Осенний ветер гнал по садовой дорожке сухие листья, шурша ими, словно старой бумагой. Татьяна зябко поплотнее запахнула вязаную кофту, стоя на крыльце старого, но крепкого дома из красного кирпича. В руках у нее дымилась кружка с чаем, от которого пахло мятой и смородиной — этот куст она посадила сама пять лет назад, когда тетя Вера только слегла.
Тишина. Какое же это было блаженство — просто слушать тишину. Не слышать стонов из дальней комнаты, не вскакивать по ночам от звона упавшего стакана, не бежать в аптеку в ливень, потому что закончились обезболивающие. Тетя Вера ушла месяц назад. Ушла тихо, во сне, держа Татьяну за руку. Похороны прошли скромно: соседи, пара бывших коллег по библиотеке, где Вера Павловна проработала сорок лет, и сама Татьяна.
Родственники не приехали. Сестра Тани, Лариса, прислала сухое сообщение в мессенджере: «Соболезнуем. Приехать не можем, у Виталика бизнес горит, а мы на Бали, билеты не поменять. Ты там сама как-нибудь. Венок от нас закажи». И перевела пять тысяч рублей. Этих денег не хватило бы даже на самый скромный венок, но Таня не обиделась. Она привыкла.
За последние три года, пока тетя Вера медленно угасала от тяжелой болезни, Лариса позвонила раза три. И каждый раз разговор сводился к одному: «Ну как она? Еще держится? Ой, Танька, тебе памятник надо поставить. Я бы не смогла. Я слишком эмпатичная, у меня сердце разорвется видеть такие страдания. Ладно, бегу, у меня маникюр».
Татьяна сделала глоток чая. Дом теперь принадлежал ей. Тетя Вера оформила дарственную еще два года назад, в редкий момент просветления и хорошего самочувствия. «Ты, Танюша, единственная, кто меня не бросил, — сказала она тогда, подписывая бумаги дрожащей рукой. — Пусть у тебя будет угол. Своей квартиры у тебя нет, по съемным мыкаешься, а Лариска… Лариска и так в шоколаде».
Таня не спорила. Она любила этот дом не за его стоимость, а за воспоминания детства, за скрип половиц, за запах старых книг. Она планировала перезимовать здесь, привести мысли в порядок, сделать ремонт в кухне.
Идиллию нарушил рев мотора. К воротам, разбрызгивая грязь из лужи, подлетел внушительный черный внедорожник. Татьяна нахмурилась. Она никого не ждала.
Машина заглохла, хлопнули двери. Из авто выплыла Лариса — в белом пальто (и это в осеннюю слякоть!), в темных очках на пол-лица. Следом выбрался ее муж Виталик, грузный мужчина с вечно недовольным лицом, и их двадцатилетний сын Артем, уткнувшийся в телефон.
Татьяна поставила кружку на перила. Сердце предательски екнуло. Ничего хорошего этот визит не предвещал.
— Та-а-ня! — голос сестры был звонким, наигранно-радостным. — Ну открывай, чего застыла как соляной столб? Гости приехали!
Татьяна спустилась с крыльца, подошла к калитке. Отодвинула щеколду.
— Привет, Лара. Привет, Виталик. Не ожидала вас.
— Ой, да мы спонтанно! — Лариса шагнула во двор, брезгливо оглядывая дорожку. — Фу, грязища-то какая. Тань, ты бы хоть плитку положила. Виталик, осторожно, не запачкай ботинки, они замшевые.
Она подошла к сестре и чмокнула ее в воздух возле щеки, обдав облаком тяжелых, сладких духов.
— Ну, показывай владения! Мы, можно сказать, с инспекцией. И помянуть тетю Веру надо, конечно. Святая была женщина.
Они двинулись к дому. Виталик хозяйским взглядом окинул крышу, забор, яблони в саду.
— Крышу перекрывать надо, — буркнул он вместо приветствия. — Шифер старый. Металлочерепицу бы сюда. И забор этот гнилой снести, поставить профнастил.
— Зачем? — спросила Татьяна, пропуская гостей в дом. — Мне и так нравится. Дерево дышит.
— Дышит оно, — хмыкнул Артем, впервые оторвавшись от экрана. — Тетя Тань, это прошлый век. Сейчас так никто не живет. Тут снести все надо и коттедж нормальный поставить. Место-то козырное, до города двадцать минут.
В прихожей сразу стало тесно. Гора дорогой обуви, куртки, брошенные прямо на сундук, где Татьяна хранила зимние вещи.
— Проходите в зал, я чайник поставлю, — сказала Татьяна, чувствуя, как внутри нарастает напряжение.
На кухне она дрожащими руками насыпала заварку. Зачем они приехали? Неужели просто проведать? Нет, Лариса ничего не делает просто так.
Когда Татьяна вошла в гостиную с подносом, картина была уже другой. Лариса сидела за столом, но не просто сидела — она открывала ящики старинного комода и бесцеремонно рылась в бумагах. Виталик простукивал стены костяшками пальцев.
— Что вы делаете? — тихо спросила Татьяна, ставя поднос на стол.
Лариса захлопнула ящик и ослепительно улыбнулась.
— Да так, смотрим, что осталось. Тань, а где тети Верины украшения? У нее была шкатулка малахитовая, помнишь? Там брошь с рубином и кольца золотые. Мамины еще.
— Шкатулка у меня в комнате, — сухо ответила Татьяна. — Это память.
— Память, конечно, — кивнула Лариса, беря печенье. — Но, Танюш, давай начистоту. Мы тут с Виталиком посовещались… У нас сейчас сложный период. Бизнес просел, кредиты душат. Артему машину новую купили, учебу оплачивать надо. В общем, деньги нужны.
Татьяна села на край стула, сложив руки на коленях.
— И при чем тут я?
— Ну как при чем? — Лариса округлила глаза. — Мы же семья! Тетя Вера умерла, царствие ей небесное, дом остался. Дом большой, участок хороший. Риелтор сказал, миллионов за восемь уйдет, если быстро. Ну, может, за семь, учитывая состояние.
— Какой риелтор? — Татьяна почувствовала, как холодеют пальцы.
— Знакомый наш. Он уже и покупателя присмотрел, тот ищет участок под застройку. В общем, план такой: продаем дом, деньги делим пополам. Тебе три с половиной миллиона — это ж огромные деньги, Тань! Купишь себе студию где-нибудь на окраине, ремонт сделаешь. А нам вторая половина. Справедливо же?
Татьяна смотрела на сестру и не верила своим ушам.
— Пополам? Справедливо?
— Ну конечно! Мы же обе племянницы. Мы обе ее любили.
— Любили? — Татьяна горько усмехнулась. — Лара, ты за три года приехала сюда один раз. На полчаса. Привезла коробку конфет, которые тете Вере нельзя было из-за диабета, и уехала, потому что «атмосфера тяжелая». А я здесь жила. Я меняла памперсы. Я мыла ее. Я кормила с ложечки. Я не работала два года, жила на копейки, продала свою машину, чтобы покупать ей лекарства. Где была твоя любовь тогда?
Лариса поморщилась, словно от зубной боли.
— Ой, ну хватит этого драматизма! Ты всегда любила из себя мученицу строить. Это был твой выбор. Могла бы сиделку нанять.
— На какие деньги? На те пять тысяч, что ты прислала? Сиделка стоит тридцать тысяч в месяц минимум. Тетя Вера плакала по ночам от боли, а ты выкладывала фото с Мальдив с коктейлями.
— Не считай мои деньги! — взвизгнула Лариса, мгновенно теряя светский лоск. — Мы пашем как лошади! А ты сидела тут на всем готовом, пенсию ее получала!
— Пенсия уходила на коммуналку и таблетки. Лара, о чем мы говорим? Дом не продается. Я буду здесь жить.
Виталик, который до этого молча жевал пряник, тяжело вздохнул и положил локти на стол.
— Тань, не упрямься. Жить ты здесь не сможешь. Дом требует вложений. Котел менять надо, проводка старая. Ты одна не потянешь. Он развалится через пару лет. А так — живые деньги.
— Я справлюсь.
— Да что ты справишься?! — взорвалась Лариса. — Ты жизни не знаешь! Ты неудачница, Танька! Ни мужа, ни детей, ни карьеры. Сорок пять лет бабе, а она за старый сарай цепляется! Мы тебе добра желаем! Артему жениться скоро, ему квартира нужна! А ты одна, тебе много не надо.
— Вот как, — Татьяна встала. — Значит, Артему нужна квартира. А мне, значит, в конуру на окраине?
— Ну не в конуру, а в компактное жилье, — поправила Лариса. — Слушай, не беси меня. Мы уже задаток взяли у покупателя. Завтра он приедет смотреть документы. Так что ищи эти бумаги на дом, где они там у тебя. В наследство вступать будем. Через полгода оформим продажу, а пока он нас пустит пожить, может быть.
Татьяна подошла к окну. За стеклом начинался дождь. Она вспомнила, как тетя Вера говорила: «Они прилетят, Танюша, как коршуны. Как только меня не станет. Не давай себя в обиду».
Она повернулась к родственникам. Лицо ее было спокойным, но в глазах горел тот огонь, который появляется у человека, загнанного в угол, но готового драться.
— Задаток вы вернете. Покупателя отмените. В наследство вступать не надо.
— Это почему еще? — набычился Виталик.
— Потому что я уже вступила в права собственности. Тетя Вера оформила на меня дарственную два года назад. Дом мой. Официально. Документы в порядке, в Росреестре зарегистрированы. Вы к этому дому не имеете никакого отношения.
В комнате повисла тишина, тяжелая, как могильная плита. Лариса открыла рот, закрыла, потом снова открыла. Ее лицо пошло красными пятнами.
— Врешь, — просипела она. — Тетка не могла… Она же выжила из ума! Ты ее заставила! Ты ее опоила чем-то!
— Она была в здравом уме. Нотариус засвидетельствовал дееспособность. Есть справки от психиатра на тот момент. Я знала, что вы начнете грызню, и подстраховалась.
— Ах ты змея подколодная! — Лариса вскочила, опрокинув стул. — Тихушница! Мы к ней с душой, а она за спиной… Мошенница! Я в суд подам! Я докажу, что ты ее обманула! Мы оспорим дарственную!
— Попробуй, — спокойно ответила Татьяна. — Только учти, что у меня есть все чеки на лекарства, все выписки из больниц, и показания соседей, кто за ней ухаживал, а кого и след простыл. Судья посмеется над твоим иском.
— Мам, пап, поехали отсюда, — подал голос Артем. — Тут ловить нечего. Она реально все оформила, если дарственная — хрен оспоришь.
— Замолчи! — рявкнул на сына Виталик. Он встал и надвинулся на Татьяну. — Слышь, родственница. Ты не борзей. Мы по-хорошему хотели. По-семейному. Ты нас кинуть решила?
— Я никого не кидала. Я досматривала родного человека, пока вы развлекались. Этот дом — благодарность тети Веры. И он останется моим.
— Да подавись ты своим гнилым домом! — закричала Лариса, хватая сумку. — Но запомни: у тебя больше нет сестры! Знать тебя не хочу! Сдохнешь тут одна, и стакана воды никто не подаст!
— Хватит давить мне на жалость! Дом мой по закону, и я не пущу сюда тех, кто вспомнил обо мне только сейчас! — голос Татьяны зазвенел, перекрывая крики сестры. — Вспомнила о сестре, когда деньгами запахло? А когда я звонила и просила помочь тетю перевернуть, потому что спину сорвала, ты трубку не брала! Вон отсюда! Оба! Трое! Чтобы духу вашего здесь не было!
Татьяна схватила со стола кружку, словно собиралась в них швырнуть. Виталик отступил. Лариса, задыхаясь от злобы, попятилась к выходу.
— Ты пожалеешь! Ты еще приползешь ко мне просить! — визжала она уже из прихожей, натягивая сапоги.
— Не приползу. Уходите.
Дверь хлопнула так, что с полки упала фарфоровая статуэтка пастушки — любимая вещица тети Веры. Упала, но не разбилась, упав на мягкий ковер.
Татьяна стояла посреди комнаты и слушала, как на улице ревет мотор, как буксуют колеса в грязи, как машина срывается с места и уносится прочь.
Ее трясло. Адреналин отхлынул, оставив после себя слабость и тошноту. Она медленно опустилась в кресло — старое, продавленное, в котором любила сидеть тетя Вера.
Слезы полились сами собой. Горькие, обидные слезы. Не потому что жалко дом, а потому что жалко того, чего никогда не было — нормальной семьи. Она ведь действительно надеялась, хоть на секунду, что они приехали просто так. Потому что соскучились. Глупая, какая же глупая…
В дверь постучали. Тихо, деликатно.
Татьяна вздрогнула. Неужели вернулись? Она вытерла лицо рукавом и пошла открывать, готовая ко второму раунду.
На пороге стояла баба Шура, соседка через забор. В руках у нее была миска с горячими пирожками, накрытая полотенцем.
— Танюшка, ты живая там? — спросила старушка, заглядывая ей в глаза. — Орали так, что у меня куры переполошились. Приезжали эти… городские?
— Приезжали, баб Шур.
— И уехали, слава те Господи. Я уж думала, с вилами идти тебя отбивать. Видела я ихнюю машину. Морды сытые, глаза жадные. Тьфу.
Татьяна слабо улыбнулась.
— Проходите, баб Шур. Чай пить будем.
Они сидели на кухне. Баба Шура пила чай из блюдечка, прикусывая сахарок, и рассказывала деревенские сплетни. Про то, как у Петровича коза забор сломала, про то, что автолавка завтра приедет. Простые, земные разговоры.
— Ты, девка, не тужи, — вдруг сказала соседка, положив свою узловатую руку на ладонь Татьяны. — Правильно ты их отвадила. Верка-то, покойница, все видела. Она мне говорила: «Шура, боюсь я за Таню. Сожрет ее Ларка. Ларка хитрая, злая». А ты, вишь, зубы показала. Молодец. Дом-то он хозяина чует.
— Тяжело одной, баб Шур, — призналась Татьяна. — Крыша течет, забор падает… Виталик прав был.
— А ты не одна. Мир не без добрых людей. Вон, племянник мой, Колька, из армии вернулся. Рукастый парень, работы ищет. Он тебе и крышу подлатает, и забор поправит. Денег много не возьмет, продуктами возьмет да добрым словом. Договоримся.
Татьяна почувствовала, как тепло разливается в груди. Не от чая, а от человеческого участия.
— Спасибо.
Вечером, когда стемнело, Татьяна вышла на крыльцо. Дождь кончился, воздух был свежим и холодным. Пахло мокрой землей и дымком из печных труб.
Она посмотрела на свой сад. Да, запущенный. Да, требующий работы. Но это был ее сад. Ее крепость.
В углу двора что-то зашуршало. Из-под куста крыжовника вылез рыжий кот — ничейный, дикий, который иногда приходил к тете Вере за молоком. Он сел на дорожке и внимательно посмотрел на Татьяну зелеными глазами.
— Ну что, хозяин? — спросила Татьяна. — Пришел проверить?
Кот мяукнул.
— Заходи, — она открыла дверь. — У меня колбаса осталась. Лариса не съела, побрезговала дешевой. А нам с тобой в самый раз будет.
Кот недоверчиво дернул хвостом, но потом, решившись, шмыгнул в тепло дома.
Татьяна закрыла дверь на засов. Щелкнул замок. Этот звук был самым приятным за весь день. Она была дома. И никто, слышите, никто больше не посмеет указывать ей, как жить и что делать с ее собственностью.
Ночью ей приснилась тетя Вера. Она стояла в саду, молодая, здоровая, в своем любимом ситцевом платье, и улыбалась. «Все правильно, Танюша, — сказала она во сне. — Теперь живи. Просто живи».
Утром Татьяну разбудил стук молотка. Она выглянула в окно. У калитки стоял молодой крепкий парень — видимо, тот самый племянник бабы Шуры — и прибивал оторвавшуюся штакетину. Заметив Татьяну в окне, он махнул рукой.
Татьяна улыбнулась в ответ. Она пошла на кухню, поставила тесто на пироги. Жизнь продолжалась. И это была ее жизнь — настоящая, трудная, но своя. Без фальшивых улыбок и чужой жадности.
А Лариса… Лариса еще пыталась звонить пару раз, угрожала судами, потом присылала сообщения с проклятиями. Татьяна читала их по диагонали и удаляла. Потом сменила сим-карту.
Через полгода она узнала от общих знакомых, что у мужа Ларисы окончательно прогорел бизнес, банк забрал внедорожник, а квартиру они выставили на продажу за долги. Татьяна не злорадствовала. Ей было все равно. У нее были свои заботы: рассада помидоров, новая крыша, которую они с Колей перекрыли за месяц, и рыжий кот, которого она назвала Чубайсом и который теперь спал у нее в ногах, мурлыкая громче трактора.
Справедливость — странная штука. Иногда она приходит не в судейской мантии, а в старой вязаной кофте, с чашкой чая в руках и твердым словом «нет».
Татьяна вышла в сад. Гортензии набрали цвет, обещая пышное цветение. Она провела рукой по шершавым кирпичам дома.
— Мы справимся, — сказала она дому.
И дом, казалось, теплее нагрелся под лучами весеннего солнца, соглашаясь с ней.
Ближе к вечеру у ворот снова остановилась машина. На этот раз — старенькая «Лада». Из нее вышел Коля.
— Татьяна Ивановна! — крикнул он. — Я тут доски привез, на беседку, как договаривались. И тетка Шура передала банку грибов.
— Заходи, Коля! — отозвалась она. — Чайник уже кипит.
Она смотрела на них — на Колю, таскающего доски, на бабу Шуру, ковыляющую через огород с гостинцем, на своего кота, охотящегося за бабочкой, — и понимала: вот она, семья. Не по крови, а по духу. Те, кто рядом, когда крыша течет, а не когда наследство делят.
И ради этого стоило пережить тот скандал, стоило выгнать родную сестру, стоило отстоять свое право быть хозяйкой.
— Дом мой по закону, — прошептала Татьяна, улыбаясь своим мыслям. — А по совести — он дом для тех, у кого сердце есть.
Она поправила выбившуюся прядь и пошла встречать гостей. Настоящих гостей.