Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 124
– …Елена Владимировна Романовская.
Старушка вздрогнула, будто от внезапного толчка. Сухонькая рука, державшая чашку, резко замерла в воздухе, и чай едва не выплеснулся на скатерть.
– Елена… – прошептала она, и ее губы едва дрогнули. В голубых глазах нянечки, смотрящих куда-то в сторону, снова появилась и застыла, как мне показалось, тень давней, невысказанной и, вполне может быть, запретной тайны. – Да, конечно. А зачем ты её ищешь?
– До конца не уверена, зачем мне это нужно, – честно призналась я, чувствуя, как сердце заходится в груди. – Но у нас одинаковая фамилия, и она бесследно исчезла в том самом 1997 году, сразу после того, как меня нашли. Расскажите мне о ней, умоляю вас. Всё, что знаете и… помните.
Васса Агаповна тяжело, с присвистом вздохнула, как будто поднимая непосильную ношу, медленно поставила чашку и сложила свои морщинистые, в темных пятнах руки на столе. Она посмотрела на меня долгим, пронзительным взглядом, словно пытаясь заглянуть в самую душу, решая, можно ли, стоит ли доверять эту старую, тяжелую, как камень, тайну.
– Елена Романовская… – начала наконец, и голос старушки стал тише, глубже, почти заговорщицким, понижаясь до шепота. – Она была замечательная. Умница, красавица писаная, строгая, бывало, до суровости, но справедливая до последней капли. Как она вела дела детского дома! Директриса наша молилась на своего заместителя по АХЧ. Это были лихие годы, Алина, голодные, темные. А Лена, как волшебница какая, находила деньги, одежду, еду, лекарства. Этот самый благотворительный фонд «Надежда», благодаря которому мы все тогда выжили, и детвора, и работники, – это всё ее заслуга, светлая голова и бессонные ночи. Она была для нас, как ангел-спасительница, как последняя надежда.
– Я знаю, – кивнула я, чувствуя, как в горле снова встает комок. – Анна Григорьевна, нынешний директор, рассказывала. Говорила, какая она Романовская была сильная.
– Сильная? – Васса Агаповна горько усмехнулась, и эта эмоция сделала её лицо на мгновение удивительно молодым и печальным. – Да, сильная. Но была в ней какая-то… глубокая, сокровенная печаль. Всегда сдержанная, замкнутая, будто фарфоровая статуэтка за стеклом. Никто не знал, что у неё на душе, что творится за этой маской совершенства. А я… была всего лишь старая нянька, которая только и знала, что с ребятишками возиться.
Старушка сделала паузу, закрыла глаза, словно собираясь с силами, чтобы произнести самое главное, переступить через какую-то невидимую черту.
– Однажды, это было, наверное, в начале февраля 1997 года, уже под самый конец зимы… Я пошла к ней в кабинет, чтобы спросить о чём-то по хозяйству, уже и не помню. Дверь была приоткрыта. Заглянула и увидела ее. Елена сидела за своим письменным столом, положив голову на сложенные руки, и плакала. Не рыдала, нет. Тихо, беззвучно, плакала, но плечи так и тряслись, а на полированную столешницу слёзы падали. Так горько и отчаянно, что у меня сердце в груди перевернулось.
– Боже… – вырвалось у меня при этих словах.
– Я не выдержала, вошла, подошла. «Леночка Владимировна, – говорю, – что у вас случилось, родная вы моя? Не молчите, выскажитесь, легче станет».
Васса Агаповна вытерла тыльной стороной ладони слезу, медленно скатившуюся по морщинистой щеке.
– Она подняла на меня голову, а глаза – красные, опухшие, затопленные горем. И в них не ни капли прежней силы. Только боль и растерянность. И она мне рассказала. Обо всём. Выплеснула, как из переполненной чаши.
– О покровителях, – прошептала я, чувствуя, как напрягается каждая мышца моего тела, будто готовясь к удару.
– Да. О них. Звенигородский и Леднёв. Оба – новые русские, важные, влиятельные люди, хозяева фонда «Надежда». Елена с ними постоянно работала, договаривалась о помощи. Звенигородский… Аркадий Петрович… он был невероятно обаятельный, интеллигентный, начитанный, с ним было интересно говорить, мог очаровать кого угодно. Ты не подумай, Алиночка, это не я его таким запомнила, мне Лена рассказала. Ну вот, а Леднёв Владимир Кириллович, – симпатичный, открытый, добрый, щедрый до расточительности. Оба – как два солнца, только светили по-разному, с двух сторон.
– И… – я сглотнула, не могла заставить себя произнести это вслух, боялась спугнуть хрупкую нить повествования.
– И она… – Васса Агаповна наклонилась ко мне через стол, понизив голос до едва слышного, доверительного шепота. – Она запуталась, Алинушка. Совсем. У неё завязались слишком личные, очень глубокие отношения… С обоими. Сначала с одним, потом, почти сразу, с другим. А потом… Господи, даже страшно говорить о таком, – Васса Агаповна повернулась к иконостасу, трижды перекрестилась: – Господи, спаси и помилуй мя, грешную… – потом снова ко мне: – Елена не могла выбрать, знала, как разорвать эту связь. Они оба были хороши, каждый по-своему, и оба же, казалось, ей нужны. Говорила, что это как две разные, но одинаково прекрасные жизни, и она не может, просто не в силах отказаться ни от одной.
Я слушала, и в голове у меня не укладывалось: образ строгой, сдержанной, почти аскетичной Елены Романовской, которую описывала директор, и эта женщина, разрывающаяся между двумя мужчинами, живущая в огне страсти и лжи.
– А потом… – Васса Агаповна снова глубоко вздохнула, и этот звук был полон старой, невыплаканной, застрявшей в груди боли. – Потом она забеременела.
Я вздрогнула, словно от внезапного удара током. Вот оно. Приближение к разгадке. Главное.
– Она не знала, от кого, – продолжила старушка, и её пальцы судорожно сжали бумажную салфетку, то скручивая ее в трубочку, то распуская. – Сроки были такие, что это мог быть любой из них. Елена оказалась в полном, беспросветном отчаянии. Не могла сказать ни одному, ни другому. Да как же! Оба женатые, солидные. Боялась скандала, что они начнут делить её, как вещь, или, что еще хуже, что они, узнав правду, отвернутся от нее, а вместе с ними рухнет и вся поддержка фонда.
– И что было дальше? – мой голос был едва слышен, я боялась пропустить хоть слово.
– А дальше… – Васса Агаповна сжала губы в тонкую, бледную ниточку. – Дальше случилось нечто странное. Звенигородский пропал. Просто исчез. Перестал отвечать на звонки, не приехал на очередную встречу в наш детский дом. Как сквозь землю провалился. Никто не знал, куда и почему.
– Пропал? – переспросила я, чувствуя, как по спине пробегает холодок.
– Да. И Елена… она после этого изменилась окончательно. Стала нервной, испуганной, как загнанная зверушка. Она как-то вечером, уже в марте это было, пришла ко мне в комнатушку, где нянечки хранили постельное бельё, вся бледная, с трясущимися руками, и говорит: «Васса Агаповна, я должна бежать. Срочно. Бросить всё и бежать». «Почему? – выдохнула я. – Что случилось?» Она думала, что это Леднёв, – прошептала Васса Агаповна, и её глаза беспокойно забегали по сторонам, словно стены и впрямь могли подслушать. – Она сказала: «Он слишком добрый, понимаете? Слишком щедрый. Но в его глазах иногда, когда он думает, что не замечаю, мелькает что-то такое… ледяное, бездушное. Он очень, до безумия ревнивый. Я уверена, он узнал, что встречаюсь с ними обоими. И… убрал его. Убрал Аркадия».
Я сидела, совершенно оглушенная, пытаясь осмыслить услышанное. Захватывающий служебный роман с двумя мужчинами, нежелательная беременность, таинственное исчезновение, и страшное подозрение. Моя мать – если это, конечно, была она – оказалась не просто несчастной женщиной, а центральной фигурой в самой настоящей, мрачной криминальной драме, последствия которой, похоже, дотянулись и до меня.
– Она боялась, что Леднёв и её уберет, – закончила Васса Агаповна, и в голосе старушки прозвучала окончательная, бесповоротная ясность. – Или что заберет ребенка, вырастит его своим, исковеркает душу. Так сказала: «Не могу родить здесь. Не хочу, чтобы мой ребенок рос, зная, что его отец, возможно, убийца. Я должна навсегда исчезнуть».
– И она уехала? – мой вопрос повис в воздухе, такой же наивный и беспомощный, как и я сама в тот момент.
– Да, – кивнула старушка, и в этом кивке была вся тяжесть прожитых лет и сохраненной тайны. – Написала заявление по собственному, по семейным обстоятельствам, за неделю сдала все дела. Всем говорила, что уезжает к дальней родственнице в Сибирь, на новое место. А я… одна знала, что Елена просто бежит. Спасается. Она уехала, чтобы родить в тайне, и её бы с малышом Леднёв не нашёл.
– И вы больше её не видели? – голос мой дрогнул.
– Нет, Алинушка. Никогда. Только… – Васса Агаповна снова посмотрела на меня, и в голубых глазах, помимо нежности, читалась какая-то первобытная, материнская скорбь. – Только через несколько месяцев, холодной декабрьской ночью, когда ты, крошечный сверточек, появилась на пороге роддома… Я подумала, что ты – дочка Елены. Рассудила: она привезла тебя назад, оставила тебя на моё попечение. Не смогла тебя воспитывать, скитаясь по чужим углам, вечно оглядываясь. Боялась, что Леднёв отыщет и малышку отнимет. Но она была уверена, что я девочку найду. Что старая нянька не пройдёт мимо и позаботится о маленькой.
Я закрыла лицо руками, пытаясь спрятаться от обрушившейся на меня правды. Но она проникала сквозь пальцы, заполняла собой всё. Всё сошлось в один жуткий, безупречный паззл. Елена Романовская, её беременность, таинственное исчезновение Звенигородского, панический страх перед Леднёвым, фонд «Надежда» – всё это были не разрозненные факты, а звенья одной цепи, одной ужасной, запутанной истории, которая тянулась из прошлого. И я, Алина Романовская, скорее всего, была её живым, дышащим, тридцатилетним результатом. Не просто сирота, а человек, чье рождение было окутано страхом, ложью и, возможно, преступлением.
– Васса Агаповна, – я опустила руки, и мой взгляд, еще минуту назад полный слез, стал сухим и твердым. – Так вы думаете, что я и есть – дочка Елены Владимировны?
– Может быть, милая. Утверждать не берусь, уж прости. Но я на всякий случай, чтобы ты не потерялась, дала тебе ее фамилию, а вот отчество, прости, другое.
– Спасибо, Васса Агаповна, – прошептала я, и в этих словах была вся моя благодарность, вся боль и вся решимость. – Спасибо вам за всё. За правду. За то, что не бросили тогда. Я много лет испытывала стыд из-за того, что никогда вас не благодарила за своё спасение.
– Ну что ты, милая, что ты, это не я, это Господь тебя спас, – улыбнулась старушка.
– Мне пора. Еще нужно многое узнать, – сказала я, поднимаясь. – Так вы ничего не знаете, куда отправилась Елена Владимировна?
– Нет, милая, не знаю, – кивнула Васса Агаповна. – Бог в помощь.
Я знала, что мне нужно уходить. Сейчас, немедленно. Требовалось узнать, что на самом деле случилось тридцать лет назад с Аркадием Петровичем Звенигородским, и что такого особенного в фонде «Надежда». А еще, само собой, продолжить поиски Елены Романовской.
Я встала, обняла Вассу Агаповну еще раз, ощутив её хрупкость и невероятную силу духа; поклялась себе, что приеду снова, и, оставив на столе крупную сумму, которую старушка возмущённо тут же попыталась с возмущением сунуть мне обратно, почти выбежала из домика.
Октябрины на клумбе, такие же яркие и неуместные в ноябре, казались мне теперь не просто цветами, а точным символом моей собственной жизни – яркой, упрямой, проросшей сквозь асфальт, но корнями уходящей в старую, горькую, отравленную тайну.
Я села в машину, резко повернула ключ зажигания и, не оглядываясь на маленький домик, рванула обратно в Москву.