— Ты что, совсем уже?! Я тебе по-человечески говорю — мать больна, ей некуда идти! — Григорий швырнул ключи на тумбочку так, что они со звоном отскочили на пол.
Надя стояла у раковины, держа в руках мокрую тарелку. Капли воды стекали с её пальцев обратно в мыльную пену, но она даже не замечала этого. Просто смотрела на мужа — на этого человека, с которым прожила двенадцать лет, родила двух детей, делила постель и хлеб. И сейчас не узнавала его.
— Гриша, я не против помочь, но...
— Никаких «но»! — он развернулся к ней, и в его глазах плескалось что-то жёсткое, незнакомое. — Будешь возмущаться, влеплю! Мама будет жить с нами, досмотришь её, не обломишься!
Слово «влеплю» повисло в воздухе кухни, где ещё пять минут назад пахло жареной картошкой и уютом. Надя опустила тарелку в раковину. Медленно вытерла руки о полотенце.
— Ты сейчас... угрожаешь мне?
Григорий отвернулся, провёл ладонью по лицу. На улице метель гнала снег по стёклам — декабрь в этом году выдался злым, колючим. Фонарь под окном качался на ветру, его свет дёргался по обоям, создавая нервные пляшущие пятна.
— Я не угрожаю. Я предупреждаю, — он говорил теперь тише, но от этого становилось ещё страшнее. — Она приедет послезавтра. Освободишь детскую комнату, Мишка временно переселится к Катьке.
— Как это — освободишь?! Там вещи детей, игрушки, учебники!
— Разберёшь. Найдёшь место.
Надя прислонилась к холодильнику. Ноги вдруг стали ватными, а в горле пересохло так, будто она глотнула песка. Двенадцать лет. Двенадцать лет она старалась. Готовила его любимый борщ, гладила рубашки, сидела ночами с больными детьми. А он сейчас смотрит на неё, как на прислугу.
— А спросить меня ты не подумал?
— Это моя мать! — Григорий ударил кулаком по столу, и чашки в сушилке жалобно звякнули. — Моя! Понимаешь?! Она одна, ей шестьдесят семь, после инсульта...
— Я знаю, сколько ей лет. Я помню про инсульт, — Надя чувствовала, как внутри неё что-то сжимается, твердеет. — Но у твоей матери есть своя квартира. Есть соцработники. Есть...
— Нет! — он отрубил. — Там холодно, лифт не работает, пятый этаж. Она не справится.
«А я справлюсь?» — хотела спросить Надя, но промолчала. Просто посмотрела на мужа — на его сжатые челюсти, на упрямый изгиб рта. Когда-то, очень давно, этот рот целовал её по утрам и шептал глупые нежности. Теперь он выплёвывал приказы.
За окном завыл ветер. Снег бился в стекло, словно пытался прорваться внутрь — туда, где тепло и светло, где пахнет домом. Ещё пахнет. Пока ещё.
Людмила Петровна приехала в субботу, когда Надя как раз развешивала бельё на балконе. Услышала голоса в прихожей — громкий, требовательный голос свекрови и виноватое бормотание Григория. Надя вытерла руки о фартук, поправила волосы и вышла встречать.
Свекровь стояла посреди коридора в засаленной дублёнке нараспашку, вокруг неё громоздились четыре огромные сумки, два пакета и чемодан с оторванным колесом.
— Ну что, будем знакомиться заново? — Людмила Петровна окинула невестку взглядом, в котором читалось всё: и презрение, и торжество, и что-то ещё — голодное, захватническое. — Я теперь тут хозяйка. Чтоб ты знала сразу.
Надя молча кивнула. Григорий суетился со свекровиными сумками, таскал их в детскую — теперь уже свекровину комнату.
— Где тапочки? — Людмила Петровна скинула ботинки прямо на ковёр, не разуваясь толком. Снег с подошв тёк грязными ручейками. — И чаю мне. Горячего. С сахаром, три ложки.
— Сейчас принесу, — выдавила из себя Надя.
— Вот и неси. И печенья какого-нибудь. Я в дороге не ела, с утра.
На кухне Надя поставила чайник, опёрлась руками о столешницу. В отражении чёрного стекла вытяжки смотрела на неё чужая женщина — бледная, с тёмными кругами под глазами, с губами, сжатыми в тонкую линию. «Кто ты?» — хотела спросить Надя у своего отражения. Но чайник закипел, заверещал, требуя внимания.
Когда она вернулась с подносом, Людмила Петровна уже сидела на диване — том самом, который они с Григорием выбирали три года, копили, мечтали. Свекровь развалилась, раскинув руки, заняв собой всё пространство.
— Ставь сюда, — она ткнула пальцем в журнальный столик. — И убери эти дурацкие цветы. Они пыль собирают.
— Это фиалки. Я их выращиваю.
— Сказала — убери! У меня аллергия.
— Но вы никогда...
— Надежда! — гаркнул из комнаты Григорий. — Сделай, что мать говорит!
Надя взяла горшочки с подоконника — пять маленьких фиалок, которые она растила два года. Они цвели сейчас нежными фиолетовыми шапочками, такие трогательные, такие беззащитные. Отнесла на кухню, поставила на холодильник. Там им будет темно. Там они зачахнут.
Вечером, когда дети вернулись из школы, началось.
— Это что за шум?! — Людмила Петровна выскочила из своей комнаты, сверкая глазами. — Катерина! Михаил! Чтоб я вас не слышала!
Катя, десятилетняя девочка со смешными кривыми косичками, испуганно прижалась к маминому боку.
— Бабушка, мы просто...
— Молчать! В моём доме будет порядок! Уроки делать — тихо! Играть — на улице! И вообще, дети должны быть незаметными!
Мишка, младший, восьмилетний сорванец с вечно ободранными коленками, недоуменно таращился на бабку.
— Но это наш дом...
— Ваш? — Людмила Петровна шагнула к мальчику, нависла над ним. — Это дом моего сына! Тут я теперь главная! Усёк?!
Надя шагнула вперёд, закрывая собой детей.
— Людмила Петровна, не надо на них кричать.
— А ты помолчи! — свекровь развернулась к ней. — Ещё учить меня будешь! Я мать! Я тут хозяйка! А ты — так, временная!
Слово «временная» вонзилось занозой под кожу. Надя молча увела детей на кухню, усадила за стол, налила молока. Катя всхлипывала, Мишка хмурился, кусая губу.
— Мам, а почему бабушка такая злая? — прошептал мальчик.
— Она устала с дороги, — соврала Надя, поглаживая сына по макушке. — Всё наладится.
Но ничего не наладилось.
Прошла неделя — самая длинная неделя в жизни Нади. Людмила Петровна захватывала пространство квартиры, как армия захватывает вражескую территорию. Она командовала, требовала, критиковала. Суп пересолен. Полы плохо вымыты. Бельё не так развешено. Дети избалованы. Надя одевается вызывающе. Надя готовит невкусно. Надя вообще непонятно чем занимается целыми днями.
Григорий отмалчивался. Приходил с работы поздно, ужинал молча, уходил курить на балкон. А когда Надя пыталась поговорить с ним наедине, отворачивался:
— Не начинай. Она старая. Больная. Потерпи.
Сколько можно терпеть? Где тот предел, за которым терпение превращается в предательство — предательство самой себя?
Однажды вечером, когда за окном мела февральская вьюга, Надя мыла посуду после ужина. Руки двигались автоматически — тарелка, вилка, кастрюля. В гостиной Людмила Петровна смотрела телевизор на полную громкость, орала на ведущих, комментировала каждую новость. Григорий сидел рядом, уткнувшись в телефон.
— Надежда! — рявкнула свекровь. — Мне компот! Давно просила!
Надя вытерла руки, достала из холодильника банку с компотом. Налила в стакан, понесла. Людмила Петровна даже не взглянула на невестку, просто выхватила стакан и сделала глоток.
— Фу! Кислый! Ты что, сахар жалеешь?!
— Я делала по обычному рецепту...
— По-обычному! — свекровь поставила стакан на столик так резко, что компот расплескался. — Ничего ты не умеешь! Руки у тебя не из того места! Гриша, посмотри, на ком ты женился!
Григорий молчал. Даже не поднял глаз от экрана.
— Я с тобой разговариваю! — Людмила Петровна повысила голос. — Или ты окончательно под каблуком у этой?!
— Мам, не надо, — пробормотал он.
— Как это — не надо?! Я тебя растила одна, отец вас бросил, я горбатилась на трёх работах! А ты теперь мать из-за юбки не защитишь?!
Надя молча ушла на кухню. Села на табурет у окна, уставилась в темноту. Снег падал и падал, белые хлопья в свете фонарей казались единственным движением в застывшем мире. Хотелось плакать. Хотелось кричать. Хотелось раствориться в этом снеге и улететь куда-нибудь далеко.
Телефон вибрировал в кармане фартука. Надя достала — сообщение от Валентины, соседки с четвёртого этажа.
«Надь, ты как? Слышу через стену, эта мегера опять орёт. Спускайся ко мне на чай».
Надя глянула в сторону гостиной. Там продолжался телевизор и монолог Людмилы Петровны о неблагодарных невестках.
«Приду», — быстро набрала она.
Через пять минут Надя сидела в уютной кухне Валентины, обхватив ладонями горячую кружку. Валентина, полная добродушная женщина лет пятидесяти, пододвинула к ней тарелку с пирожками.
— Ешь. Видеть тебя не могу — вся исхудала, глаза провалились.
— Не лезет, Валь.
— Да что ж это такое творится, а?! — Валентина всплеснула руками. — Второй месяц уже эта фурия у вас! Я не выдерживаю, а каково тебе?!
— Не знаю, — Надя обхватила себя руками. — Не знаю, что делать. Она... она захватила весь дом. Детей гоняет, на меня орёт, Гришу превратила в тряпку. Он даже слова в мою защиту не скажет.
— Мужики, — Валентина скривилась. — Перед матерями все одинаковые. Мой такой же был, царствие ему небесное. Свекровь мне житья не давала, пока я не поставила вопрос ребром.
— Как?
— Села и сказала: либо я, либо твоя маменька. Пусть выбирает. Он три дня думал, а потом съехал к ней. Правда, потом вернулся, извинялся. Поставила условия — мать отдельно, мы отдельно. И помогали ей, не бросили, но на расстоянии.
Надя слушала, и внутри теплело что-то забытое — надежда, что ли? Что всё можно изменить, что она имеет право...
— А если он не выберет меня? — прошептала она.
— Тогда тебе с ним и дороги нет, — Валентина накрыла её руку своей тёплой ладонью. — Золотая моя, ты живой человек. У тебя есть права. Есть достоинство. Нельзя так себя унижать.
В дверь позвонили. Валентина открыла — на пороге стояла высокая худая женщина лет сорока, в дорогом пальто, с короткой стрижкой и пронзительными серыми глазами.
— Валя, привет! Можно на минутку? — она шагнула в квартиру, стряхивая снег с плеч. — О, у тебя гости.
— Это Надежда, соседка с пятого, — Валентина кивнула. — А это Евгения Львовна, психолог. Она мне помогает с моей Ксюшей разобраться, подросток, знаешь...
Евгения внимательно посмотрела на Надю — долгий, изучающий взгляд.
— У вас всё в порядке? — спросила она негромко.
— Да, я просто...
— Да что там в порядке! — перебила Валентина. — Свекровь-монстр приехала, мужик размазня, дети страдают! Надька уже на грани!
Евгения сняла пальто, присела к столу.
— Расскажете?
Надя не знала, зачем рассказывает. Зачем выворачивает наружу всю боль, унижение, бессилие. Но слова лились сами — про угрозы Григория, про командирскую свекровь, про испуганных детей, про фиалки, которые засохли на холодильнике. Про то, как она стала невидимкой в собственном доме.
Евгения слушала молча, не перебивая. Когда Надя замолчала, психолог налила себе чаю, сделала глоток.
— Надежда, вы понимаете, что находитесь в токсичных отношениях? Это классическая картина эмоционального насилия.
— Но он же не бьёт меня...
— Насилие бывает разным, — Евгения говорила спокойно, но веско. — Угрозы, унижение, игнорирование ваших потребностей, изоляция — всё это насилие. А присутствие агрессивной свекрови усугубляет ситуацию. Ваш муж фактически предал вас, не защищает, а дети видят всё это. Они учатся, что так можно.
Надя молчала. Внутри что-то переворачивалось, болело, но одновременно — прояснялось.
— Что мне делать?
— Для начала — признать, что у вас есть выбор. Всегда есть выбор. Вы можете остаться и терпеть. Можете попытаться изменить ситуацию — поговорить с мужем серьёзно, поставить условия. Можете уйти. Но главное — вернуть себе право голоса.
— Но дети... У меня нет денег... Я нигде не работаю...
— Есть кризисные центры, юристы, соцслужбы, — Евгения достала визитку, протянула Наде. — Это мои контакты. И ещё — центр помощи женщинам. Позвоните, вам расскажут о вариантах. Бесплатно. Конфиденциально.
Надя взяла визитку. Пальцы дрожали.
— А вдруг я всё преувеличиваю? Вдруг надо просто потерпеть?
— Надежда, — Евгения наклонилась к ней. — Когда женщина спрашивает, не преувеличивает ли она, значит, ситуация уже критическая. Здоровые отношения не заставляют сомневаться в собственной адекватности.
Валентина обняла Надю за плечи.
— Мы тебя не бросим. Правда, Женя?
— Конечно. Звоните в любое время.
Надя вернулась домой почти в полночь. В квартире было тихо — все спали. Она прошла в спальню, где Григорий храпел, раскинувшись на всю кровать. Раньше они спали обнявшись. Когда это закончилось?
Села на край кровати, достала визитку Евгении. Покрутила в пальцах. Маленький прямоугольник бумаги. А может, это билет в другую жизнь?
Утром Надя проснулась от грохота. Выскочила на кухню — Людмила Петровна швыряла кастрюли в раковину.
— Где кофе?! — заорала она, увидев невестку. — Почему не сварила?! Сколько можно повторять — к восьми утра на столе должен быть завтрак!
— Сейчас сделаю, — Надя включила кофеварку.
— Сейчас! Всегда это «сейчас»! — свекровь подступила ближе. — Дармоедка! Бездельница! На шее у моего сына сидишь!
— Я воспитываю детей, веду хозяйство...
— Хозяйство?! — Людмила Петровна презрительно фыркнула. — Грязь кругом, пыль! Я вчера под диваном смотрела — ужас! Ты тряпку в руки вообще брала?!
Что-то щёлкнуло внутри у Нади. Тихо, почти неслышно. Но это был щелчок перелома — когда терпение кончается и начинается что-то другое.
— Если вам не нравится, — медленно произнесла она, — можете убирать сами.
Людмила Петровна остолбенела. Секунду молчала, потом побагровела.
— Ты что себе позволяешь?!
— То, что должна была позволить давно, — Надя почувствовала, как внутри разливается странное спокойствие. — Это мой дом. Я здесь хозяйка. И я больше не намерена терпеть хамство.
— Гриша-а-а! — завопила свекровь. — Иди сюда! Твоя жена совсем обнаглела!
Григорий появился в дверях спальни, заспанный, растрёпанный.
— Что случилось?
— Она мне дерзит! — Людмила Петровна ткнула пальцем в Надю. — Я тебе говорила — характер у неё гнилой! Выгони её!
— Надь, ну зачем ты?.. — начал было муж.
— Нет, — отрезала Надя. — Хватит. Григорий, нам нужно серьёзно поговорить. Сегодня вечером. Наедине.
Она развернулась и вышла из кухни, не дожидаясь ответа. Руки тряслись, сердце колотилось, но шла твёрдо. В коридоре натянула куртку, сунула ноги в сапоги.
— Ты куда?! — заорала сзади Людмила Петровна. — Я с тобой ещё не закончила!
— А я — закончила, — бросила через плечо Надя и вышла, хлопнув дверью.
На лестничной площадке стояла Валентина с хозяйственной сумкой. Увидела Надю — побледневшую, дрожащую — и сразу всё поняла.
— Опять?
Надя кивнула, не в силах говорить. Валентина обняла её, крепко прижала к себе.
— Всё. Хватит. Пошли ко мне.
В квартире соседки было тепло и пахло выпечкой. Валентина усадила Надю, налила крепкого чаю с мёдом.
— Рассказывай.
Надя выложила всё — про сегодняшнюю сцену, про то, как впервые осмелилась ответить. Валентина слушала, и лицо её каменело.
— Знаешь что, — наконец сказала она. — Пора этой особе показать, где раки зимуют. У меня есть идея.
— Валь, не надо, я не хочу скандала...
— Милая моя, — Валентина взяла её за руки. — Скандал уже идёт. Каждый день. Только в нём всегда виноватой оказываешься ты. Пора это прекратить. Доверяешь мне?
Надя посмотрела в добрые карие глаза соседки и кивнула.
— Тогда сиди здесь. А я пойду к вам в гости.
Через десять минут Валентина звонила в дверь квартиры Нади. Открыла Людмила Петровна — злая, красная, взъерошенная.
— Вам чего?
— Здравствуйте, Людмила Петровна, — Валентина улыбнулась широко, приветливо. — Я ваша соседка снизу. Валентина Фёдоровна. Можно войти?
— А, соседка... — свекровь чуть смягчилась. Всё-таки не каждый день к ней с визитом приходят. — Заходите, что ли.
Валентина прошла в гостиную, огляделась.
— Какая у вас квартира уютная. Надежда, наверное, старается?
— Какое там! — Людмила Петровна махнула рукой. — Бестолочь полная! Я вот приехала, думала, порядок наведу, а тут такое...
— Да что вы говорите! — Валентина присела на краешек дивана. — А мне всегда казалось, что Надюша золотая хозяйка. У неё и дети ухоженные, и квартира всегда чистая была.
— Ха! Это всё показуха! — свекровь распалялась. — Вы не знаете, какая она на самом деле! Ленивая, грубая! Сегодня мне вообще нахамила!
— Неужели? — Валентина округлила глаза. — Странно. Надюша такая тихая, воспитанная. А вы давно у них живёте?
— Два месяца уже. Сын пригласил, я больная, после инсульта. Ну думаю, поживу у них, помогу по хозяйству. А тут такое неуважение!
— Понимаю, понимаю, — Валентина сочувственно кивала. — Скажите, а где вы спите?
— В детской. Внуков переселили.
— А-а-а, — протянула Валентина. — То есть дети теснятся в одной комнате?
— Ну и что? Я их бабушка! Имею право!
— Конечно, конечно, — соседка наклонилась ближе, понизила голос. — Людмила Петровна, я вам как женщина женщине скажу. Вы знаете, что про вас говорят соседи?
Свекровь насторожилась.
— Что говорят?
— Да что вы невестку совсем затюкали. Что бедная женщина похудела, осунулась вся. Что внуков ваших гоняете, они вас боятся. Что сын ваш ходит как затравленный. Вы же понимаете, люди видят, слышат. Стены-то тонкие.
— Да что они понимают! — вскинулась Людмила Петровна. — Я добра их детям желаю! Воспитываю!
— Воспитываете, — Валентина встала, расправила плечи. — Знаете, Людмила Петровна, я тоже мать. У меня взрослая дочь. И я никогда не позволю себе вот так вламываться в её семью, командовать, третировать зятя. Потому что это не любовь. Это эгоизм.
— Вы... да как вы смеете! — побагровела свекровь.
— Смею, — Валентина говорила теперь жёстко, без улыбки. — Потому что мне надоело слушать, как вы орёте на мою подругу. Да, на подругу! Надя мне как младшая сестра. И знаете что? Если вы не уберётесь отсюда добровольно, я сделаю так, что соседи напишут коллективную жалобу участковому. За нарушение спокойствия, за шум, за то, что вы тут царствуете как тиран.
— Да это мой сын! Моя квартира!
— Квартира ваша? — Валентина усмехнулась. — А документы где? Вы там прописаны? Собственник вы? Нет? Тогда вы гость. А гости долго не задерживаются.
Людмила Петровна открывала и закрывала рот, как рыба на берегу. Впервые за два месяца кто-то говорил с ней вот так — прямо, жёстко, без страха.
— Грише я всё расскажу! Он вас...
— Григорию можете рассказывать что угодно, — Валентина двинулась к выходу. — Но имейте в виду: если Надюша разведётся с вашим сыном, а она уже думает об этом серьёзно, винить вы будете только себя. Потому что хорошие невестки не растут на деревьях. А вы свою извели до ручки.
Она вышла, оставив свекровь в полном шоке.
Вечером, когда Григорий вернулся с работы, Людмила Петровна закатила истерику. Орала, плакала, требовала выгнать Надю, наказать соседку, вызвать полицию. Но Григорий молчал. Просто сидел на кухне и молчал.
А потом зашла Надя. Села напротив мужа.
— Мне всё равно, что она говорит, — тихо сказала она. — Я больше так не могу. Либо твоя мать уезжает, либо уезжаю я с детьми. У тебя есть три дня на размышление.
Григорий посмотрел на жену. На её худое лицо, на тёмные круги под глазами, на сжатые губы. Увидел — впервые за много месяцев по-настоящему увидел — что она на грани.
— Надь...
— Три дня, — повторила она и вышла.
Людмила Петровна собиралась два дня. Хлопала дверцами шкафов, швыряла вещи, причитала, как с ней несправедливо поступили. Но Надя не реагировала. Просто ходила мимо, спокойная, тихая, будто каменная.
На третий день утром приехало такси. Людмила Петровна, одетая в ту же засаленную дублёнку, стояла в прихожей с чемоданами.
— Пожалеете! — прошипела она, глядя на Надю. — Все пожалеете! Я вам этого не прощу!
— До свидания, Людмила Петровна, — ровно ответила Надя и открыла дверь.
Свекровь выкатила чемодан на площадку, обернулась к сыну.
— Гриша, ты со мной поедешь?
Григорий стоял посередине коридора — между матерью и женой. Молчал. Потом медленно покачал головой.
— Прости, мам. Я остаюсь.
Людмила Петровна побелела. Развернулась и пошла к лифту, громко стуча каблуками. Не оглянулась ни разу.
Когда дверь закрылась, в квартире повисла тишина. Надя прислонилась к стене, закрыла глаза. Ноги подкашивались от облегчения.
— Прости, — услышала она голос мужа. — Прости меня. Я был слепым дураком.
Она открыла глаза. Григорий стоял перед ней — сникший, виноватый, чужой пока ещё.
— Не знаю, простишь ты меня когда-нибудь или нет, — продолжал он. — Но я попробую. Попробую вернуть то, что было. Попробую стать нормальным мужем. Дай мне шанс?
Надя молчала. Потом медленно кивнула.
— Попробуем.
За окном падал мартовский снег — последний, мокрый, тающий. Весна была совсем близко. И вместе с весной в дом возвращалась тишина, покой, возможность дышать полной грудью.
На кухонном подоконнике зацвели фиалки — те самые, что она перенесла с холодильника неделю назад. Маленькие фиолетовые цветы, упрямые и живучие.
Как и она сама.