Глава 2
Чай заваривался медленно, как и подобает хорошему пуэру. Плотные листья разворачивались в глиняном чахае, наполняя воздух терпким, земляным ароматом, похожим на запах старой книги или мокрой после дождя листвы. Этот запах стал идеальным саундтреком для истории, которую начал рассказывать Виктор.
Анна сидела напротив, подобрав под себя ноги в большом кресле, закутавшись в просторный шерстяной кардиган. Она молчала, давая ему собраться с мыслями. Ее взгляд, привыкший разлагать мир на составляющие, изучал его лицо при свете настольной лампы. Теперь она видела отличия. Артем на фотографии был светлее, воздушнее. В его улыбке читалась какая-то мальчишеская беззаботность. Виктор же был высечен из гранита. Его плечи несли невидимый груз, а в уголках губ застыла усталость. Но в моменты, когда он говорил о брате, камень оживал, и сквозь трещины проглядывало что-то беззащитное и ранимое.
«Мы были близнецами, но не были похожи», — начал он, наливая темный настой в две пиалы. «Не внешне — внешне мы были как две капли воды. А по характеру. Я — рациональный, прагматичный. Всегда знал, чего хочет от жизни. Артем... он был другим. Он видел мир через призму чувств. Для него не существовало полутонов. Либо восторг, либо отчаяние. Либо любовь, либо ненависть».
Он сделал глоток чая, и его взгляд ушел куда-то вглубь себя, в прошлое.
«Мы выросли в Крыму, в маленьком городке у подножия гор. Наши родители держали небольшую винодельню. Помню, как мы бегали по бесконечным виноградникам, а воздух был густой и сладкий от запаха брожения. Артем обожал закаты. Он мог часами сидеть на склоне холма и смотреть, как солнце тонет в море, окрашивая все вокруг в золото и пурпур. Он говорил, что каждый закат — это уникальная картина, которую больше никогда не повторить. А я в это время подсчитывал, сколько килограммов винограда мы собрали за день».
Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. Это воспоминание было теплым, выдержанным в мягких, пастельных тонах — цвете спелого винограда, теплой глины и вечернего солнца. Охра счастливого детства.
«Потом была армия. Служили вместе, в одной части. Это было тяжелое время, но мы держались друг за друга. А после... жизнь развела нас в разные стороны. Я уехал в Питер, строить карьеру. Основал компанию по логистике. Погрузился с головой в бизнес, в гонку за успехом. Мир для меня стал черно-белым: прибыль, убытки, контракты, сделки».
Он помолчал, его пальцы сжали пиалу так, что костяшки побелели.
«Артем остался там. Он пытался помогать родителям, но винодельня разорилась. Он метался, искал себя. Писал стихи, которые никто не покупал. Путешествовал автостопом, влюблялся не в тех женщин... Он был как яркая вспышка магния — ослепительная, но быстро гаснущая. А я... я был слишком занят, чтобы увидеть, что он тонет. Я злился на него. Считал, что он безответственный, что не хочет «взрослеть». Я посылал ему деньги, думая, что это поможет. Но ему нужны были не деньги. Ему нужен был я. Его брат».
Анна слушала, не шелохнувшись. Она видела, как краски его рассказа меняются. От теплой охры они перешли к холодным, тревожным оттенкам — грязно-серому, болотному, цвету грозового неба.
«Последний год... он был странным. В его голосе по телефону я слышал какую-то неестественную восторженность. Он говорил, что нашел «свое предназначение», что «все обретет смысл». Он был влюблен. Безумно, фанатично. В женщину по имени Лика».
Произнеся это имя, Виктор поморщился, словно почувствовал горький вкус.
«Она была его противоположностью. Холодная, расчетливая, с глазами цвета зимнего неба. Я видел ее лишь раз, но этого хватило. Она смотрела на него не как на человека, а как на инструмент. Я пытался предупредить его, говорил, что она использует его. Мы поссорились. Последней. Я сказал... я сказал, что он — позор для семьи. Что его «предназначение» — это бред, и что он снова наступает на те же грабли».
Виктор замолкает. Тишина в мастерской стала физически осязаемой. Слышно лишь, как за окном завывает ветер и с шипением бьются о стекла капли дождя.
«Он ушел из жизни через неделю после нашей ссоры. Официальная версия — несчастный случай. Но я знаю. Я знаю, что это была она. Она свела его с ума, выкачала из него все соки, все деньги, которые я ему посылал, и бросила. А он... он не выдержал. Он не видел полутонов, помнишь? Для него существовала только абсолютная любовь или абсолютное отчаяние. Он выбрал последнее».
Виктор поднял на Анну глаза, и в них бушевала буря из вины, гнева и неизбывной боли. Цвет этой бури был ужасающе ярок — это был цвет запекшейся крови, цвет раскаленного металла, цвет невыносимой правды.
«Я пришел к тебе, потому что увидел твои работы на выставке месяц назад. Тот самый пейзаж, «Сумрак у моря». Там были те же цвета, что и в наших крымских закатах. Та же... душа. Я почувствовал, что ты единственный, кто сможет понять. Кто сможет вернуть мне его не таким, каким он был в конце, а таким, каким я должен был его запомнить. Таким, каким ты его... угадала».
Анна медленно выдохнула. Она не знала, что сказать. Слова казались слишком жалкими, слишком ничего не значащими перед лицом такой исповеди. Ее рука сама потянулась к палитре, лежавшей рядом на столе. Она провела пальцем по засохшему пятну охры. Теплый, землистый цвет. Цвет их детства. Цвет, который был погребен под слоями пепла вины и сожалений.
Она встала и подошла к мольберту. Портрет Артема смотрел на нее с холста. Теперь она видела в этих глазах не просто одиночество. Она видела восторг перед закатом, боль неразделенной любви, огонь фанатичной веры и, в самом глубине, крошечную, затухающую искру надежды на спасение.
«Он был красивым», — тихо сказала она. «И очень сильным. Чтобы чувствовать так сильно, нужна огромная сила».
Виктор смотрел на нее, и маска на его лице окончательно треснула. По его щеке медленно скатилась слеза. Он не смахнул ее.
«Да. Он был сильнее меня. Я прятался за своими сделками и контрактами. А он жил. До самого конца он жил, даже когда это житье убивало его».
Анна повернулась к нему. В ее собственной душе что-то сдвинулось. Ее страсть к искусству, всегда направленная внутрь, вдруг развернулась вовне. Ей захотелось не просто писать, а исцелять. Заполнить эти провалы боли цветом. Вернуть Виктору теплоту той самой охры.
«Я не просто отдам тебе эту картину», — сказала она, и голос ее прозвучал тверже, чем она ожидала. «Я хочу написать другую. Для тебя. Ту, которую ты хочешь видеть. Но мне нужно... мне нужно побывать там. Увидеть те закаты. Вдохнуть тот воздух. Понять его не через твою боль, а через его свет».
Виктор смотрел на нее с изумлением. Предложение было настолько неожиданным, что, казалось, развеяло мрак в мастерской.
«Поедем в Крым», — сказала Анна. «Поедем туда, где он был счастлив. Покажешь мне его мир. И я напишу его таким. Таким, каким он был для тебя до того, как все случилось. Таким, каким он должен остаться в твоей памяти».
Она протянула руку и коснулась палитры. Охра, золотистая и теплая, легла на кончик ее пальца. Она посмотрела на Виктора, и впервые за этот вечер в его глазах, помимо боли, появилось что-то еще. Что-то похожее на первый луч рассвета после долгой штормовой ночи. Слабый, неуверенный, но настоящий.
И в этот момент Анна поняла, что ее картина перестала быть просто картиной. Она стала мостом между двумя одиночествами. Между прошлым и настоящим. Между болью воспоминаний и надеждой на то, что им можно вернуть их истинный, теплый цвет.