— И что ты собираешься делать? — подруга Оля впервые замолчала на несколько секунд. — Уехать? Куда?
Лена неловко усмехнулась, чтобы не заплакать.
— К бабушке. В деревню, на время. Перекантуюсь пару недель, а дальше видно будет.
— Лен, ты с ума сошла? Какая деревня? Ты вообще помнишь, как она выглядит?
— Не помню. И не хочу вспоминать. Но там хоть тишина.
Подруга закатила глаза, но спорить не стала.
Лена стояла у окна, в которое всегда било солнце, но сегодня оно казалось ей липким, агрессивным. За стеклом гудел привычный московский шум — маршрутки, сигналящие фуры, крики торговцев у палатки с шаурмой. Все это раздражало. Даже воздух казался вязким.
Ей было тридцать два. Работала в агентстве — текстовки, рекламы, сроки, понедельники, отчеты. Клиенты, которые «вчера нужно было», начальник, который сам не знает чего хочет. А теперь еще и Паша с его любовницей, которая оказалась какой-то смазливой студенткой, «ну просто вышло так». Да, «вышло», а Лена теперь выжата, как старая губка, и на работу сил нет, и дома дышать нечем.
Она ходила по квартире и бросала в сумку вещи: пару джинсов, толстовку, аптечку, зарядку. Механически, даже не думала. Мозг будто выключился и остался только внутренний холодок и глухой звон одиночества.
Бабушку Варвару она не видела пятнадцать лет. Последний раз приезжала летом после школы — тогда деревня казалась скучной, глупой: ни интернета, ни развлечений. Потом был институт, работа, жизнь в городе. Письма бабушка перестала писать лет десять назад, звонить не умела. «Старенькая она уже», — говорил папа, пока был жив. Потом не стало ни папы, ни мамы. Связь с деревней оборвалась.
Но именно туда, почему-то, сегодня потянуло. Может, потому что больше идти было некуда.
Дорога заняла семь часов. Электричка, автобус, потом еще сорок минут пешком — водители не хотели сворачивать с трассы.
Она вышла к опушке, где когда-то цвели ромашки, а теперь все заросло бурьяном. Вдалеке виднелась изба — посеревшая, перекошенная, но по-прежнему родная. И чуть поодаль — яблоня, под которой Лена когда-то пряталась от бабушки, не желая полоть грядки.
Сердце сжалось.
Она толкнула калитку, а та скрипнула, как в кино, словно предупреждая: «Назад дороги не будет». Во дворе никого. Собака, которая раньше лаяла на весь поселок, давно, видимо, умерла. Кур не слышно. Кошка, может, есть, но не показалась.
Лена нерешительно постучала. Тишина. Тогда нажала на дверь — не заперта.
На кухне стоял запах выпечки, вареной картошки и укропа. За столом сидела бабушка.
— Бабуля... — выдохнула Лена.
Старушка подняла глаза. Тонкое лицо, седые косы, узловатые руки. Сначала — удивление, потом медленно расползшаяся улыбка. Без лишних слов.
— Пришла, значит. Похудела-то как. В глазах тоска. Ну, заходи уж.
Лена вошла. Поставила сумку. Села. Слезы вдруг подкатили к горлу, как горячий комок.
— Прости, баб, что не писала… Не звонила. Работа, жизнь городская, ты же понимаешь…
— Понимаю, внучка, — просто ответила бабушка. — Чай будешь?
Она не спрашивала, зачем Лена приехала. Не гладила по голове и не охала, как это делали бы другие. Только поставила на плиту чайник, достала варенье из смородины, нарезала хрустящий хлеб и молча села напротив.
И вдруг Лене стало по-настоящему спокойно. Не радостно, не весело — просто спокойно.
Вечером она лежала на узкой скрипучей кровати, под одеялом в мелкий цветочек. Телефон не ловил сеть. Интернет отсутствовал. Только тишина, в которую вкрадывались редкие звуки: потрескивание печки, тихое мяуканье кошки, бабушкины шаги на кухне.
«Всего на неделю, не больше, — подумала Лена, — пережду, соберусь с мыслями».
Но внутри будто бы что-то поменялось. Незаметно, тихо, как первые росточки после долгой зимы.
Утро в деревне начиналось не с будильника. Его заменяли петухи, которые, казалось, кричали прямо под ухом, и какие-то глухие стуки из кухни, где бабушка с рассвета возилась у печки.
Лена с трудом открыла глаза. Часы на телефоне показывали 5:17.
— Ну ничего себе отпуск, — проворчала она и натянула одеяло выше головы.
Сон больше не шел. Печка потрескивала, в окно врывался запах дыма, смешанный с парным молоком и чем-то кисловатым — скорее всего, квашеной капустой, стоящей в ведре под лавкой. Городская душа протестовала.
Она вышла на улицу — в нос ударил резкий запах мокрой травы, чего-то старого, будто земля дышала прошлым. Все казалось медленным. Даже птицы не щебетали, а как будто лениво перекликались между собой.
Во дворе бабушка разбирала дрова. Работала молча, с таким видом, словно делает это автоматически.
— Баб, может, помощь нужна?
— Помощь? Сами справимся. Ты отдохни с дороги, — строго, без сюсюканья.
Лена надела куртку и пошла вдоль старого забора. Все, что она помнила с детства, или развалилось, или покрылось мхом. Даже яблоня, под которой она в детстве читала книжки, напоминала сейчас скелет — кривой, тонкий, с ржавыми листьями.
— И где тут счастье? — пробормотала она. — Сюда только умирать ехать.
День тянулся, как тягучая патока. Делать было нечего: телевизор — с антенной из проволоки, книги — только старые календари с рецептами, интернет — по-прежнему «нет сети».
Она несколько раз пыталась поймать сигнал, даже вышла на пригорок у колодца.
«Только мух покормила», — съязвила про себя.
Ее раздражало все: как скрипит бабушкина дверь, как вода в чайнике не закипает, как с потолка свисает муха, залипшая в паутине.
Но больше всего раздражало… молчание. От бабушки, от природы, даже от себя самой. В городе шум хоть как-то глушил внутренние голоса, а здесь — все всплывало наружу. Все обиды, все сомнения, весь хлам, который годами складывался где-то под кожей.
— Ты бы помогла, коли скучаешь, — сказала бабушка, не глядя.
Лена вздрогнула. Не услышала, как та вошла в комнату.
— А чем помочь?
— Да хоть бы на картошку глянула. Третья грядка, там жук пошел.
На огороде было жарко и пыльно, в воздухе стоял запах прелой травы. Она наклонялась, перебирала ботву, отрывала мелких рыжих жучков, бросала в ведро. Вроде бы и противно, но в какой-то момент — успокаивающе. Мозг отключается, остается только «видишь — хватай».
Час прошел незаметно. Потом еще полчаса. Бабушка принесла компот в стеклянной банке.
— Усталость — хорошая вещь. Меньше дурных мыслей в голове.
— Баб, а ты всегда тут одна была?
— А с кем надо? Дед твой умер двадцать лет назад. С тех пор сама. Привыкла. Тишина — она не всех душит. Кому-то и лечит.
Лена ничего не ответила. Только вздохнула и сделала глоток. Компот был с малиной и смородиновым листом, горячий, терпкий и очень вкусный.
К вечеру она снова сидела у окна. Петухи утихли. Только печка пела свои ноты — ровно, как метроном. Варвара щелкала спицами.
— Баб, а ты почему не уехала в город, когда дед умер?
— А зачем? Там суета. Тут — земля родная. Тут у меня все свое.
— Но ведь тяжело же одной?
— Да не одна я, Лен. Вот ты приехала. И вообще… Сердце у меня давно здесь прописалось.
Лена усмехнулась. Странное выражение — «сердце прописалось». И все-таки оно почему-то зацепило. Она подумала: «Может, я зря так злилась с утра?»
И совсем не хотелось хвататься за телефон. Хотелось просто посидеть в тишине.
Первые дни деревенской жизни растягивались бесконечно, как нитка, которую тянут из старого клубка. Но когда Лена перестала бороться с этой тишиной, вдруг обнаружила — здесь можно просто жить. Без расписания, без вечных пробок и страха опоздать или не соответствовать.
Бабушка не уговаривала, не требовала, не подталкивала. Просто однажды поставила у двери ведро с куриным кормом и сказала:
— Сходи, глянь, поди снова клювами все расшвыряли. Не куры, а бездельницы.
Лена пошла. Куры испуганно забегали по двору, одна даже умудрилась налететь на калитку. Корм сыпался из рук крупными, теплыми зернами. Было странно — не гадко, не глупо, а по-человечески просто.
Позже она сама вызвалась помочь с прополкой, а потом — с дровами. Рубить не умела, но носить — вполне. Под вечер болели руки, но зато не болела голова.
— Ты, гляжу, в деревню вросла, — бросила бабушка, заваривая травяной чай. — Сразу видно, отдохнула душа.
Лена только кивнула. Слов не требовалось.
Однажды утром она пошла к колодцу. Вода там была ледяная, с металлическим привкусом, но чистая, прозрачная. Возле калитки стояла старая телега, а рядом с ней — мужчина лет сорока, в брезентовой куртке и резиновых сапогах. Высокий, поджарый, с загорелым лицом.
Он поправлял мешки с кормом, а заметив Лену, кивнул.
— Вы к Варваре?
— Да. Я внучка ее. Лена.
— Михаил. Мы по соседству. Я лесником здесь.
Он говорил просто, не заискивая и не стесняясь. И в этом было что-то… настоящее.
— Помогаю ей иногда, — добавил он и, заметив в ее руках ведро, протянул руку. — Давайте помогу.
— Да я сама…
— Не спорят с мужиком, коли предлагает, — усмехнулся он.
Они вместе пошли к колодцу. Михаил легко вытянул ведро, налил Лене, и исчез так же, как появился.
С тех пор он стал приходить чаще. То доски привезет, то яблоки — «в лесу деревья сбросили», то ведро грибов принесет. Варвара только хмыкала:
— Понравилась ты ему, видно. Он мужик сдержанный, просто так за грибами не бегает.
Лена усмехалась, но про себя чувствовала — вокруг нее что-то меняется. В доме становилось уютнее, во дворе — чище, а в груди — спокойнее.
Однажды вечером Михаил зашел попить чаю. Варвара ушла спать, а они остались на веранде.
— Тебе тут не скучно? — спросил он, глядя в темноту.
— Стало не скучно. Стало… просто.
Он кивнул.
— Я, знаешь, как после жены остался один, все думал, как жить. Вроде дела, работа, дом — все есть. А как тишина в доме — не по себе. Сейчас привык. Но бывает, сидишь и думаешь: а с кем бы можно было молчать.
— Молчать?
— Да. Чтобы не объяснять ничего. Чтобы рядом — и хорошо.
Лена почему-то почувствовала, что не хочет возвращаться в город. Там она не могла ни молчать, ни говорить так — просто, без напряжения, без игры.
Потом начались будни. Они с бабушкой вместе замариновали огурцы, потом сварили варенье из крыжовника. Лена вымыла окна, перебрала старые книги. Ее пальцы стали грубее, кожа — смуглее, зато сон — крепче.
Иногда она ловила себя на мысли: «А что, если я тут останусь?»
Михаил заходил все чаще. Иногда просто стоял с ней у забора, иногда — оставался на чай. Он не делал шагов вперед, не спешил, не намекал. Но в его взгляде было то, чего Лене давно не хватало — уважение и тепло, не нуждающееся в словах.
Как-то днем она проходила мимо зеркала в прихожей и вдруг остановилась. В отражении была другая женщина: без макияжа, с выпачканными в земле руками, в старой майке. И все равно — глаза светились.
Она присела на порог, взяла чашку чая, посмотрела на раскинувшийся лопух у забора и подумала: «А ведь здесь я не стараюсь соответствовать. Я просто есть. И этого — достаточно».
В деревне не было праздников. Но в какой-то момент каждый день стал казаться маленьким подарком. Особенно — когда не ждешь ничего.
И только ночью, засыпая, Лена иногда думала: «Неужели счастье может быть таким простым?»
Утром бабушка, едва Лена вышла на крыльцо, махнула рукой в сторону леса:
— Там собака Мишкина. Соседка из дома напротив видела, как она за машиной бросилась, еле успели оттащить. Нога будто сломана.
Лена накинула куртку и направилась к Михаилу. Двор был открыт, пес лежал у сарая на подстеленных тряпках. Рядом на корточках сидел Михаил, укутывая лапу бинтом.
— Эй, есть тут доктор без диплома?
Он обернулся и даже немного улыбнулся. В его глазах было что-то уставшее и теплое одновременно.
— Ты вовремя. Пластырь закончился. Да и руки дрожат. Лада — старая, как деревня, все норовит в драки лезть.
— Так может, к ветеринару?
— В райцентр только. Поедешь с нами?
— Поехали.
По дороге Лада лежала на заднем сиденье, прижав морду к Лениным ногам. Михаил молчал, вел уверенно, даже если дорога напоминала проселочную трясучку.
— Расскажи про жену, — вдруг сказала Лена. — Если не больно.
Автор: Наталья Трушкина
---
---
Прощение
Издревле берега таежной реки Туры принадлежали вогулам, нехристям, шаманам и охотникам. Жили они мирно, в согласии с тайгой и рекой, и озерами, и даже самыми мелкими бочажинками. Чтили законы таежных духов и благодарили их за богатства: рыбу, дичину, ягоды, грибы и целебные травы, коих водилось по берегам Туры в несметных количествах.
Духи были к вогулам благосклонны, не обижали покорный им народ, почем зря не губили, потому и процветали люди, плодились и размножались, искренне считая землю свою воистину райским местом на земле, круглой, как колесо и плоской, как лунный лик. Да, плоской была земля, и чтобы не стекали с нее воды рек, самый главный бог Нум-Торум огородил землю стеной гор, высоких, суровых и непроходимых, чтобы сохранить свои владения и уберечь от злых шайтанов, рыскающих по безвременным весям в поисках добычи.
И здесь, в раю, повезло родиться людям. Всего вдоволь, всего достаточно. Хотал-эква, богиня солнца, подарила народу жаркое лето для веселья. А злой Куль-отыр, властитель подземного мира, каждый год насылает на людей суровую зиму. Не для смерти. Для раздумий. Как ни зол и страшен был Куль-отыр, а это он достал Землю со дна великого ледяного океана. Надо об этом помнить всегда: Куль-отыр непобедим, всемогущ и бессмертен, так же, как Нум-Торум и сын его Полум-Торум, владеющий всей рыбами и зверями доброй земли.
Так думали маленькие манси. Они вовсе не знали, что их дух уже стар и слеп. Проморгал Нум-Торум главное зло, убившее его: гостей из неведомой страны, что лежала далеко за пределами огороженных горами счастливых земель, за пределами добра и зла. Пришельцы были огромны ростом, беловолосы и имели железные колья и хищные нравы. И звали их руссами.
Они татью пробрались за высокие горы, осели на благодатном берегу быстрой Туры, оглянулись вокруг и сразились с самой тайгой, не побоявшись духов урмана и диких зверей. Вздыбилась Тура, взвилась страшными пожарами тайга, заревели дикие звери, приняли свой последний бой, взывая к помощи древнего Мир-суснэ-хума, небесного надзирателя.
Поздно. Бог руссов победил старого бога манси и изгнал его из этих мест далеко на север, к неизведанным ледяным водам, к самому краю вселенной. И манси, оплакивая свою горькую участь, проклиная несчастную судьбу свою, ушли за поруганным Нум-Торумом, чтобы разделить с ним тяжкую долю на веки вечные, на тысячи лет, навсегда, на Север, туда, где бог руссов не появится никогда. А если и появится, то в самом конце времен.
А русские плотно заселяли благодатные свободные земли: рубили тайгу и складывали порубленное в крепкие дома. И возводили храмы свои, и поля засевали хлебом своим. И били зверье без счету, потому что, счету зверям не знали. И радовались новой жизни, потому что старая их жизнь называлась каторгой, и сами они были рабами этой каторги, неуемными, непокорными, нежеланными детьми неласковой своей Родины, с давних времен не жалующей все непокорное и неуемное. С тех пор и приняла их другая Родина — могучий Урал, до поры прятавший свои богатства за высокой и длинной стеной великих Уральских гор, ныне разделивших российскую карту надвое, Европу и Азию, восток и запад, начало и конец.
***
— Батюшка, да как же так? Ужель в святцах другого имени не нашлось?
Христя и на колени бы пала, и руки в отчаянии заломила, да только не смогла — дитя руки отяжелило и волю им не давало. Батюшка торопился к обеду: нынче попадья обещалась зажарить гуся, начиненного кашей. На такие дела она была мастерица, и отец Антоний старался Бога не гневить: мастерицей попадья была отменной, но и занозой слыла выдающейся. Часа не проходило без грубого окрика: все-то ей не нравилось: и приход бедноват, и народ на дары раскошелиться не спешит, и отец Антоний глуп и неудачлив в делах, и то, и се, не так, да не этак! . . .
. . . дочитать >>