— Ты совсем уже очерствела? Мать звонила в слезах, валерьянку глотает, а тебе хоть бы хны! — Виктор влетел в кухню так, что дверца холодильника жалобно звякнула.
Наталья даже не обернулась от плиты, где помешивала рагу. Спокойствие давалось ей с трудом, но за двадцать лет брака она научилась выстраивать внутреннюю стену.
— И что случилось у Галины Петровны на этот раз? Опять соседи телевизором облучают или в поликлинике без очереди не пустили?
— Хватит язвить! — Виктор рухнул на стул, тяжело дыша. — У человека беда. Ей срочно нужно менять проводку на даче. Сказала, что искрит всё, того и гляди сгорит заживо. Триста тысяч нужно.
Наталья медленно отложила ложку и повернулась к мужу. Взгляд её стал колючим и цепким.
— Вить, какая дача? Ноябрь на дворе. Она там не живёт уже месяц. И проводку мы ей меняли три года назад, помнишь? Когда она ещё рабочих выгнала, потому что они «слишком громко топали».
— Топали — не топали, а мать плачет! Говорит, председатель грозится свет отрубить, если не переделает. И вообще, она хочет там зимой жить, воздух ей нужен.
— Зимой? В летнем щитовом домике? — Наталья усмехнулась, вытирая руки полотенцем. — Витя, включи голову. Триста тысяч — это весь наш запас на учёбу Димке. Ему через полгода поступать, репетиторы, курсы. Ты хочешь сына без образования оставить ради маминой блажи?
— Какой блажи?! — взвился Виктор, вскакивая. — Она меня растила одна! Себе во всём отказывала! А ты... ты просто её ненавидишь. Тебе лишь бы деньги в кубышке держать. Мать — это святое!
— Святое, Витя, это когда у человека совесть есть. Я вчера видела её в торговом центре. Она себе шубу присматривала. Не похожа она на женщину, у которой дом горит.
— Врёшь! — гаркнул Виктор, но глаза отвел. — Она просто смотрела. Имеет право женщина посмотреть?
Вечером в дверь позвонили. На пороге стояла сама Галина Петровна — в старом пальто, хотя Наталья знала, что в шкафу висит новое, и с лицом великомученицы, идущей на плаху. Она держалась за сердце, картинно опираясь о косяк.
— Витенька... — прошелестела она, игнорируя невестку. — Я, наверное, пойду. Не хочу быть яблоком раздора. Сгорит дом — так и сгорит. Значит, судьба у меня такая. Помру бомжом, ничего страшного.
Виктор тут же бросился к матери, подхватил под локоть, усадил на диван.
— Мам, ну что ты такое говоришь! Никто не сгорит. Мы решим.
Наталья встала в проёме комнаты, скрестив руки на груди.
— Галина Петровна, давайте начистоту. Я звонила председателю садового товарищества полчаса назад. Никаких требований по проводке он не выдвигал. И свет вам никто отключать не собирается.
Свекровь на секунду замерла, её глаза хищно сузились, но тут же наполнились влагой.
— Ах, ты уже и туда позвонила... Проверяешь меня? Старую женщину? Витя, ты слышишь? Она меня за аферистку держит! Да я просто хотела... хотела, чтобы красиво было! Чтобы внукам оставить! А она...
Галина Петровна зарыдала, громко, с подвываниями. Виктор заметался между женой и матерью.
— Наташа, извинись! — потребовал он. — Видишь, до чего довела? Ну приукрасила мама немного, испугалась просто. Ей внимание нужно, забота. А ты со своим председателем...
— Я не буду извиняться за правду, — отрезала Наталья. — И денег мы не дадим. У нас их нет. Точка. Если хочешь — езжай в выходные, сам посмотри проводку, подкрути розетки. Но триста тысяч я не дам.
Свекровь резко перестала плакать, выпрямилась и посмотрела на невестку с ледяной ненавистью.
— Смотри, Витенька. Вот так она тебя ценит. Мать родную на улицу гонит. Ну ничего. Бог всё видит.
Она встала и, уже не держась за сердце, довольно бодро направилась к выходу. Дверь хлопнула так, что с вешалки упал шарф.
Неделю в доме царила тишина, звенящая, как натянутая струна. Виктор ходил мрачнее тучи, спал на диване, с женой разговаривал сквозь зубы. Наталья держалась, хотя внутри всё дрожало от обиды и напряжения. Она знала, что права, но быть правой в войне с манипулятором — удовольствие сомнительное.
В пятницу вечером Наталья вернулась с работы пораньше. Мужа дома не было. Она зашла в спальню, чтобы переодеться, и случайно задела сумку Виктора, стоящую на полу. Из бокового кармана вывалился сложенный вчетверо лист бумаги.
Наталья наклонилась, подняла. Развернула.
Договор потребительского кредита. Триста пятьдесят тысяч рублей. Под двадцать восемь процентов годовых. Дата — вчерашняя.
В глазах потемнело. Она опустилась на край кровати, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Не просто отдал. Влез в кабалу. Тайком. Предал их планы, будущее сына, их договорённости.
В прихожей щёлкнул замок. Вошёл Виктор, весёлый, с пакетом продуктов. Видимо, «долг» исполнен, мама довольна, на душе у него полегчало.
— Наташ, я там колбаски купил, давай... — он осёкся, увидев жену в дверях спальни с бумагой в руке.
Лицо его мгновенно посерело, потом пошло красными пятнами.
— Ты... ты зачем по моим вещам лазила? — перешёл он в нападение, но голос сорвался на фальцет.
— Я не лазила. Само выпало. Как и твоя совесть, видимо, где-то выпала по дороге, — голос Натальи был страшным в своей спокойности. — Ты взял кредит? Для мамы?
— Да! Взял! — заорал Виктор, понимая, что терять нечего. — Потому что я мужчина! Я не могу смотреть, как мать страдает! Я сам буду платить, тебя это не касается!
— Не касается? — Наталья горько усмехнулась. — А когда тебе зарплату урежут или премию не дадут, кто будет Димку учить? Кто будет за квартиру платить? Ты же из общего бюджета будешь эти деньги тащить, Витя. Или ты думаешь, я не знаю, сколько ты получаешь?
— Я подработку найду! Таксовать буду! — Виктор махал руками, как мельница. — Зато я перед матерью чист! Она мне звонила, благодарила, плакала от счастья. Говорит, наконец-то почувствовала, что у неё сын есть, защитник!
— Защитник... — эхом повторила Наталья. — От кого защитил? От жены? От здравого смысла? Ты не защитник, Витя. Ты — корм. Еда для её эгоизма. Она тебя сожрёт и не подавится, а когда ты пустой станешь — выплюнет.
— Замолчи! Не смей так про маму!
— Да пожалуйста. Говорить больше не о чем.
Наталья достала из шкафа чемодан. Старый, проверенный, с которым они ездили на море, когда Димка был маленьким.
— Ты чего это? Пугать меня вздумала? — Виктор стоял в дверях, скрестив руки, но в позе сквозила неуверенность. Обычно Наталья пошумит и успокоится.
— Не пугаю. Ухожу. Квартира эта — твоих родителей, так что живи. Наслаждайся. Плати кредит. Делай ремонт на даче. Слушай мамины сказки про болезни.
Она методично складывала вещи: джинсы, свитера, документы.
— Наташ, ну ты чего... Ну погорячился я. Ну давай обсудим. Можно же рефинансирование сделать... — Виктор сбавил тон, испуг начал проступать через браваду.
— Нет, Витя. Рефинансирование совести не делают. Я двадцать лет терпела, думала — повзрослеешь. Думала, мы семья. А мы — так, декорация для твоего спектакля «Хороший сын». Мне надоело быть в массовке.
Она застегнула молнию. Чемодан глухо щёлкнул, как выстрел.
— Димку я заберу к своим, пока он в общагу не заселится. А ты оставайся. С мамой. Вы же идеальная пара.
Виктор молчал, глядя, как она надевает пальто. Он всё ещё не верил. Думал — сейчас остановится, заплачет, начнёт условия ставить.
Наталья взяла чемодан, посмотрела на мужа сухими, ясными глазами. В них не было ни злости, ни любви. Только усталость и странное, пугающее облегчение.
— Ключи на тумбочке. Прощай, Витя.
Дверь захлопнулась тихо. Виктор остался стоять посреди коридора. В кармане зажужжал телефон. На экране высветилось: «Мамуля».
Он посмотрел на экран, потом на закрытую дверь. И впервые за сорок пять лет ему не захотелось отвечать. Но палец привычно скользнул по экрану.
— Алло, Витенька! — защебетал бодрый голос в трубке. — Слушай, я тут подумала, к новой проводке надо бы и обои поменять, а то старые совсем вид портят. Ты не мог бы...
Виктор медленно сполз по стене на пол, сжимая телефон.