«Отдай ключи, Надь. Мужика нет — машина вам ни к чему».
Эту фразу Надя услышит через три часа после похорон мужа, у ворот кладбища, когда ещё не успеет отойти от гроба. Но сейчас она стоит в зале прощания и смотрит на фотографию Серёжи, словно видит его впервые.
Пахнет хвоей от венков и крепким кофе из автомата, который никто не допивает до конца.
К ней подходят, что-то шепчут, трогают за рукав, кивают, выставляют перед ней тарелки с конфетами, но она почти не разбирает лиц. Лишь иногда выныривает чей-то голос:
— Держись, Надежда, ты сильная.
Она кивает, потому что так, наверное, положено.
У колонны уже давно дежурит Лида, двоюродная сестра мужа, в своём вечном бордовом костюме. Лида всегда говорит чуть громче остальных и всегда «для всех».
— Настя, ну не стой ты тут, — машет она рукой какой-то племяннице, — иди скажи, чтоб к трём часам подъехали, мы на двух машинах не уедем, надо Серёжину брать.
Надя слышит «Серёжину» и медленно поворачивает голову.
Серёжа всю жизнь ревниво относился к своей машине, протирал её по выходным и не подпускал никого к рулю. Ключи с брелоком, подаренным внуком, сейчас лежат в Надиной сумке, рядом с носовыми платками.
Лида уже разворачивается к людям:
— Так, значит, слушаем сюда, — она ладонью приглаживает волосы, — с кладбища все поедем по очереди, на автобус всех не напихать, так что Серёжина машина поедет к нам, у нас семья большая, сами понимаете.
Кто-то из дальних родственников кивает, кто-то делает вид, что не слышит.
Надя стоит чуть в стороне, и у неё странное ощущение, будто Лида говорит не про машину, а про самого Серёжу, которого они как-то легко распределяют по местам: кто куда, кто с кем.
У машины
К кладбищу колонна тянется медленно.
Надя сидит впереди маршрутки, мелкий крестик в ладони натирает кожу, но она не разжимает пальцы. У ворот кладбища она почти механически выполняет всё, что говорят работники, подписывает бумажки, снимает с пакетов ленты, отвечает на сотню одинаковых вопросов.
Всё как в плохом сериале, где звук местами выключают, и герои только двигают губами.
Когда всё заканчивается, народ расползается к воротам.
Возле Серёжиной машины уже стоит Лида, облокотилась и распоряжается:
— Так, мои ко мне, Марина, Коля, дети, сумки сюда, мы сейчас поедем.
— Лид, — спокойно говорит сын Нади, Димка, — мама на папиной машине поедет.
— А мама со мной поедет, — Лида даже не смотрит на него, машет людям, — она у меня сейчас как под крылом, сама ведь не соображает, я всё организую.
Надя подошла ближе. Пальцы ищут в сумке ключи, цепляются за подкладку, за ручки, за носовой платок, и никак не могут нащупать знакомый брелок.
— Лид, — говорит она, наконец найдя связку, — ты куда собралась на машине?
Лида поворачивается к ней уже с приготовленной улыбкой, как на свадьбах, когда объявляют конкурс:
— Надюш, ну не начинай, прошу, у тебя сегодня такой день, тебе отдыхать надо, садись ко мне, а машину ребята к нам пригонят, поставим во дворе, потом решим спокойно.
— Во дворе у кого, Лид? — спрашивает Димка.
— У нас, конечно, — Лида даже удивляется, — Серёжа же всегда говорил, что если что, машина у нас поживёт, у нас и гараж есть, и мужчины под рукой, а у вас кто — одна Надя с этим старым домом.
Надя смотрит на Лиду и пытается вспомнить, когда муж такое говорил. В памяти крутятся его фразы про масло, которое пора менять, про шины, про то, что «наша ласточка ещё всех переживёт», но ничего про гараж у Лиды.
— Лид, — Надя говорит медленно, каждое слово как через липкую вату, — машина оформлена на меня.
Возле ворот на секунду становится тише. Часть людей уже рассаживается по машинам, а часть просто тянется поближе, чувствуя запах ссоры.
Разговор на людях
— Оформлена, не оформлена, — Лида делает широкий жест, — мы ж не в суде стоим, Надь, мы семья.
— Семья, — отзывается из-за спин двоюродный брат, — по бумажкам тоже определяется, кто за что отвечает.
Лида кидает на него быстрый взгляд с предупреждением, потом снова тянется к Наде:
— Ты сейчас ничего не понимаешь, ты в шоке, я тебя по жизни знаю, ты сейчас на эмоциях, а потом спасибо скажешь, что я всё уладила.
Она уже держит ладонь, раскрытую под ключи, как регистраторша, которая ждёт паспорт. Взгляд уверенный, чуть усталый, будто вокруг одни дети и только она одна взрослая.
— Отдай ключи, Надь, — голос у неё становится ниже. — Мужика нет, машины две в хозяйстве вам ни к чему, а у нас трое на одну.
Надя смотрит на эту раскрытую ладонь и замечает, как по краю маникюра слезает лак, открывая жёлтые ногти. Мелочь, но именно эта мелочь почему-то встаёт перед глазами, перекрывая всё остальное.
— Лид, — говорит она, и голос уже не такой тихий, — я соображаю.
— Не соображаешь, — быстро отвечает Лида, — ты же сама говорила, что у тебя голова кругом, что без Серёжи ты как без рук.
Надя молчит. Лида продолжает:
— Я вам что, чужая? Я Серёжина родня, между прочим, я с ним с детства, а ты кто ему — сорок лет вместе, и то всё на готовое пришла, не надо мне тут устраивать сцен.
Димка делает шаг вперёд:
— Тётя Лид, хватит.
— Ты помолчи, — моментально реагирует она, — ты зелёный, ты ничего не понимаешь, тут старшие решают.
Кто-то тихо говорит:
— Может, потом обсудите?
Кто-то, наоборот, придвигается ближе, как на бесплатный спектакль.
Надя вдруг ясно чувствует: если она сейчас отдаст ключи, обратно они к ней не вернутся. Не из-за машины даже, а потому что сегодня, в этот день, всё встало на ребро, и все смотрят, к кому качнётся.
— Лида, — говорит она спокойно, — отойди от машины.
Последний аргумент
Пауза тянется долго, хотя проходит пара секунд.
Лида смотрит на Надю так, будто перед ней не вдова, а девочка с дневником, где опять тройки.
— Ты сейчас просто в истерике, — говорит Лида, — я же про тебя думаю, я же за тебя переживаю.
И вдруг, не глядя ни на кого, начинает плакать.
Слёзы капают аккуратно, как будто репетировано, голос чуть дрожит, но не срывается.
— Я, значит, всю жизнь для вас, — шмыгает она, — все праздники у нас, все столы у нас, Серёжа мне как брат, я ему как мать, а вы сейчас мне машину меряете, да забирайте всё, идите, как хотите живите.
Пара дальних тёток качает головами, одна шепчет другой:
— Ну Лида, конечно, вспыльчивая, но ведь правда, она им как родная.
Надя слушает и чувствует, как в груди что-то поднимается, но не в сторону слёз. Слёзы уже были, там, у гроба, сейчас вместо них какая-то сухая злость, как наждачная бумага.
— Лида, — говорит она, — хватит.
Лида тут же замолкает, проверяет взглядом, впечатлились ли окружающие её страданием, и снова вытягивает руку:
— Ты потом поймёшь, что я права. Давай ключи.
— Мама, — тихо говорит Димка, — поехали домой, не разговаривай с ней.
Из толпы выходит Оля, младшая сестра Нади. Оля до этого стояла в стороне, всё время чем-то занималась — то воду приносила, то следила, чтобы старики не упали на ухабах.
— Лида, — спокойно говорит Оля, — от машины отойди, правда.
— Это ещё одна нашлась, — фыркает Лида, — ты здесь вообще не при делах, ты ж Надина сестра только, а мы с Серёжей с рождения рядом, так что не вмешивайся.
— Лида, — Оля не повышает голос, но слова звучат чётко, — ты к этой машине не имеешь никакого отношения.
Воздух словно провисает. Кто-то кашляет, кто-то переспрашивает соседа:
— Что она сказала?
— Серёжа перед самой больницей всё на Надю перевёл, — Оля делает шаг к машине, — и машину тоже. Я с ним вместе к нотариусу ездила, я там сидела, когда он расписывался.
Лида моргает. На секунду в её взгляде мелькает растерянность, но она быстро прячет её под привычной обидой.
— Ну понятно, — говорит она, — вы его там вдвоём обработали, он уже еле ходил, ничего не соображал, вы его в бумажки ткнули, вот и радуетесь, какие вы умные.
Надя делает шаг к Лиде и встаёт так, что между Лидой и машиной теперь она. Она не кричит, но каждая фраза звучит жёстко:
— Слушай внимательно. Машина Серёжи, которую он оформил на меня, теперь моя. Ты к этой машине не имеешь никакого отношения. Ни морального, ни по бумажкам.
Лида хватает воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды.
— Ты мне кто тогда? — произносит она. — Я вам тут за кого всю жизнь?
— Ты родня, — отвечает Надя, — пока ведёшь себя по-человечески.
На этих словах Оля подходит ближе и тихо добавляет:
— Сейчас ты ведёшь себя не по-человечески.
Кто-то из родственников отворачивается к воротам. Кто-то, наоборот, кивает Наде почти незаметно, будто говорит: «Наконец-то».
После
У ворот кладбища всё ещё шумно, но вокруг Нади вдруг образуется странный коридор из молчаливых людей.
Она открывает дверь машины, садится за руль и чувствует, как руки тяжелеют, но не опускаются.
Димка садится рядом. Сзади устраивается Оля, складывает пакеты, крошечные венки, которые не поместились в автобус.
Лида остаётся стоять возле ворот. Рядом с ней топчутся её дети, зять, пара сочувствующих.
— Пойдём к нам, мам, — тихо говорит дочь.
— Не пойду, — Лида шмыгает носом, — пусть теперь сами, без меня, раз такие умные.
Она обводит всех взглядом, задерживается на Наде, словно ждёт, что та подойдёт и скажет что-нибудь вроде «ладно, не обижайся».
Надя молча заводит мотор.
Пару человек из Лидиной стороны семьи спешат к машине Нади.
— Надь, можно мы с тобой? — осторожно спрашивает пожилая тётка. — Я с Лидой не поеду, она сейчас всем нервы съест.
— Садитесь, — говорит Оля, открывая дверь.
Пока люди рассаживаются, Лида громко говорит в пространство:
— Понятно, значит, и вы туда же. Ну и ладно, у меня, между прочим, своя семья есть, не переживу.
Слова висят в воздухе, словно тонкие нитки, которыми раньше все в этой семье незаметно были связаны. Какие-то нитки сейчас рвутся с треском, какие-то осыпаются сами собой, как старая паутина.
Машина трогается.
Надя смотрит вперёд, на дорогу, и в голову почему-то лезет фраза из старого фильма: «Разруха не в клозетах, а в головах». Она не пытается разобрать, у кого именно эта разруха — у Лиды, у всей их родни или у неё самой.
Слева тихо говорит Оля:
— Нормально всё, Надь, дыши.
— Я дышу, — отвечает Надя.
Сзади перешёптываются, кто-то вспоминает, как Серёжа ругался, когда Лида однажды поцарапала ему дверь пакетом с картошкой. Кто-то тихо смеётся, нервно, но уже легче.
Надя держит руль и чувствует, что внутри постепенно появляется тяжёлая, но ровная ясность. Не радость, не облегчение, а что-то вроде ощущения: вот так сейчас есть, и по-другому не выходит.
Семья трещит, как старая доска. Кто-то остаётся по одну сторону, кто-то по другую, и мостики не сколачиваются красивыми фразами про «мы же родные».
Машина катится по дороге, и каждый в салоне занят своим. Оля проверяет, не забыла ли документы. Димка смотрит вперёд и молчит. Пожилая тётка перебирает в руках банку с конфетами, принесёнными с поминок, будто это теперь главное, что можно унести из этого дня.
Надя ведёт машину сама.
И в этом простом действии вдруг чувствуется куда больше опоры, чем в сотне родственных речей про долг, кровь и «мы одна семья».