Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 121
В этот же вечер Игорь Сергеевич прислал мне ещё один отчёт, короткий, но от того не менее весомый. Он касался биографии Елены Романовской – загадочной женщины, которая была то ли моей однофамилицей, то ли... матерью. Мои пальцы дрожали, когда я открывала файл. Это было её личное дело, обнаруженное сыщиком в пыльных архивах системы образования, и я изучала его с огромным, комом в горле подступающим волнением.
Там, в автобиографии, написанной аккуратным почерком, говорилось буквально следующее.
Елена Владимировна Романовская родилась в 1966 году в Ставрополе, в самой что ни на есть обычной семье советских служащих. Мама – библиотекарь (я так и представила ее, шныряющей среди стеллажей с книгами). Папа – инженер на заводе, человек с техническим складом ума (важный, солидный такой, с кожаным портфелем). После школы, которую девушка, проявив недюжинное упорство, окончила с серебряной медалью, она поступила в Ставропольский государственный аграрный университет на престижную по тем временам специальность «Финансы и кредит».
На четвёртом курсе в её жизни случился резкий поворот – она вышла замуж (в автобиографии, к моему разочарованию, не было указано имя мужчины, лишь безликое «вступила в брак»), но этот союз оказался недолгим, и через три года он распался. Детей в семье не было, о чем было сухо и деловито сообщалось в документе.
В 1988-м Елена блестяще окончила вуз, получив заветный красный диплом, и четыре года честно проработала на местном предприятии экономистом, пока то не обанкротилось в суровом 1992-м. Это время, должно быть, стало для неё переломным. Тогда же Романовская, поняв, что в родном Ставрополе ей ловить уже совершенно нечего, отправилась на заработки в Москву, в вихре надежд и страхов начала девяностых.
В столице, что удивительно, ей повезло – она буквально сразу устроилась в детский дом № 115. С 1992 по 1997 годы совершила впечатляющий карьерный рывок, пройдя путь от простого бухгалтера, склонившегося над счетами, до заместителя директора по административно-хозяйственной части, человека с серьёзными полномочиями. На этом автобиография и остальные сведения, почерпнутые мной из трудовой книжки, также сфотографированной для отчёта, совершенно исчерпывались.
Вот и всё. Сухая канва жизни. Никакой, абсолютно ноль информации о том, была ли Елена Владимировна снова замужем, рожала ли ребёнка, болела ли, любила ли – не было ничего, ни единой зацепки, которая могла бы пролить свет на главный вопрос, терзавший меня.
Я почувствовала острое разочарование, смешанное с азартом. Сыщику, без сомнения, нужно было продолжать копать в этом направлении. Но едва я подумала об этом, как в голову закралась другая мысль: это у него займёт слишком много времени. Ведь параллельно он занимается еще фондом «Надежда», а там, полагаю, информации намного больше, документов целая гора, да и добыть их, вероятно, в разы труднее. Особенно если учесть запутанную схему с оффшорными счетами где-то за границей, откуда в фонд и из фонда переводились крупные, тёмные суммы.
Приняв решение, я ответила Игорю Сергеевичу, что бесконечно благодарна ему за проделанную работу и отчёт, но прошу его все силы сосредоточить на «Надежде». Туда же, словно между прочим, я вписала и своё намерение – отправиться в тот самый детский дом № 115 и на месте, по старинке, разузнать побольше о Романовской у тех, кто мог её помнить.
Вскоре пришёл лаконичный ответ от сыщика. Он сухо пожелал мне удачи. Если честно, думала, станет отговаривать, упрашивать не лезть не в своё дело, пугать опасностями. Ведь я же, по сути, собиралась делать его работу и, возможно, даже некоторым образом мешать, «отнимать хлеб». Но видимо, он рассудил просто и прагматично: хозяин – барин. Раз уж мне так горит заняться самостоятельными розысками, с чего бы это ему вмешиваться? В конце концов, я же не нанимала его своим телохранителем, а лишь частным детективом. Что ж, такая позиция Игоря Сергеевича устраивала. Теперь всё зависело от меня.
Я не стала откладывать поездку ни на день. Решение, принятое накануне в тревожном одиночестве квартиры, казалось мне теперь единственно верным и неотложным, как глоток воздуха для утопающего. Фонд «Надежда» – это долгий, запутанный финансовый лабиринт, в котором Игорь Сергеевич, со всем своим профессионализмом, будет копаться, вероятно, еще долго. А детский дом № 115 – это обычные люди, живая, пусть и поблекшая, память, и, возможно, всего один честный разговор, случайно оброненное слово отделяют меня от разгадки тайны Елены Романовской. Я не могла ждать.
Утром, едва бледное ноябрьское солнце показалось над серыми московскими крышами, я уже сидела в машине, заведя мотор. Намеренно не стала брать водителя, чтобы не привлекать лишнего внимания и не чувствовать на себе его исподволь оценивающего взгляда (а заодно чтобы избежать доклада Леднёву). Мне нужна была полная анонимность, или, по крайней мере, её правдоподобная видимость. В этот момент я ехала не как Алина Романовская, успешный предприниматель и меценат, чье имя мелькает в светских хрониках, а как Стрела – бывшая воспитанница, которая спустя годы просто решила навестить родные, хоть и не слишком ласковые, стены.
Детский дом находился на дальней окраине города, в районе, который за последние двадцать лет словно застрял во временной петле и почти не изменился. Те же облупленные пятиэтажки-«хрущевки», те же обшарпанные, ржавые детские площадки, та же унылая, давящая серость, которую не могли разогнать даже редкие, но яркие лучи низкого ноябрьского солнца. Чем ближе я подъезжала, тем сильнее и болезненнее сжималось сердце. Это было не просто волнение перед встречей с прошлым, а почти физическая боль, фантомная от давно, казалось бы, заживших, но теперь вскрывшихся душевных ран.
Я припарковалась рядом со зданием, затеряв машину среди потрепанных иномарок, чтобы не вызывать лишних вопросов. Детский дом № 115 предстал передо мной во всей своей неуклюжей монументальности – это было сталинское здание, массивное, с колоннами у входа, высокими потолками и узкими, словно бойницы, окнами, которое всегда казалось мне одновременно и неприступной крепостью, и холодной тюрьмой.
Сделав глубокий вдох, я прошла через знакомые кованые ворота, которые, кажется, не красили и не менялись с моего детства, и их скрип отозвался эхом в душе. На проходной, в своей стеклянной будке, сидела бабушка-охранница. Не та, что была в мои годы (тогда эта должность называлась «вахтёр»), но из той же, кажется, вечной, несменяемой породы. Седые волосы, убранные в тугой пучок, строгий, изучающий взгляд поверх очков, толстая вязаная кофта.
– Вы к кому? – спросила она, оторвав взгляд от разгадываемого кроссворда, голос её был хриплым от времени и, вероятно, простуды: посиди весь день около двери, которая туда-сюда.
Я медленно сняла солнцезащитные очки, давая ей рассмотреть мое лицо.
– Здравствуйте. Я… Алина. Алина Романовская.
Она подняла голову. Её глаза, прищуренные от возраста и привычки ко всему присматриваться, сначала скользнули по моему дорогому, идеально сидящему пальто, по моей кожаной сумке, а потом резко, почти физически ощутимо, остановились на лице. Секунда, две – и в их глубине вспыхнула искра настоящего, неподдельного узнавания.
– А-а-а… Алина Дмитриевна! Господи, проходите, конечно! – она вскочила так резко, что опрокинула свой стул, который с грохотом упал на бетонный пол. – Простите, что не узнала сразу! – охранница вспомнила мой недавний визит сюда в качестве мецената.
Я улыбнулась, чувствуя, как предательски наворачиваются на глаза слезы и комок подкатывает к горлу. Это было то самое, редкое, настоящее, не показное человеческое тепло, которого мне так отчаянно не хватало в моем холодном мире большого бизнеса и расчетливых отношений.
– Здравствуйте. Я просто заехала, по старой памяти, без предупреждения, – сказала, и голос мой дрогнул.
– Да что ж вы, благодетельница наша! – она с суетливой радостью открыла турникет, щелкнув замком. – Проходите, проходите! Анна Григорьевна вас ждет, наверное! Она же всегда говорит, что вы наш ангел-хранитель, что без вас мы бы и не справились!
Я молча прошла, лишь кивнув в ответ. Охранница, которую, кажется, все-таки звали тетя Валя, уже тянулась к телефонной трубке, чтобы немедленно доложить о моем «визите высокого начальства».
– Не надо, тетя Валя, пожалуйста, – мягко, но настойчиво остановила ее. – Я не хотела лишней шумихи. Просто хочу увидеть Анну Григорьевну, поговорить по душам.
Она смутилась, на ее лице отразилась внутренняя борьба между долгом службы и искренним порывом, но в итоге она послушно опустила руку. Я направилась дальше, поднимаясь по широкой, до боли знакомой, каменной лестнице, ступая по тем же истертым ступеням, по которым двадцать лет назад бегала в сандаликах, маленькая и несчастная, мечтая лишь об одном – о родителях и семье, в которой меня станут любить.
Кабинет директора по-прежнему находился на втором этаже в конце длинного, пахнущего мастикой и кашей коридора. Я на мгновение замерла у знакомой двери, собралась с духом и постучала.
– Войдите! – раздался из-за двери усталый, но привычно властный голос.
Директор, Анна Григорьевна, сидела за своим огромным, как мне всегда казалось, и по-прежнему заваленным документами столом. Она была женщиной лет пятидесяти пяти, с добрым, но очень усталым лицом, на котором будто навсегда отпечаталась забота о сотне чужих детей. Увидев меня, она вскочила, и её реакция была именно такой, как я и ожидала – смесью радости, паники и подобострастия.
– Алина Дмитриевна! Боже мой! – она всплеснула руками, и ее лицо на мгновение осветилось улыбкой, тут же сменившейся легкой паникой. – Что же вы, милая, без звонка-то?! Мы бы вас встретили как полагается, мы бы подготовились, собрали детей! Вы же наш главный… наш самый любимый и щедрый меценат!
Она «закудахтала», как мысленно и беззлобно окрестила я этот поток слов, но в её голосе и широко открытых глазах не было и тени фальши, только искреннее смущение, растерянность и это вечное, вымученное желание угодить тому, от кого зависит благополучие вверенного ей маленького мира.
– Анна Григорьевна, здравствуйте, – я сделала несколько шагов вперед и обняла её, ощутив под пальцами грубую ткань пиджака. Плечи директора были напряжены, будто даже в этой нежности она чувствовала дистанцию. – Простите, что без предупреждения. Я специально не звонила. Мне не нужна торжественная встреча, не нужны речи. Я просто... решила проверить, как там поживает наша новая хлебопечь.
Она тут же переключилась на деловой, докладной тон, хотя глаза ее все еще сияли от неподдельной радости и, возможно, всё той же легкой паники.
– Хлебопечь? Ах, да, конечно! О, она работает как швейцарские часы, просто загляденье! Дети в полном восторге! Представьте, свежий, душистый хлеб каждый день, да еще и с хрустящей корочкой! Это же совсем другая атмосфера, не то что раньше, с этими черствыми батонами. Пройдемте, я вам всё покажу!..
Мы вышли из кабинета в прохладный, пропитанный знакомыми запахами коридор. Я шла за ней, и каждый мой шаг отдавался в душе гулким эхом, будто ступала не по доскам, а по страницам собственной биографии. Стены, которые помнила серыми и обшарпанными, были теперь свежевыкрашены в жизнерадостный салатовый цвет, но под слоем новой краски сквозил все тот же неизменный запах: едкая смесь хлорки, дешевой столовской еды и чего-то неуловимо детского – может быть, запаха страха, одиночества и наивной, не умирающей надежды обрести близких.
– Вот, видите, – щебетала Анна Григорьевна, с гордостью указывая на развешанные по стенам яркие стенды с детскими рисунками. Солнечные зайчики, улыбающиеся домики, семьи. – Мы очень стараемся, знаете ли, чтобы им здесь было по-настоящему уютно, почти как дома.
Я автоматически кивала, вежливо улыбаясь, но…