Дарья Десса. Авторские рассказы
Авиационный дебошир. Часть 2/2
Оказалось следующее: пока Дима Горин гулял и заправлялся пивом, регистрация и посадка на его рейс благополучно завершились, потому чего он теперь ждет в зале ожидания – совершенно непонятно, – опоздал на свой собственный рейс по собственной глупости. Обрушив на мужа еще несколько тонн грубых, но справедливых слов и витиеватых выражений, Виктория, исчерпав весь запас эмоций, бросила трубку. Добавить ей было больше нечего, все было сказано за эти двадцать лет, и всё повторилось снова. В трубке повисла мертвая, звенящая тишина, которая была громче и страшнее любого крика.
В этот момент, осознав, наконец, ужасающую глубину своего грехопадения и весь масштаб катастрофы, способной сильно ударить по семейному бюджету (лететь несколько часов задорого) Дима метнулся в сервисную кассу авиакомпании. В его голове, несмотря на густой туман, сработал древний инстинкт самосохранения, желание избежать неминуемой кары дома.
Каким-то невероятным чудом, сыграв на жалости или просто благодаря удачному стечению обстоятельств, лишь немного доплатив, ему удалось получить билеты на следующий рейс, который был, правда, только через шесть долгих, мучительных часов. С билетами на руках Горин, расстроившись от выговора жены и удручающей перспективы долгого ожидания, пошел... на выход.
Шесть часов трезвости в этом стерильном аду зала ожидания? Это было немыслимо, равноценно пытке. Зеленый змий, встревоженный и раздраженный, требовал немедленного продолжения банкета, топлива для предстоящего ожидания. Заправляться снова!
Еще три или четыре раза Дима ходил туда-сюда, совершая этот абсурдный, выматывающий ритуал, который уже не приносил ни радости, ни облегчения, а лишь механически опустошал его карманы и притуплял сознание. До того дошло, что контролеры на рамках стали к нему относиться с брезгливым снисхождением. Они уже давно, с первого же раза, заметили, что гражданин основательно ушел в запой, и его лицо, опухшее и серое, с мутными глазами, служило тому лучшим доказательством, однако делать с этим ничего не собирались. И потому, что он был тихий и вежливый, не буянил, и потому, что если вдруг что – это будут проблемы авиакомпании, а не службы безопасности аэропорта. Их усталые, отрешенные взгляды, скользящие по нему, словно говорили: «Просто улети уже, несчастный, и не создавай нам лишних проблем и бумажной волокиты».
Устав от долгих, бесцельных блужданий по сияющим коридорам и исчерпав почти все финансовые ресурсы, когда в кошельке осталась лишь жалкая мелочь, непригодная для покупки даже самой маленькой, позорной бутылочки хмельного, Дима наконец, в полном изнеможении, уснул в пластиковом кресле у стены. Но это было скорее тревожное забытье, тяжелый, пьяный сон, полный смутных, липких образов и кошмаров, где он снова и снова опаздывал на самолет.
Через положенное время, однако, его разбудили громкие объявления, и Горин, чуть живой, но все же, благополучно забрался на борт, стараясь при этом не дышать на встречающих стюардесс и отворачиваясь. Он проскользнул мимо них, как тень, чувствуя, как от него волнами исходит густой, стойкий запах алкоголя и стыда. Сел в свое кресло у иллюминатора и уж тут, сбросив ботинки, почти не помня себя, погрузился в сладкий, спасительный сон, не дожидаясь взлета и инструктажа. Сон был его единственным, ненадежным убежищем от самого себя.
Очнулся Дима через пару часов, когда стюардесса, уже проходя по салону, настойчиво попросила привести кресла в вертикальное положение, пристегнуться, убрать столики. В салоне зажегся яркий, почти хирургический свет, который больно, как удар ножа, ударил по его воспаленным, красным глазам. Оглядевшись ошалело вокруг, пытаясь сообразить, где он и что происходит, Дима вдруг, сквозь тошноту и головную боль, ощутил жуткий, вот прямо-таки нестерпимый, звериный голод. Это был не просто голод, а физиологическая потребность изможденного организма, отчаянно требующего компенсации за пережитый стресс и влитый в себя яд.
Горин подозвал к себе проходящую мимо стюардессу и попросил принести ему ужин, который пропустил. Мол, я проспал, пока другие питались, теперь очень хочу. Та ему вежливо, но твердо отказала:
– … самолет начинает снижение, все процедуры обязательны для безопасности…
– Знаю, знаю, – прервал её Дима, пытаясь собрать в кучу расплывающиеся мысли. – Но это для меня очень. Очень важно. В его охрипшем голосе звучала не просьба, а отчаянное требование выживания, граничащее с истерикой.
– Почему? – удивилась стюардесса, внимательно глядя на его помятое лицо. – Вы диабетик? У вас экстренная необходимость?
– Нет, что вы!» – сказал Дима, тут же прикусив язык. Такой шанс прошляпил! Он мог бы соврать, сочинить историю про болезнь, но что-то глубоко внутри, даже в этом пьяном, полуразрушенном состоянии, капля стыда или остаток гордости, не позволило ему использовать чужую болезнь как предлог для своей слабости. И вдруг, глядя в чистые, спокойные глаза девушки, сказал нараспев, бархатным, доверительным голосом, правда при этом стараясь на нее перегаром не дышать:
– У вас такие безумно красивые глаза. Прямо как у моей первой учительницы Зим Михайловны Фроловой. Я очень сильно её любил.
Стюардесса вежливо улыбнулась. Это была дежурная, профессиональная, отрепетированная улыбка, не обещающая ничего, кроме корректного обслуживания.
– Спасибо. Но пристегнитесь, пожалуйста, мы уже заходим на посадку, – мягко, но непреклонно сказала она.
Дима, почувствовав слабину, не думал сдаваться. У него есть такая врожденная, упрямая черта характера: если чего-то хочет – добьется обязательно, пройдет и через стену. Даже если потребуется пробить её головой. Думаете, жена ему, такая красивая и строгая, просто так досталась? Нет, ни в коем случае. Он ее добивался целый год, она сначала и смотреть в его сторону не хотела – мелкий, кудрявый, тощий заводила. Горин методично, шаг за шагом, день за днем, разрушал её холодную оборону цветами, глупыми шутками и настойчивостью, пока она, измученная, не сдалась под его напором.
Но Дима обладает и ещё одним очень интересным, почти магическим свойством, которое всегда шло у него сразу после упрямства. Обаянием. Настоящим, подкупающим, заразительным. С его помощью он мог уговорить человека на многое, растопить лед и разоружить самую строгую бдительность. Потому в этот раз, смело, почти дерзко отстегнув ремень безопасности, он пошел в хвост самолета, к рабочему месту стюардесс. Горин почувствовал прилив азарта и сил, когда его цель – еда – стала осязаемой и близкой.
Члены экипажа сначала заметно встревожились, стали нервничать, обменявшись быстрыми взглядами. Решили, что пришел очередной дебошир, а то и вовсе неадекватный пассажир, с которым придется как-то справляться. Их взгляды стали жесткими, готовыми к отражению атаки, тела напряглись.
Но Дима, врубив свое обаяние на полную катушку, используя весь свой многолетний арсенал мягких, задушевных интонаций и искренних, хотя и откровенно преувеличенных, комплиментов, наговорил девушкам столько приятных, лестных слов, так душевно посетовал на свою голодную судьбу, что те, в конце концов, не выдержали, сдались. Они с улыбкой отправили его на место, а вскоре одна из них принесла ему тот самый заветный остывший ланч-бокс.
Это была его личная, маленькая, но значимая победа, доказавшая, что его чары, –главное и единственное оружие мирного человека, – ещё работают, даже когда сам гражданин в таком плачевном состоянии. В общем, на родную, прохладную и пасмурную землю Дима прибыл отлично выспавшийся и основательно закусивший. Даже зеленый змий внутри него обиженно и сыто заполз в темную, глубокую нору, удовлетворенный тем, что его хозяин, несмотря ни на что, сумел о себе позаботиться и добыть пропитание.
Самолёт мягко, почти невесомо коснулся полосы, и Дима, поправив помятую куртку, с удивлением ощутил прилив странной бодрости, почти трезвости. Сытый желудок и несколько часов глубокого сна сделали свое дело, отсрочив неизбежное, тяжелое похмелье и подарив ему краткий, обманчивый миг ясности.
Горин вышел из самолета одним из первых, быстро минуя толпу, чувствуя себя не жалким пьяницей, а победителем, хитрым человеком, который обыграл систему, обстоятельства и даже собственную зависимость – пусть и на очень короткое время. Зеленый змий, свернувшись клубком, действительно притих, насытился. Он не исчез, нет, никуда не делся. Просто взял паузу, как опытный, сытый хищник, который затаился в засаде и ждет следующего удобного, слабого момента для атаки.
Дима сознавал, что это затишье обманчиво и мимолетно, но сейчас, под холодным, безразличным светом ламп родного аэропорта всем существом наслаждался моментом относительной, дарованной свободы. Впереди, за стеклами автоматических дверей, маячила неизбежная встреча с Викторией, и к ней нужно было внутренне подготовиться, собрав в кулак всю свою волю и остатки обаяния.
Получив скромный багаж с ленты, Горин вдруг увидел супругу. Виктория стояла в стороне от толпы, скрестив руки на груди в немом укоре, ее лицо было непроницаемо и холодно, как гранит, но в глазах, пристально смотрящих, читалась вся накопленная боль, разочарование и усталость двадцати лет совместной жизни, прожитой рядом, но не вместе.
Дима медленно подошел, включив на полную мощность остатки своего знаменитого обаяния, и попытался её обнять, сделать первый шаг к примирению. Виктория не отстранилась резко, но и не ответила на объятие, оставаясь холодной, жесткой и неуступчивой, как закаленная сталь.
– Поехали домой, – только и сказала ровным, безжизненным голосом, и в этом одном коротком слове было больше горького упрека и безнадежности, чем в любой длинной, эмоциональной тираде.
Дима покорно, как послушный ребенок, поправил на плече сумку, которая казалась ему сейчас непривычно легкой после всех перенесенных приключений, и молча последовал за женой к выходу. Они шли к машине по бесконечной, залитой ярким светом парковке, и каждый их шаг отдавался гулким эхом в ночной тишине, словно отсчитывая последние минуты затишья перед неминуемой, долгой и тяжелой бурей.
Виктория молча села за руль, не предложив мужу сесть на водительское место, что было красноречивее любых обвинений и слов. В салоне автомобиля повисла густая, осязаемая, давящая тишина, которую не мог пробить даже негромкий, ровный шум работающего двигателя. Дима, помявшись, попытался заговорить, начав что-то невнятное и путаное про удачную, в общем-то, командировку и свою усталость, но Виктория лишь слегка, почти незаметно качнула головой, не отрывая пристального взгляда от темной ленты дороги.
Её профиль в полумраке казался высеченным из холодного камня, и Дима почувствовал, как его недавняя бравада и ощущение победы таят, как дым, под этим ледяным взглядом. Он понял, что сейчас любое его слово будет воспринято в лучшем случае как оправдание, а в худшем – как пьяная, бессмысленная болтовня. Зеленый змий, который только что мирно дремал, сытый и довольный, слегка зашевелился на дне сознания, почувствовав приближение опасности и напряжения, но Дима собрал волю в кулак и усилием мысли заставил его замолчать, загнал подальше.
Горин интуитивно решил, что лучшее и единственное оружие сейчас – это молчаливое, показное раскаяние и смирение. Он знал, что настоящий, основательный «разнос» с разбором полёта и припоминанием всех старых грехов ждет его уже дома, но сейчас был хоть и помятый, но сытый, относительно выспавшийся и готовый к этому бою, к этой вечной, изматывающей войне. До следующего раза. Всего лишь до следующего раза.