Он кивнул, не отрывая взгляда от дороги.
— Катя была учителем. Историю вела в школе. Мы вместе учились в одном институте. Женились рано, лет в двадцать. Сын наш, Мишка-младший, в колледже учится, в райцентре как раз. Кате стало плохо зимой — сердце. Скорая доехала, но поздно было.
Он замолчал. В салоне повисла тишина. Только двигатель монотонно урчал, как старая колыбельная.
— Мне ее не хватало сначала как воздуха. Потом стало пусто. Не больно, просто пусто. Но я как-то жил. Работа, сын. А теперь… Все иначе стало.
— Иначе?
Он бросил взгляд в зеркало, на ее отражение.
— Когда ты приехала.
Лена почувствовала, как сердце пропустило удар. Она отвела взгляд в окно.
После ветеринара заехали на сельхозрынок, потом в аптеку, потом Михаил повез Лену по старым улочкам райцентра.
— Хочу показать тебе одно место, — сказал он.
Они вышли на небольшой берег у реки, где все заросло ивами. Скамейка, покосившийся мостик, все было заброшенное и… живое.
— Мы с Катей здесь часто бывали. Но теперь, кажется, это место нужно кому-то еще.
Он не смотрел на нее. Лена сделала шаг к воде, зачерпнула горсть и посмотрела, как капли падают обратно. В этом звуке было больше нежности, чем в десятках признаний, которые ей приходилось слышать раньше.
Слухи в деревне ходили быстро, как летняя гроза.
— Говорят, Мишка снова к женщине пригляделся, — шептала продавщица в магазине. — Все правильно, хозяйка ему нужна. Мужик-то хороший.
— Да и девка не из плохих. Умная, спокойная. Не то что та Наташка, что летом приезжала вон с караваном вещей, а уехала с чужим мужем, — добавляла старушка в очереди за молоком.
Лена сначала смущалась этих разговоров. Но потом стало даже… уютно. Словно кто-то сверху подтверждал — да, ты на своем месте.
Вечерами Михаил все чаще заходил. Бабушка уже не делала вид, что зевает, а уходила в комнату и тихонько закрывала дверь.
Однажды, когда Лена убирала со стола, Михаил вдруг подошел сзади, взял тарелку из ее рук.
— Лена. Я не спешу. Мне просто… хорошо рядом. Не жду, не требую. Просто если когда-нибудь тебе станет нужно — я рядом.
Она обернулась. Он стоял близко, но не вторгался, не тянулся к поцелую, не хватал за руки. Только смотрел.
— Я боюсь, — честно сказала она. — У меня в жизни все летело под откос, как с горки зимой. Только остановилась. Только отдышалась.
— Отдышись еще. Я подожду.
На следующее утро она проснулась раньше обычного. Солнце било в окно, воробьи скакали по крыше. На душе было тревожно.
Она пошла на почту — забрать посылку от подруги и просмотреть сообщения — на почте был интернет. Обычно она просто просматривала новости, а тут целое письмо от Павла. Бывшего.
Руки похолодели и Лена открыла письмо. Привычный тон — покаянно-мягкий, ловкий.
«Я был дурак, Лен. Прости. Все не то. Та, с кем я был — исчезла через три месяца. Ты — дом. Вернись. У нас все может быть иначе. Я все осознал. Без тебя все пусто. Я приеду, если ты позволишь».
Уже вернувшись, она сидела на крыльце, сжимая телефон, и смотрела на кур, которые клевали пыль у ворот.
Бабушка вышла и села рядом.
— Что, письмо принесло не радость?
— От бывшего.
— Зовет?
— Угу.
— А ты?
— Не знаю.
— Знаешь. Просто боишься себе в этом признаться.
Лена кивнула, как девочка. Она вдруг вспомнила, как много лет назад тоже сидела на этом крыльце, плакала из-за двойки, и бабушка молча держала ее за плечо.
Теперь было то же самое.
Только боль взрослая. И выбор — тоже.
В тот вечер Михаил не пришел. Видимо, чувствовал. Или знал. Или ждал, пока она сама сделает шаг.
Лена лежала в комнате, смотрела в потолок и думала: «А ведь я правда другая. Уже не та, что плакала в пробках и прятала слезы за кофе в бумажном стакане. Здесь я — не чья-то. Я — своя».
И письмо она так и не открыла во второй раз.
Наутро просто удалила его, и буквы исчезли. Лена улыбнулась. Она сделала выбор.
Сердце уже знало, где его прописка.
Утром она снова ходила на почту и пришло сообщение от Оли, подруги.
«Ты чего там? Пашка пишет, что ты в деревне с ума сошла. Вернись, пока не поздно. Там тебе не с кем говорить даже, ты ж не тетка с козами!»
Лена машинально нажала «прочитано», но отвечать не стала. Зашла в соцсети — два новых сообщения от бывших коллег.
«Соскучились! Без тебя отдел совсем загнулся! Когда вернешься?»
«Лен, ты в отпуске уже месяц, пора возвращаться. Мы даже хотели тебе проект отдать, но ты где-то в лесах...»
Она закрыла телефон и убрала в карман.
От города вдруг повеяло липкой тенью. «Вот оно, настоящее — приходит без спроса. А прошлое — всегда лезет с объяснениями и уговорами».
На следующий день Михаил заехал, как обычно, с корзиной грибов. Варвара только кивнула: «На пирог пойдет».
Лена молчала больше обычного. Михаил заметил.
— Что-то стряслось?
— Паша написал.
Он кивнул. Спокойно, будто знал.
— Зовет назад.
— А ты?
— Не знаю… Там квартира. Работа. Привычный ритм. Все вроде... «как надо».
Он поставил корзину на стол.
— А здесь?
— А здесь… тихо. Просто, но страшно.
— Страшно — это нормально. Это значит, что ты на пороге чего-то важного.
— А вдруг я ошибаюсь? Вдруг я просто сбежала?
Михаил сел рядом, облокотился на стол.
— Может, и сбежала. Но не от жизни. А к себе.
Он сказал это спокойно, не умоляя остаться, не втягивая ее в выбор. Лена поняла — в этом и была его сила. Он не просил. Просто был рядом, когда нужно.
* * *
В деревне все уже знали, что письмо от «бывшего» пришло. Слухи, как всегда, летели быстрее почты.
— Вернется, небось, — качали головой на лавке. — В городе ей проще будет.
— А по мне, так Мишке с ней хорошо. Спокойный стал. Смеется даже. Жена его небось с неба смотрит и радуется, что ему легко теперь.
Бабушка Варвара молчала, только иногда спрашивала:
— Как ты, Лена? Не голова, а вот — сердце, что говорит?
Лена не знала, как ответить. Сердце молчало. Или она его не слышала — не могла разобрать.
Она снова взяла в руки телефон. Написала Павлу:
«Привет. Письмо получила. Нужно время подумать».
Он ответил быстро:
«Я приеду. Надо поговорить. Лена, я изменился. Ты увидишь».
Этого Лена боялась — его приезда. Его глаз. Его интонации, от которых однажды задрожала. Она не хотела встречи, но не знала, как не встречаться.
И все же, как ни странно, в груди больше не болело, только было неуютно.
На третий день после этого разговора Михаил не пришел. И на четвертый — тоже.
Лена пошла к нему сама. Дверь была приоткрыта. Во дворе пахло хвоей и бензином.
— Миша?
Он вышел из сарая в рабочем комбинезоне.
— Прости, не хотел мешать тебе думать.
— А если я уже подумала?
Он посмотрел на нее.
— Тогда скажи, что решила.
Лена глубоко вдохнула.
— Я останусь. Не потому, что кто-то хуже или лучше. А потому, что... здесь я чувствую себя живой.
Он улыбнулся и обнял ее. Без лишних слов и громких обещаний. Просто так — как будто прописал ее в своем сердце.
Вечером Лена написала Паше:
«Прости. Возвращаться не буду. Счастья тебе. У меня все хорошо».
Заблокировала, чтобы не слышать больше того, что уже не про нее.
А потом взяла чашку чая и вышла на веранду. Варвара уже сидела там, смотрела на сад.
— Баб, а ты давно сюда переехала? Я помню только тебя здесь. А ведь ты раньше в городе жила, да?
Бабушка кивнула, не поворачивая головы.
— В городе родилась. Там и жила до двадцати трех. Работа, шум, мама — все там было. Пока деда твоего не встретила.
— А он?
— Он деревенский. Приезжал в город за техникой, поломалось что-то в колхозе. Я тогда в конторе работала. Встретились случайно, поговорили. Он был такой… спокойный. Не как все. Не говорил много, а глядел — будто знал, кто ты, еще до того, как ты заговорила.
Лена улыбнулась — что-то очень знакомое звучало в этих словах.
— А потом что?
— Пригласил приехать. Я сказала: приеду на пару дней. И приехала. В легком платье, с одной сумкой, на поезде, как ты.
— А уехала?
— Нет. Осталась. Сначала все чужим казалось. Все медленно, все не так. Думала — с ума сойду. А потом…
Она замолчала, сделала глоток чая и, наконец, обернулась к внучке.
— Потом однажды сижу на завалинке, смотрю, как он крышу чинит. Сам. Гвозди в зубах, лезет, потеет. А у меня вдруг — сердце ударилось сильно. Не как от страха или любви, а будто сказало: «Запомни. Это — твой человек. И это — твой дом».
Лена молчала. Вечер все глубже врастал в траву.
— А мама твоя? Она была против?
— Конечно. Кричала, писала письма: «Что ты там забыла среди коров?» Я первое время тоже не верила, что надолго. Все казалось временным. Даже вещи не разбирала до конца.
— И?
— Разобрала. Через год. Когда поняла: никуда не хочу. Никакая Москва мне не родней этой земли. Потому что счастье — не в километрах. Оно в том, с кем ты дышишь рядом.
Бабушка положила руку на Ленину ладонь.
— Ты думаешь, у тебя выбор? А у тебя уже нет его, Лена. Сердце твое уже выбрало.
Лена вздохнула. Грудь наполнилась чем-то теплым, щемящим. Как будто душа вышла наружу — не прятаться, а погреться.
— Страшно мне, баб. Вдруг опять все сорвется?
— Всегда будет страшно, когда идешь туда, где по-настоящему. Но только так и бывает — по-настоящему.
Она сделала паузу, посмотрела в небо, где звезды уже зажигались, как лампочки в домах.
— Если сердце где-то прописалось, значит, ты уже дома.
Лена не ответила. Просто кивнула и сжала бабушкину ладонь. Они сидели вдвоем, в тишине, в которой было больше слов, чем в любой исповеди.
В ту ночь Лена не спала, но это было не от тревоги, а от того, что паззл жизни начал складываться.
На следующее утро она проснулась с улыбкой. Варвара уже пекла лепешки, как всегда.
— Баб, я, кажется, остаюсь. Навсегда.
Бабушка не удивилась. Только поставила перед ней чашку.
— Тогда тебе паспорт пора менять. Прописку делать — в сердце.
Обе засмеялись. Простая, теплая шутка, которая вдруг оказалась важнее всех городских деклараций и заверений.
Прошло две недели с того самого разговора на веранде. Лена не уехала. Не передумала. Не сомневалась.
Оформила удаленку на прежней работе — оказалось, можно писать тексты и из деревни, если знаешь, как проложить кабель от вышки через поле. Михаил помог. Сказал, что все можно наладить, если не бояться тянуть провода по жизни.
Потом Лена предложила бабушке помочь с ремонтом и дом потихоньку преображался. Михаил чинил крышу, Лена выбирала краску для стен. На веранде лежал котенок, подобранный с улицы. Имя у него было простое — Дымок. В честь утра, когда Лена окончательно поняла, что в городе ее больше ничего не держит.
Работа шла спокойно: пара заказов в день, почта, клиенты. В перерывах — чай с бабушкой, пирог, разговоры ни о чем. Без офисной гонки и вечных презентаций.
В один из вечеров Михаил снова зашел. Принес мед — «пчелы у соседа, но я помогал, так что доля честная». Сели на лавку у дома.
Тихо. В небе плыли ленивые облака. Варвара возилась с тестом — стряпала пироги для ярмарки, в саду о чем-то громко спорили воробьи.
Михаил посмотрел на Лену.
— Ты не жалеешь?
— Нет.
— Даже по городу не скучаешь?
— По шуму — нет. По себе в нем — тем более.
Он замолчал. А потом, глядя вперед, будто бы случайно, вымолвил:
— Лена… Если хочешь, можешь жить у себя. Но если вдруг когда-нибудь станет тесно, знай: у меня место есть. И в доме, и в жизни. Не спешу. Просто знай.
Она повернулась, посмотрела в его глаза. Спокойные, добрые и такие теплые, как земля, в которую можно посадить все — от гнева до надежды, и все примется.
— Я знаю, Миша. Спасибо.
Они сидели рядом, не касаясь друг друга, и в этом было все. Потому что самое важное уже случилось.
В доме шуршала Варвара, пироги пеклись, пахло корицей и яблоками. Где-то вдали лаял пес.
И вдруг все стало на свои места: это был ее дом. Не на время, а тот самый — где сердце говорит «я здесь», и тебе не нужно объяснять почему.
Лена закрыла глаза и улыбнулась тому, что наконец-то была счастлива.
Иногда жизнь предлагает удобный вариант. Он светит неоном, звенит деньгами, машет обещаниями. Но удобное — не всегда настоящее. А настоящее порой пахнет землей, дымом и яблочным вареньем.
А главное — приходит тихо. Без шума, без ярких фраз. Просто садится рядом. И остается в сердце навсегда.
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Прощение
Издревле берега таежной реки Туры принадлежали вогулам, нехристям, шаманам и охотникам. Жили они мирно, в согласии с тайгой и рекой, и озерами, и даже самыми мелкими бочажинками. Чтили законы таежных духов и благодарили их за богатства: рыбу, дичину, ягоды, грибы и целебные травы, коих водилось по берегам Туры в несметных количествах.
Духи были к вогулам благосклонны, не обижали покорный им народ, почем зря не губили, потому и процветали люди, плодились и размножались, искренне считая землю свою воистину райским местом на земле, круглой, как колесо и плоской, как лунный лик. Да, плоской была земля, и чтобы не стекали с нее воды рек, самый главный бог Нум-Торум огородил землю стеной гор, высоких, суровых и непроходимых, чтобы сохранить свои владения и уберечь от злых шайтанов, рыскающих по безвременным весям в поисках добычи.
И здесь, в раю, повезло родиться людям. Всего вдоволь, всего достаточно. Хотал-эква, богиня солнца, подарила народу жаркое лето для веселья. А злой Куль-отыр, властитель подземного мира, каждый год насылает на людей суровую зиму. Не для смерти. Для раздумий. Как ни зол и страшен был Куль-отыр, а это он достал Землю со дна великого ледяного океана. Надо об этом помнить всегда: Куль-отыр непобедим, всемогущ и бессмертен, так же, как Нум-Торум и сын его Полум-Торум, владеющий всей рыбами и зверями доброй земли.
Так думали маленькие манси. Они вовсе не знали, что их дух уже стар и слеп. Проморгал Нум-Торум главное зло, убившее его: гостей из неведомой страны, что лежала далеко за пределами огороженных горами счастливых земель, за пределами добра и зла. Пришельцы были огромны ростом, беловолосы и имели железные колья и хищные нравы. И звали их руссами.
Они татью пробрались за высокие горы, осели на благодатном берегу быстрой Туры, оглянулись вокруг и сразились с самой тайгой, не побоявшись духов урмана и диких зверей. Вздыбилась Тура, взвилась страшными пожарами тайга, заревели дикие звери, приняли свой последний бой, взывая к помощи древнего Мир-суснэ-хума, небесного надзирателя.
Поздно. Бог руссов победил старого бога манси и изгнал его из этих мест далеко на север, к неизведанным ледяным водам, к самому краю вселенной. И манси, оплакивая свою горькую участь, проклиная несчастную судьбу свою, ушли за поруганным Нум-Торумом, чтобы разделить с ним тяжкую долю на веки вечные, на тысячи лет, навсегда, на Север, туда, где бог руссов не появится никогда. А если и появится, то в самом конце времен.
А русские плотно заселяли благодатные свободные земли: рубили тайгу и складывали порубленное в крепкие дома. И возводили храмы свои, и поля засевали хлебом своим. И били зверье без счету, потому что, счету зверям не знали. И радовались новой жизни, потому что старая их жизнь называлась каторгой, и сами они были рабами этой каторги, неуемными, непокорными, нежеланными детьми неласковой своей Родины, с давних времен не жалующей все непокорное и неуемное. С тех пор и приняла их другая Родина — могучий Урал, до поры прятавший свои богатства за высокой и длинной стеной великих Уральских гор, ныне разделивших российскую карту надвое, Европу и Азию, восток и запад, начало и конец.
***
— Батюшка, да как же так? Ужель в святцах другого имени не нашлось?
Христя и на колени бы пала, и руки в отчаянии заломила, да только не смогла — дитя руки отяжелило и волю им не давало. Батюшка торопился к обеду: нынче попадья обещалась зажарить гуся, начиненного кашей. На такие дела она была мастерица, и отец Антоний старался Бога не гневить: мастерицей попадья была отменной, но и занозой слыла выдающейся. Часа не проходило без грубого окрика: все-то ей не нравилось: и приход бедноват, и народ на дары раскошелиться не спешит, и отец Антоний глуп и неудачлив в делах, и то, и се, не так, да не этак! . . .
. . . дочитать >>