Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 125
Я вернулась в Москву, но город, который всегда был для меня источником энергии, вдруг показался чужим. Огромным, равнодушным лабиринтом из стекла и бетона, где миллионы жизней протекали параллельно, не соприкасаясь. Мой уютный, отлаженный мир, в котором любая задача решалась довольно быстро, столкнулся с призраком из далёкого прошлого. Из эпохи, которую я знала лишь по пожелтевшим фотографиям в семейных альбомах, по учебникам истории и ностальгическим рассказам о «лихих девяностых».
Сразу же, как только захлопнула за собой тяжелую дверь своей уютной квартиры, все мысли сжались в один тугой узел. Елена Романовская. Я повесила пальто, сняла обувь, стянула пуловер, определив его в шкаф. Затем сходила в душ и после, оказавшись в мягкой домашней одежде, села в глубокое кожаное кресло, обхватив колени, и уставилась в окно, за которым мерцала ночная столица. Где-то там, в этой гигантской муравьиной куче, тридцать лет назад жила одна женщина. Ходила по этим же, хоть и изменившимся, улицам. Дышала этим воздухом. Любила. Страдала. Строила карьеру. А потом... просто испарилась.
«Жил человек, да и пропал. Уехал, как в тумане растворился» – эта простая мысль о Елене Владимировна не давала покоя. Я закрыла глаза, пытаясь применить привычные мне методы поиска к её ситуации. Цифровые следы? Нет. Записи с камер видеонаблюдения? Смехотворно. Биллинги телефонных разговоров? Бумажные распечатки, утраченные или уничтоженные. Социальные сети? Их не существовало в природе. Банковские транзакции? Наличные, черный нал, сомнительные схемы в банках. Целая паутина данных, которую сегодня оставляет любой человек, тридцать лет назад не существовала.
На дворе стоял 1997 год. Страна, еще не оправившаяся от шока кризиса и в предвкушении следующего, жила по законам дикого, первобытного капитализма. Время, которое сейчас романтизируют, на самом деле было жестоким и беспощадным. Мобильные телефоны – громоздкие «кирпичи», роскошь для избранных. Интернет – диковинная игрушка для продвинутых, а не инструмент повседневной жизни. Камеры видеонаблюдения? Только в самых дорогих банках, казино да у входа в офисы криминальных «авторитетов».
Человек мог просто сесть на поезд или междугородний автобус, уехать или улететь в другой город, а то и в бывшую союзную республику, сменить фамилию (благо, паспорта были бумажные, а базы данных не придумали ещё) и начать жизнь с чистого листа, не оставив после себя ровным счетом почти ничего. Лишь смутную память у бывших коллег да тонкую папку с документами в каком-нибудь архиве, которую, при наличии связей и денег, можно было изъять, подменить или вовсе отправить в шредер.
Это было время, когда не технологии, а «блатные» связи решали всё. Когда деньги, пахнущие потом, кровью и нефтью, открывали любые двери, даже те, что вели в полное небытие. И Романовская, судя по ее связям с таинственным фондом «Надежда», была не просто рядовым винтиком в этой системе. Она оказалась, возможно, частью той самой новой элиты, которая формировала этот хищный, амбициозный мир. А значит, ее исчезновение не стало случайностью. Оно было либо тщательно спланированным бегством, либо... чем-то гораздо более мрачным и окончательным.
Я почувствовала, как по спине, словно ледяной муравей, пробежал холодок. Зачем мне всё это? Для чего ворошить проклятое прошлое, которое, возможно, давно следовало бы оставить в покое? Может, оно мертво и похоронено, и нечего раскапывать могилы, рискуя выпустить на волю призраков?
Но ответ пришел сам собой, мгновенный и неумолимый. Да, разумеется. Я ведь должна понять, является ли Елена Романовская моей матерью или нет. Это не праздное любопытство, не желание заполнить почти пустое генеалогическое древо. Это вопрос к самой себе. Фундамент, на котором стоит вся моя личность. Я не могу строить дальше здание своей жизни, не зная, что за краеугольные камни, один из которых Леднёв, лежат в его основании. Мне надо докопаться до правды, какой бы горькой, неудобной или страшной она ни оказалась. Найти, чтобы захлопнуть ведущую в прошлое дверь и наконец-то, с полным пониманием, шагнуть в будущее.
На следующее утро я пошла на работу, надеясь, что рутина заглушит внутреннюю тревогу. Мой офис встретил непривычной, звенящей пустотой. Приёмная, обычно наполненная утренней суетой, легким ароматом свежесваренного кофе и едва уловимым, но всегда присутствующим шлейфом духов, была стерильно чиста и безмолвна. Снежана, моя незаменимая правая рука и источник офисного жизнелюбия, еще вчера, с сияющими глазами, вручила мне заявление на отпуск. Я его машинально завизировала, а сегодня утром получила жизнерадостное сообщение в мессенджер: «Шеф, я уже в аэропорту, рейс на Дубай через час! Не скучайте без меня! P.S. Все самые срочные документы для подписи сложила на вашем столе, как вы любите – по степени важности».
Вот и всё. Значит, я осталась одна. Впервые за долгое время. Ни шуршания принтера, ни бесконечных срочных звонков, на которые нужно ответить, ни писем, требующих немедленного реагирования, ни Снежика, которая могла бы ворваться с очередной порцией свежих сплетен или двадцатиминутным монологом о новой сумке из последней коллекции. Только я, давящая тишина и аккуратная гора папок на моем идеально гладком столе.
Я погрузилась в работу с почти маниакальным упорством, пытаясь построить стену из цифр, контрактов и отчетов между собой и навязчивым призраком 1997 года. До обеда разобрала всю текучку: подписала контракты на поставку, просмотрела квартальные финансовые отчеты, разослала десятки ответных писем. Мозг работал без сбоев, как отлаженный механизм, но где-то на самом его дне, в самом тихом уголке, постоянно теплился, не давая забыть о себе, холодный огонек. Тень Елены Романовской. Она ждала своего часа.
Я заказала обед в офис, не в силах вынести мысли о том, чтобы пробираться через шумную толпу в ресторане, делать вид, что меня волнует выбор блюд и светские беседы. Ела, механически пережевывая, и вновь и вновь вглядывалась в мониторе в старые фотографии, с поисками которых помог интернет и «Личное дело Романовской Е.В.». Качество было ужасным, но я всё-таки могла составить себе представление, как выглядела Елена Владимировна.
Молодая женщина с четкими, почти скульптурными чертами лица и невероятно пронзительным взглядом. Её осанка была гордой, почти вызывающей, волосы уложены в строгую элегантную прическу. Что цепляло больше всего – так это глаза. В них читалась не просто амбициозность, а стальная воля, смешанная с какой-то глубокой, запрятанной на самое дно души печалью. Словно она уже тогда знала или предчувствовала свой финал.
Я выключила программу просмотра фотографий, чувствуя, как в горле снова встает ком. Допила остывший кофе, и поняла, что больше не могу себя мучить. Рутина, обычно дававшая ощущение контроля, сегодня была подобна тонкой бумажной стене, которую вот-вот прорвут демоны из прошлого. Внутренний компас, вопреки всем логичным маршрутам успешной бизнес-леди, упрямо показывал только одно направление – назад. В 1997 год.
Я отнесла на маленький журнальный столик пакет с едой, потом вернулась за стол и включила браузер. Его холодный, синеватый свет озарил мое лицо в полумраке кабинета. Но искать начала не Елену Романовскую. Нет, это был тупиковый путь. Мне требовался ключ доступа к той эпохе. Не просто частный детектив, а проводник – человек, который тогда дышал этим воздухом, знал изнанку времени, его подпольные тропки и правила игры. Кто-то из той, старой, уже почти мифической московской тусовки, кто помнил запах пороха и денег девяностых.
Набрала в поисковой строке: «Московские журналисты 1990-х криминальная хроника». Поисковик выдал десятки имен, архивных статей, посвященных громким разборкам, приватизационным скандалам и заказным убийствам. Среди этого информационного шлака мое внимание, словно магнит, притянуло одно имя: Аркадий Смирнов. Бывший военный корреспондент, «афганец», который в самые лихие годы переквалифицировался в «охотника за сенсациями».
Его материалы в тогдашних желтоватых газетах, опубликованные в жанре репортажей, порой ощущались как разоблачительные памфлеты, написанные острым, ядовитым пером, без оглядки на авторитеты. И, что было самым важным, он несколько раз касался фигуры Леднёва и его партнёра Звенигородского, выходя на опасную грань.
Я нашла его старый, заброшенный блог на платформе, которая уже почти умерла. Он вёл его, судя по всему, для себя и таких же, как он сам, «динозавров». Последняя запись была датирована тремя годами назад и представляла собой едкий комментарий о современной журналистике. Порывшись в разделе «Контакты», я нашла адрес электронной почты – длинную, неудобную комбинацию на старом бесплатном домене, которая выглядела настолько архаично, что вселяла надежду – он мог быть настоящим.
Зашла в свой почтовый аккаунт (рабочий остался без внимания) почтовик и написала ему короткое письмо, тщательно подбирая каждое слово: «Тема: Вопрос по делу 1997 года. Уважаемый Аркадий, меня зовут Алина Романовская, я работаю в рекламном холдинге «Проспект». Пишу Вам в связи с частным расследованием исчезновения Елены Романовской в конце 1990-х. Из Ваших публикаций мне известно, что Вы глубоко освещали события, связанные с кругом Владимира Кирилловича Леднёва в тот период. Есть основания полагать, что Вы можете обладать уникальными сведениями о Романовской, которые по тем или иным причинам не вошли в открытую печать.
Готова обсудить условия личной встречи и Ваше вознаграждение за информацию и время. Конфиденциальность гарантирую полностью. С уважением, Алина.
Я перечитала текст, проверила на опечатки и, задержав дыхание, нажала кнопку «Отправить». В воздухе будто что-то щелкнуло. То напряжение, что сковывало меня весь день стальной пружиной, чуть ослабло, сменившись другим чувством – тревожным ожиданием. Первый камень был брошен. Теперь оставалось ждать, появится ли на поверхности рябь.
Просидела в офисе до глубокого вечера, пытаясь настроиться на творческий лад. Но все мои мысли были прикованы к молчаливому почтовому ящику. Я ждала ответа от человека, который, возможно, когда-то держал в руках ниточки, способные привести меня к разгадке.
Небо за окном давно почернело, и огни города стали еще ярче, когда я наконец собрала вещи, чтобы уйти. В тишине кабинета, нарушаемой лишь гулом системного блока, резко и оглушительно зазвонил стационарный телефон на моем столе. Аппарат, который использовался всё реже, а номер его известен лишь узкому кругу людей, был записан в каких-то официальных реестрах.
Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с бешеной силой. Я медленно протянула руку и подняла тяжелую трубку.
– Слушаю, – мой голос прозвучал неожиданно резко в тишине.
– Алина? – голос на другом конце был низким, хриплым, с характерной, немного старомодной интонацией. – Это Аркадий Смирнов.
Мое сердце застучало чаще. Я не ожидала такой быстрой реакции.
– Аркадий, здравствуйте. Я рада, что вы отреагировали на моё письмо.
– Да. Сразу понял, что это не обычный запрос от любопытного бездельника. Романовская... это фамилия, которая не всплывала уже лет тридцать. Вы кто ей?
– Это личное. Я ищу правду о своем происхождении.
На другом конце провода повисла пауза. Я слышала, как он тяжело дышит, а потом раздался звук, похожий на щелчок зажигалки.
– Хорошо. По телефону мы говорить не будем. В вашем офисе тоже. Это дело, Алина, пахнет нафталином и порохом одновременно. В 1997-м за такие вопросы могли и в багажнике прокатить до ближайшей лесополосы.
– Я понимаю. Где и когда?
– Значит, так. Завтра. В час дня. Кафе «Уют». Знаете такое? На Маросейке. Оно там с советских времен. Неброское, но надежное. И, Алина, – его голос стал жестче, – приходите одна. И без всяких «жучков». Я старой закалки, их чую.
– Буду одна. В час. Спасибо, Аркадий.
Я положила трубку. Руки немного дрожали. Это было настоящее, осязаемое начало. Мне удалось вступить в контакт с человеком из прошлого, чьё имя в своё время гремело. Но потом времена изменились, давление властей усилилось, писать правду стало слишком опасно. Бандиты что? Могли расстрелять или бомбу под машину положить. Власть действует с теми, кто не слушается, совершенно иначе.
На следующий день я приехала на Маросейку за пятнадцать минут до назначенного времени. Кафе «Уют» действительно оправдывало свое название. Небольшое, с обшарпанной, но чистой вывеской, оно выглядело как островок стабильности в вечно меняющейся Москве. Внутри пахло кофе, старой мебелью и чем-то неуловимо советским.