Телефон зазвонил резко, разрывая натянувшееся молчание. Андрей вздрогнул, полез в карман. Людмила. Он нажал отбой.
— Сестра твоя, — констатировала Лариса. — Небось узнать хочет, всё ли готово для мамули.
— Не начинай.
— Я и не начинаю, — она развернулась, и лицо её было жёстким, будто высеченным из камня. — Я заканчиваю. Слушай меня внимательно, Андрей Николаевич. Твоя мать сюда переедет — я съезжаю. К Тамаре могу пойти, она предлагала.
Тамара — подруга с работы, жила одна в однушке на окраине. Вечно жаловалась на одиночество, звала пожить.
— Ты это серьёзно? — голос Андрея стал глухим.
— Абсолютно.
Он смотрел на неё, на эту женщину, с которой прожил больше двадцати лет. Она постарела — морщинки у глаз, седина в волосах, которую она упрямо закрашивала каждый месяц. Руки огрубели от работы, от бесконечной стирки, готовки, уборки. Она всю жизнь тянула этот дом, никогда не жаловалась. А он даже не замечал.
— Лар, — начал он, и голос его дрогнул. — Мне некуда деться. Это моя мать.
— А я кто? — она шагнула к нему, ткнула пальцем себе в грудь. — Я кто в этом доме? Прислуга? Нянька для твоих родственников?
— Ты моя жена, — тихо сказал он.
— Тогда выбирай, — отчеканила Лариса. — Или я, или она.
Андрей почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Выбирать. Между матерью и женой. Как можно выбирать между людьми, которые составляют твою жизнь? Это же абсурд. Это же невозможно.
— Ты не можешь так ставить вопрос, — выдавил он.
— Могу. И ставлю.
Телефон снова зазвонил. Людмила. Андрей выключил звук, сунул трубку в карман.
— Знаешь, что самое смешное? — Лариса прошлась по кухне, провела рукой по столу. — Я ведь готова была. Вчера, когда ты сказал про больницу, я думала: ладно, возьмём. Старая женщина, больная. Как-нибудь справимся. Даже комнату начала прибирать.
Она замолчала, глядя в окно. Снег уже почти перестал, только редкие хлопья кружились в свете фонаря.
— А потом вспомнила, — продолжила она глухо. — Вспомнила тот Новый год. Помнишь? Девяносто восьмой. Собрались у вас, я пирог испекла, с вишней. Старалась, хотела угодить. А она при всех сказала: «Тесто сырое, начинка кислая. Лариса, вам бы сначала научиться готовить, а потом уж гостей потчевать». И все молчали. Ты молчал.
Андрей закрыл лицо руками. Помнил. Господи, как он помнил тот вечер. Лариса тогда встала из-за стола, ушла на кухню. Он нашёл её там, плачущую, с тарелкой того злосчастного пирога. «Ничего, — сказала она тогда. — Я привыкну». Но не привыкла. Просто научилась скрывать.
— Или когда родился Пашка, — голос Ларисы стал тише. — Я в роддоме лежала, а она пришла, посмотрела на младенца и сказала: «Весь в меня, к счастью. Надеюсь, характер не в мать пошёл». Ты тогда тоже промолчал.
Паша. Их сын. Сейчас служил на Дальнем Востоке, писал редко. В последнем письме жаловался на холод, на тоску. «Домой хочу», — написал он. А дома вот такое.
— Двадцать два года я была чужой в этой семье, — Лариса обернулась, и на глазах её блестели слёзы. — Терпела, потому что любила тебя. Потому что думала: пройдёт время, оттает она. Поймёт, что я не враг. Но нет. Для неё я так и осталась той деревенской девчонкой, которая увела её сына.
— Она не так считает, — попытался возразить Андрей, но слова прозвучали неубедительно даже для него самого.
— Да брось ты! — Лариса смахнула слёзы. — Я же не дура. Я всё вижу, всё слышу. И ты видел. Просто делал вид, что не замечаешь. Тебе так удобнее было.
Он опустился на стул. Силы покинули его. Она права. Во всём права. Он действительно закрывал глаза, надеясь, что всё как-нибудь само рассосётся. Мужчины так умеют — не видеть того, что больно. Не слышать того, что неудобно.
— Что мне делать? — спросил он, и в голосе его была такая растерянность, что Лариса на мгновение смягчилась.
— Не знаю, — честно ответила она. — Это ты должен решить. Только учти: если она переедет сюда, а ты снова будешь молчать, когда она меня унижает, я уйду. И не вернусь. Это не угроза, Андрей. Это просто факт.
Она вышла из кухни, и он услышал, как хлопнула дверь спальни. Остался один, в этой кухне, где пахло хлоркой и несбывшимися надеждами.
За окном стемнело окончательно. Зима вступила в свои права, укрывая город снежным покрывалом. А завтра утром нужно было ехать в больницу, забирать мать. И делать выбор, который невозможно сделать.
Андрей достал телефон. Пять пропущенных от Людмилы. Набрал её номер.
— Наконец-то! — голос сестры был раздражённым. — Я тут места себе не нахожу, а ты трубку не берёшь!
— Люд, у нас проблема, — сказал он.
— Какая ещё проблема? Ты же обещал, что всё готово!
Он молчал. Потом сказал, медленно и чётко:
— Лариса отказывается.
В трубке повисла пауза. Потом сестра выдохнула:
— Ну вот, так я и знала. Эта твоя...
— Не надо, — перебил он. — Не надо сейчас.
— Хорошо, — голос Людмилы стал деловым. — Значит, так. Я найду сиделку в Москве, пришлю к тебе. Платную. С проживанием. Устроит?
— Это же дорого.
— Я оплачу первые три месяца, — отрезала сестра. — Потом видно будет. Главное — маму пристроить. Согласен?
Андрей подумал. Сиделка. Чужой человек в доме. Но, может быть, это выход? Может, так все останутся при своих?
— Давай попробуем, — сказал он.
Утро встретило его тяжёлой головой и пустой постелью рядом. Лариса спала в зале, на диване. Он слышал ночью, как она ворочалась, вздыхала. Сам почти не спал — лежал, уставившись в потолок, прокручивая в голове вчерашний разговор.
В девять позвонила Людмила. Сиделку нашла — Зинаида Петровна, пятьдесят восемь лет, медсестра на пенсии. Опыт работы с лежачими больными, рекомендации. Приедет послезавтра.
— Только предупреди Ларису, — добавила сестра. — Чтобы комнату подготовила. Хоть это пусть сделает.
Андрей не стал спорить. Отключился и пошёл на кухню. Лариса уже сидела за столом, пила кофе. Лицо серое, круги под глазами.
— Нашли сиделку, — сообщил он, наливая себе воды. — Людка оплатит.
Лариса кивнула, ничего не сказала. Помешивала ложечкой кофе, смотрела в чашку.
— Значит, я даже мыть ничего не буду? — спросила она наконец.
— Не надо.
— Хорошо.
Молчание натянулось, как проволока. Андрей сел напротив, откашлялся.
— Лар, мне нужно кое-что сказать.
Она подняла глаза.
— Ты права была. Насчёт того, что я молчал. Насчёт всего, — слова давались тяжело, словно камни ворочал. — Я думал, что если не обращать внимания, то само пройдёт. Но не прошло.
Лариса слушала, не перебивая.
— И я хочу, чтобы ты знала: всё, что мать говорила... Я никогда так не думал. Ты для меня — самый главный человек. И если бы пришлось выбирать...
Он запнулся. Лариса смотрела на него в упор, и в глазах её было столько боли, что он физически почувствовал укол в груди.
— Только не говори сейчас, что выбрал бы меня, — тихо сказала она. — Не надо. Я знаю, что это не так. Она твоя мать. И как бы она ко мне ни относилась, бросить её ты не сможешь. Потому что ты хороший человек, Андрюха. Слишком хороший иногда.
Он протянул руку через стол, накрыл её ладонь своей.
— Но я могу попросить её об извинениях, — сказал он твёрдо. — Когда она сможет говорить. Я скажу ей, что без этого мы дальше не живём.
Лариса усмехнулась невесело.
— Она же не сможет. Речь почти пропала.
— Напишет тогда. Или кивнёт. Но я добьюсь, — в голосе его прозвучала непривычная жёсткость. — Обещаю тебе.
Она сжала его руку в ответ. Слёзы покатились по щекам, но она не вытирала их.
— Двадцать два года, — прошептала она. — Двадцать два года я ждала, когда ты встанешь на мою сторону.
— Прости, — он поднялся, обошёл стол, обнял её. — Прости меня, дурака старого.
Она уткнулась лицом ему в живот, обхватила руками. Плакала тихо, и плечи её вздрагивали. А он гладил её по волосам, по спине, и сам чувствовал, как что-то внутри отпускает. Тот узел, что затягивался годами.
Мать забрали в полдень. Андрей поехал один — Лариса осталась дома, сказала, что не готова встречаться. Он понял, не настаивал.
Нина Фёдоровна лежала в палате, маленькая, сморщенная. Инсульт будто состарил её на десять лет. Правая рука безвольно лежала на одеяле, рот был перекошен. Увидела сына, попыталась улыбнуться — получилось криво.
— Мам, — он присел на край кровати, взял её здоровую руку. — Сейчас поедем домой. Всё будет хорошо.
Она кивнула. Глаза её наполнились слезами.
По дороге она сидела молча, смотрела в окно. Снег подтаял, превратился в серую кашу на обочинах. Андрей вёл машину осторожно, боялся тормозить резко.
— Мам, — сказал он, не отрывая взгляда от дороги. — Нам с тобой нужно поговорить. Серьёзно поговорить.
Она повернула голову, посмотрела на него.
— Про Ларису, — продолжил он. — Ты всегда относилась к ней несправедливо. Обижала её. И я молчал, потому что не хотел ссор. Но больше так не будет.
Нина Фёдоровна попыталась что-то сказать, но получился только невнятный звук.
— Не говори сейчас, — остановил её Андрей. — Просто послушай. Лариса — моя жена. Она растила нашего сына, она держала этот дом. И она достойна уважения. Твоего уважения. Поэтому когда тебе станет лучше, ты извинишься перед ней. Понятно?
Молчание. Потом она медленно кивнула. И слёзы снова потекли по её щекам.
Дома их встретила Лариса. Стояла в коридоре, скрестив руки на груди. Андрей помог матери раздеться, усадил в кресло.
— Здравствуйте, Нина Фёдоровна, — сухо сказала Лариса.
Старая женщина посмотрела на невестку. Потом медленно, с трудом подняла здоровую руку, протянула её вперёд. Приглашающий жест. Или примирительный.
Лариса замерла. Посмотрела на Андрея, потом снова на свекровь. И вдруг шагнула вперёд, опустилась на корточки рядом с креслом. Взяла протянутую руку в свои.
— Ничего, — сказала она, и голос её дрогнул. — Справимся как-нибудь.
Нина Фёдоровна сжала её руку. Слабо, почти неощутимо. Но сжала.
А за окном снова повалил снег — мягкий, густой. Укрывая город, дома, людей. Смывая старые обиды. Давая шанс начать сначала.
Зинаида Петровна появилась через два дня. Полная, деловитая женщина в белом халате. Осмотрела больную, обустроилась в маленькой комнате, взяла ситуацию под контроль.
Лариса вздохнула с облегчением. Жизнь стала налаживаться. Медленно, с трудом, но налаживаться.
А вечерами они с Андреем сидели на кухне, пили чай, разговаривали. О сыне, о работе, о погоде. О пустяках, из которых и складывается жизнь.
И впервые за много лет Лариса почувствовала: она здесь своя. Наконец-то своя.