В девяностом году, когда страна уже трещала по швам, но ещё держалась на честном слове и привычке, на экраны вышел фильм Георгия Данелии «Паспорт». Многие тогда хмыкнули, заметив в кадре характерную деталь: портрет усатого генералиссимуса, прилепленный к лобовому стеклу. Кто-то помоложе удивился — мол, режиссерский ход, гипербола. А мы, кто постарше, кто застал трассы семидесятых и восьмидесятых, только кивнули. Это была не гипербола. Это была наша реальность, въевшаяся в память запахом солярки и дешевого табака.
Я часто думаю об этом феномене. Не как кабинетный ученый, перебирающий бумажки в архиве, а как человек, который видел эти портреты вживую. В кабинах прокуренных «КамАЗов», в дребезжащих «Москвичах», в автобусах, везущих смены на завод. Зачем? Почему? Ведь официально культ был развенчан, Хрущев уже давно вынес тело из Мавзолея, а партия, мягко говоря, не поощряла такую самодеятельность. Но портреты висели. Они смотрели на дорогу суровым прищуром, и в этом взгляде читалось что-то такое, что не укладывается в сухие параграфы учебников истории.
Давайте разберемся. Без истерик и лишней патетики, просто факты и жизнь.
Началось всё, конечно, не в Москве и не в Ленинграде.
Корни этой традиции уходят в горы, в Грузию. Там, на родине вождя, отношение к нему всегда было, скажем так, особым. Это вопрос национального темперамента и местной гордости, который никакими постановлениями ЦК не перешибешь. Вспомните пятьдесят шестой год. Хрущев только-только зачитал свой знаменитый доклад, начал ломать старую систему, а в Гори люди встали живым щитом вокруг памятника Сталину. Фронтовик Ираклий Кандарели рассказывал, как они дежурили там сутками, готовые драться за бронзового идола.
Именно оттуда, с юга, поползла эта мода. Сначала портреты висели в домах, в кабинетах местных начальников, а потом перекочевали туда, где советский мужчина проводил половину жизни — в кабину автомобиля. Сначала грузовики, потом легковушки. Это была своего рода экспансия памяти. Даже в самые «оттепельные» годы, когда интеллигенция на кухнях обсуждала репрессии, в поездах ходили глухонемые торговцы и продавали кустарные, переснятые в десятый раз календарики с профилем вождя. И ведь покупали. Брали охотно, прятали в чемоданы, клеили на внутренние крышки часов, на дно бабушкиных сундуков. Сталин ушел в подполье, чтобы потом всплыть на самом видном месте — на лобовом стекле.
Но вот что интересно. Когда эта практика перешагнула границы Кавказа и разлилась по РСФСР, смысл её начал мутировать. В России, особенно в крупных городах, начальство кривилось. Оштрафовать за портрет Сталина было нельзя — статьи такой нет, да и глупо это выглядело бы. Но пропесочить, пристыдить, вызвать «на ковер» — это всегда пожалуйста. И всё же водители рисковали.
Здесь мы подходим к самому интересному моменту — к психологии.
Что творилось в голове у шофера, который лепил этот черно-белый лик перед своим носом?
Скажу сразу: искать здесь глубокую политическую платформу в каждом случае — ошибка. Советский человек, особенно человек простой, рабочий, был существом мистическим. Официально бога не было, иконы пылились по углам или были спрятаны, а потребность в защите оставалась. Дорога — место опасное. Гололед, дураки, поломки, ночные перегоны. Человеку нужен оберег. И Сталин, этот суровый «отец народов», парадоксальным образом занял место Николая Чудотворца.
Среди шоферской братии ходили упорные слухи, что этот портрет работает как щит.
И не только от аварий. Главным врагом водителя на трассе был кто? Правильно, инспектор ГАИ. Существовала такая наивная, почти детская вера: вот остановит тебя гаишник, увидит суровый взгляд Генералиссимуса, и что-то у него внутри дрогнет. Побоится лишний раз придраться, не станет вымогать трешку, отпустит с миром. Говорили даже, что портрет дает негласное право нарушать скоростной режим, особенно на легендарной трассе Е95. Мол, под таким присмотром можно и притопить. Бред? Конечно. Но когда ты один на ночной дороге, поверишь во что угодно.
А ещё была в народе одна байка, которую пересказывали шепотом в курилках.
История эта, то ли быль, то ли анекдот, прекрасно иллюстрирует тогдашнее мышление. Дело было якобы в последние годы жизни самого вождя. Милиционеры в день зарплаты любили дежурить у заводских проходных, ловить подвыпивших работяг, везти в отдел, там обирать до нитки и выкидывать на улицу. И вот попался им некий разметчик Федор Терентьевич. Привезли, начали карманы выворачивать, тумаков давать. А он, бедолага, видит на стене в отделении портрет Сталина, падает на колени и орет дурным голосом: «Защити, родной Иосиф Виссарионович!» И, по легенде, менты опешили, испугались чего-то и выгнали его взашей, не тронув денег.
Вот на этот эффект «священного ужаса» и рассчитывали водители. Они надеялись, что авторитет почившего вождя сможет напугать суеверных правоохранителей даже с того света. Это, если хотите, была форма магического мышления. Сталин как высшая инстанция, к которой можно апеллировать через голову мелкого начальника с жезлом.
Но была и другая причина, более глубокая и горькая. И она объясняет, почему массовый всплеск появления этих портретов пришелся на вторую половину семидесятых и начало восьмидесятых.
Давайте вспомним контекст. 1975 год — тридцатилетие Победы. Грандиозный праздник, когда о войне стали говорить много, громко и с новым пафосом. А потом, в 1978-м, Брежнев публикует свою «Малую землю». И в обществе начинает нарастать глухое раздражение. Ветераны, настоящие фронтовики, прекрасно помнили, кто был Верховным Главнокомандующим, а кто политруком. Попытки возвеличить роль нынешнего генсека вызывали обратную реакцию — фигура Сталина начала снова наливаться бронзой и величием. О нем стали говорить как о том, кто принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой. Как о лидере, при котором был Порядок.
Именно это слово — Порядок — стало ключевым. В восьмидесятые годы СССР начал расслаиваться. Мы, жившие тогда, видели это своими глазами. Появилась пропасть между городом и деревней, между простым инженером и завмагом, между народом и партийной номенклатурой. Социальное неравенство для людей, воспитанных на идеях уравниловки, было как нож в сердце. Мы прекрасно видели, как живут «слуги народа», видели спецраспределители, видели блат.
И портрет Сталина на стекле превратился в молчаливый манифест.
Это был протест. Протест против сытой, обрюзгшей власти, которая говорит правильные слова, а сама тащит под себя. Протест против бардака, против дефицита, против того, что страна буксует.
Водитель, вешавший этот портрет, как бы говорил всем окружающим: «При нем такого не было. При нем бы воровали меньше. При нем был спрос». Образ Сталина очистился от крови и лагерей, в народной памяти он остался символом аскетизма и жесткой справедливости. Это была тоска по «сильной руке», которая придет и наведет порядок. Своеобразный вызов обществу: «Куда мы катимся? Пора что-то менять!».
Это удивительный исторический парадокс. Тиран, уничтоживший миллионы, спустя десятилетия превратился в символ народной защиты от произвола чиновников. Люди забыли страх перед «черными воронками», но очень хорошо запомнили страх перед всесильным ЖЭКом или райкомом, на которых не было управы.
Так что, когда вы видите в старых фильмах или на архивных фото эти усатые портреты за пыльным стеклом, не спешите вешать ярлыки про «рабов» и «совков». Всё было сложнее. Это была смесь суеверия, наивной веры в справедливость и глухого, стиснутого зубами протеста маленького человека против огромной, начавшей гнить системы. Сталин в кабине — это был крик о помощи, обращенный в пустоту. И, пожалуй, это самый грустный памятник той эпохе, который мы сами себе воздвигли.
---