лене новую пару валенок и платочек, ярко-синий, как весеннее небо.
В детском доме ее встретили без обычной холодности. Заведующая молча протянула ей небольшой узелок с немудреными пожитками Лены. Девочка стояла уже одетая, в своем стареньком пальтишке, и смотрела на Марию широко раскрытыми, полными слез счастья глазами.
– Пора домой, дочка, – просто сказала Мария, беря ее за руку.
И они вышли. Не через черный ход, не украдкой, а через парадные двери, на свободу. Лена, переступив порог, остановилась и глубоко вдохнула свежий воздух, пахнущий талым снегом и весной.
– Я больше сюда не вернусь? – тихо спросила она.
– Никогда, – твердо ответила Мария. – Ты теперь всегда будешь со мной.
Дорога домой казалась им и короткой, и бесконечной. Лена без умолку рассказывала о детдоме, о девочках, о строгой воспитательнице, а потом вдруг замолкала и просто прижималась к Марии, словно проверяя, не сон ли это.
Когда их изба показалась вдали, Лена побежала вперед, срываясь с шага. На крыльце стоял Вовка, под присмотром соседки, и махал рукой. «Лёля!» – закричал он.
Мария вошла в дом, и ее охватило странное чувство завершенности. Пустота, которая грызла ее все эти месяцы, исчезла. Изба снова была полна. В ней было ее настоящее и ее будущее.
В тот же вечер, когда дети уснули, мирно сопя на одной кровати, Мария вышла на крыльцо. И увидела на лавке у своего забора одинокую фигуру. Это была Антонина. Она сидела, сгорбившись, и смотрела в сторону ее окна. Увидев Марию, она не ушла, лишь опустила голову.
Мария медленно подошла к ней. Они молчали. Что можно было сказать? Все слова были уже сказаны, все поступки совершены.
– Забрала? – хрипло спросила наконец Антонина.
– Забрала, – тихо ответила Мария.
Антонина кивнула. В ее глазах не было ни злобы, ни раскаяния. Была лишь бесконечная, всепоглощающая усталость.
– И правильно, – прошептала она. – Тебе... тебе легче. У тебя сердце не каменное.
Она тяжело поднялась и, не прощаясь, побрела к своей темной, холодной избе. Мария смотрела ей вслед и вдруг с неожиданной ясностью поняла, что та самая стойкость, что ожесточила Антонину, стала ее тюрьмой. А ее собственная стойкость, рожденная добротой, подарила ей свободу и семью.
Она вошла в дом, прикрыла дверь и подошла к кровати. Двое детей спали, прижавшись друг к другу. Лена во сне улыбалась. Мария поправила на ней одеяло, погладила по волосам и почувствовала, как на душе у нее становится тихо и светло. Война забрала у них многое, но она подарила им друг друга. И это было главной победой. Победой, которая стоила всех сражений.
Рекомендую вам почитать также рассказ: