Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 123
Я мчалась по трассе, внимательно глядя только перед собой, но так быстро, словно за мной гналась сама судьба. Королёв. Улица Ленина. Дом 17. Эти слова, написанные на крошечном квадратике, казались магическим заклинанием, способным разверзнуть землю и выпустить на свет все мои тайны. Адреналин бил в виски, но вместе с ним росла и какая-то невыносимая, почти детская радость. Я ехала к человеку, который держал меня на руках, когда была совсем крохой, и который, – это самое главное! – мог знать мою родную мать!
Навигатор привел меня в тихий, утопающий в осенней слякоти частный сектор. Улица Ленина оказалась узкой, заросшей, с покосившимися деревянными домиками, которые, казалось, помнили еще те времена, когда Владимир Ильич был не лидером мирового пролетариата, а счастливым гимназистом.
Я притормозила у дома номер 17. Это оказался маленький, одноэтажный, приземистый домик, словно вросший в землю. Его стены, некогда, наверное, светло-голубые, теперь от времени и влаги приобрели невнятный серо-зеленый оттенок. Окна были небольшими, с резными наличниками, и занавешены белыми, накрахмаленными шторками. Но первое, что бросилось в глаза, – это забор. Он был низеньким, деревянным и покосился так сильно, что казалось, вот-вот рухнет, не выдержав собственного веса. Но даже этот ветхий заборчик не мог скрыть главного украшения двора.
Прямо перед домом, занимая почти всю крошечную палисадную территорию, раскинулась огромная, невероятная клумба. Она была вся усыпана цветами. Октябрины. Тысячи мелких, пушистых, лилово-розовых и белых звездочек, которые, вопреки названию, цвели здесь, в конце ноября, словно бросая вызов первому морозу. Они выглядели такими яркими и живыми, что от них веяло не старостью и увяданием, а упрямой, неистребимой силой жизни. Я почувствовала, как в горле встал комок. Судя по бумажке, передо мной – дом Вассы Агаповны.
Я заглушила мотор и вышла из машины. Глубоко вдохнула влажный, пахнущий прелой листвой и древесным и угольным дымом, – кажется, печи здесь только ими и топят до сих пор, – воздух. Сердце колотилось так, что, казалось, его звук слышен на всю улицу. Подошла к покосившемуся заборчику, осторожно открыла скрипучую калитку и сделала несколько шагов по узкой, заросшей травой дорожке.
На крыльце, которое тоже выглядело довольно ветхим, стояла старая, деревянная скамейка. Я подняла руку, чтобы постучать в дверь, но не успела. Дверь тихонько приоткрылась, и на пороге появилась она. Васса Агаповна.
Она оказалась другой, чем я её помнила: сгорбленная, завернутая в теплый, клетчатый платок, наброшенный поверх старенького, но чистого шерстяного кардигана. Ее лицо было испещрено глубокими морщинами, словно карта прожитых лет, но глаза… Глаза остались всё такие же, ярко-голубые, хоть теперь и подслеповатые. Она подняла руку на уровень лба, прикрывая их ладонью от тусклого дневного света, и с интересом уставилась в мою сторону.
В этот миг внутри меня всё рухнуло и перестроилось. Память, как киноплёнка, отмотала назад почти три десятилетия и выдала чёткий, яркий кадр: среднего роста, крепкая, чуть полноватая женщина, у которой волосы всегда были выкрашены в тёмно-рыжий цвет и заплетены в косу, обёрнутую короной вокруг головы. Женщина, чей голос был слышен издалека, а руки, пахнущие тестом и землёй, могли легко поднять любого обитателя детдома, от малыша до пятиклассника. Та Васса Агаповна казалась дубом, мощным и несгибаемым.
А эта старушка… она казалась тенью того дуба, его скрюченным, ушедшим в землю корнем. Там, где прежде выделялись властные, густые брови, теперь виднелись лишь редкие седые штрихи. Полные, твёрдые щёки ввалились, обнажив скулы и изменив до неузнаваемости овал лица. И рост… она казалась такой маленькой, будто годы давили на неё всей своей огромной тяжестью, заставляя сгибаться и уменьшаться. Я помнила одну Вассу Агаповну – статную, громкую, полную жизни. А передо мной была другая – тихая, иссохшая, бренная. И от этого контраста, от этой безжалостной работы времени у меня перехватило дыхание. Я ехала к сияющему воспоминанию, а нашла его потухшую, но всё ещё тёплую золу.
– Девочка? – спросила она, пока я пыталась преодолеть волнение. – Ты ко мне? Из собеса, что ли? – голос у неё был тихий, чуть дребезжащий, но с неожиданно твердыми нотками, словно сквозь хрупкую скорлупку старости пробивалась стальная жилка былого характера. – Или из поликлиники?
Я стояла, как вкопанная, чувствуя, как под ногами плывет земля. Внутри меня бушевал настоящий шторм. Радость, невероятная, острая, до головокружения, смешивалась с паническим страхом быть отвергнутой или непонятой, с горечью от того, что она не узнала меня с порога. Ее вопросы окончательно обрушили на меня всю тяжесть тридцатилетней разлуки. Это был живой свидетель моего прошлого, единственная ниточка, и я чувствовала, как к глазам подступают горячие, непрошеные слёзы, сдавливая горло.
С трудом заставила себя сделать шаг вперед, к этой тени из моего детства.
– Здравствуйте, Васса Агаповна, – мой голос прозвучал глухо, сдавленно, будто сквозь вату. Я сделала глубокий, прерывистый вдох, пытаясь взять себя в руки, выровнять дрожь в коленях. – Меня зовут Алина. Алина Романовская.
Она прищурилась еще сильнее, вглядываясь в мои черты сквозь пелену лет и плохого зрения, пытаясь наложить образ взрослой женщины на призрачный отпечаток в памяти.
– Алина… Романовская… – медленно, по слогам повторила Васса Агаповна, и в ее голосе не было ни искорки узнавания, ни даже намека на него, лишь усталая растерянность. – Не припомню, милая. Вы, должно быть, из собеса? Или от Анны Григорьевны, из Совета ветеранов?
Разочарование, острое и холодное, кольнуло под сердце, но я тут же его подавила, сжала кулаки. Тридцать лет – огромный срок, целая жизнь. Когда я покидала детский дом, мне было всего 18, а теперь перед ней стояла взрослая, чужая женщина.
– Нет, Васса Агаповна, я не из собеса, – постаралась, чтобы мой голос звучал мягче, теплее, хоть внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. – Я… я та девочка. Которую вы нашли. Тридцать лет назад. На пороге роддома. Зимой, в мороз. Помните?
Эти слова, простые и прямые, обнажающие самую суть, пронзили тихую, сонную атмосферу двора, повисли в воздухе, и время словно остановилось. Старушка замерла, превратившись в изваяние. Ее рука, до этого прикрывавшая глаза, медленно опустилась. И глаза, до этого мутные и беспомощно ищущие, вдруг расширились, а в их глубине вспыхнул огонек сначала недоверия, потом попытки вспомнить, а затем – пронзительного, невыносимого узнавания, которое озарило изнутри морщинистое лицо старой нянечки.
– Ох! – выдохнула она. Это был не просто звук, а глубокий, выстраданный стон, вырвавшийся из самой глубины старческой души. – Ох, Господи! Алиночка! – она неловко, пошатываясь, но с неожиданной быстротой спустилась с крыльца, протягивая ко мне свои тонкие, иссохшие, трясущиеся руки. Я сделала шаг навстречу, и в следующее мгновение оказалась в её объятиях. Васса Агаповна прижала меня к себе с такой силой, на какую, казалось, не способно хрупкое, почти невесомое тело, вцепившись в моё пальто костлявыми пальцами. От нее пахло старым, чистым домом, сушеными травами, ладаном и чем-то неуловимо, щемяще родным, запахом, который жил в потаенных уголках моей памяти.
– Доченька! – прошептала она, прижимаясь мокрой от слез щекой к моему плечу, и я почувствовала, как у самой они вот-вот потекут помимо воли. – Алинушка! Голубка моя... Ты... приехала...
Я не выдержала и заплакала вместе с ней. Это были слезы облегчения, щемящей радости и конца долгого, мучительного поиска. Буря чувств внутри достигла своего апогея и начала понемногу стихать, сменяясь тихим, светлым покоем. Я обнимала ее, эту маленькую старую женщину, и понимала, что нашла не просто свидетеля, а важный элемент своего прошлого, который давно уже казался потерянным. К своему стыду, никогда прежде я даже не пыталась отыскать Вассу Агаповну, чтобы сказать спасибо за своё спасение.
Мы стояли так, наверное, целую вечность, пока Васса Агаповна не отстранилась, быстро, смущенно утирая слезы уголком платка.
– Ну, хватит мокрядь разводить, – пробормотала она, её голос все еще дрожал, но в нем уже слышались привычные, хозяйственные нотки. – Что же мы стоим на холоде, как две сироты казанские? Заходи, милая, заходи в дом, согреемся чайком! – она взяла меня за руку, и её ладонь оказалась на удивление теплой и сухой, словно нагретой солнцем старинной древесиной. Пальцы, тонкие и цепкие, сжали мои с неожиданной силой, будто боясь, что я вот-вот исчезну, растворюсь в осеннем воздухе.
Внутри домик оказался настоящим оазисом тепла, уюта и неторопливого времени. Сразу стало понятно, что здесь живет человек, который не просто существует, а любовно хранит свой маленький мир. Всё было чистенько, прибрано, до блеска вымыто, хоть и очень скромно, даже бедно. В небольшой проходной комнате, служившей прихожей, стоял старый, но отполированный до зеркального блеска комод из темного дерева, ему под стать табурет. Я сняла пальто и полуботинки, мы прошли дальше.
Здесь меня окутало чувство, будто шагнула в другую эпоху. Это была и гостиная, и спальня, и столовая одновременно. Посреди небольшой комнаты стоял круглый стол, покрытый вязаной кремовой скатертью с затейливыми узорами. У стены – старая, высокая деревянная кровать, застеленная белоснежной простыней, с аккуратной горой пуховых подушек в накрахмаленных подзорах. На окнах – те же белоснежные, будто только что выстиранные шторки, пропускавшие рассеянный свет.
Но больше всего поразил воздух. Он был густым, обволакивающим, наполненным невероятным, многослойным ароматом. В нем смешалась свежая, чуть горьковатая мята с дымной ноткой полыни, сладость и кислинка вишнёвого варенья, едва уловимая ваниль пастилы и вездесущий запах печного тепла, вобравший в себя запахи десятилетий.
– Садись, садись, Алинушка, вот сюда, – суетилась Васса Агаповна, чьи движения, несмотря на возраст, были точными. – Сейчас я самовар поставлю, чаю попьем, согреешься. Расскажешь мне, как ты жила-была, как выросла, моя пташка.
Она указала на стул у стола, обитый старым, но тщательно вычищенным плюшем цвета выгоревшей малины. Я опустилась на него, не сводя с глаз с нянечки, чувствуя, как дрожь в коленях понемногу утихает в этой невероятной атмосфере покоя. Она была моим ключом, живой легендой, и сейчас нам вместе предстояло открыть заветную дверь в моё прошлое.
На столе уже стоял электрический самовар – не старинный, шипящий углями, но блестящий, никелированный, начищенный до зеркального блеска, с изящным краником-петушком. Васса Агаповна быстро и ловко наполнила его водой из глиняного кувшина и включила в розетку. Почти сразу же зажужжал нагревательный элемент, и вскоре из носика пошел легкий, обещающий пар.
Через несколько минут на столе, словно по волшебству, появился целый ритуал чаепития: две тонкие фарфоровые чашки в мелкий розовый цветочек с золотой каемочкой, блюдце с аккуратной горкой песочного печенья в форме ракушек и, конечно, небольшая хрустальная вазочка с густым, темно-красным, почти черным вишнёвым вареньем, в котором застыли целые ягоды.
– Пей, милая, согрейся, – сказала Васса Агаповна, наливая мне крепкий, дымчато-янтарный чай, от которого поднимался душистый пар. – С дороги-то, поди, вся продрогла, осень ведь нынче холодная.
Я не стала говорить нянечке, что приехала в тёплой машине, просто кивнула и сделала осторожный глоток. Чай был крепким, с ощутимой горчинкой и сложным послевкусием, в котором угадывались мята, душица и еще что-то неуловимое, лесное. Он моментально разлился приятным теплом по телу, согревая изнутри.
– Васса Агаповна, – начала я, ставя чашку на блюдце с легким, звенящим стуком. – Я очень, очень рада вас увидеть. Вы даже не представляете, как долго, через сколько лет и стен я искала хоть кого-то, кто помнит то время, кто помнит…
– Помню, помню, родная, – перебила она мягко, но настойчиво, ласково глядя на меня своими влажными, подслеповатыми глазами. – Как же не помнить. Ты была такая крошечка, легкая, как пушинка, вся завернутая в старое байковое одеяльце, сиреневенькое, в цветочек. Я тогда ночное дежурила, вышла на крылечко, вдохнуть хотела, а тут ты, на самом пороге, в коробочке из-под обуви, что ли. Господи, думаю, что за мать-сердцеедка, что же она такое натворила, дитя загубила…
– Васса Агаповна, – я наклонилась вперед через стол, и мой голос стал тихим, но серьезным, требующим ответа. – Я приехала не только поэтому. Я ищу одну женщину. Она работала тогда в детском доме. Ее звали Елена Владимировна…